Тринадцать осколков

— Я!

— Наденьте противогаз!

— Есть!

Кирилл торопится. Но движения его неуверенны и неотработанны. Видимо, не часто приходилось заниматься таким делом. Когда наконец он надевает противогаз, подполковник приказывает:

— Бегом до той высоты и обратно. Марш!

Кирилл бежит тяжело. Но все же преодолевает расстояние. Встав в строй, Беленький жадно глотает воздух.

— Трудно? — спрашивает у него Шатров.

— Почему трудно?.. Я грамотный человек, понимаю, что к чему.

— Хорошо. А все же трудно?

— Нет, — глотнув очередную порцию воздуха, упорствует Кирилл.

— Похвально. Где служили?

— В кавалерийской дивизии. В маршевую роту попал из госпиталя. Животом болею. От грубой пищи это.

— Бывает и не от пищи, — чуть улыбнувшись, замечает Шатров и обращается к Сомову: — Тренироваться и тренироваться, метать гранаты, рыть окопы, преодолевать проволочные заграждения.

Живем в землянках у самого моря. Здесь много войск. Для чего они сконцентрированы, нам, конечно, неизвестно. Одни утверждают, что будем десантом высаживаться на Керченский полуостров, другие поговаривают о создании резервной армии, которая якобы будет переброшена по воздуху для обороны Москвы. Это радует Кувалдина. Он все чаще вспоминает о Москве. Счастливец! Он бывал у Кремля, видел в Мавзолее Ленина. Но рассказывает он о столице неумело и почему-то все больше о заводе «Серп и молот», где до службы в армии работал подручным сталевара. За это Чупрахин злится на Егора: «Косой ты на язык, Егорка, корявый. Парень столичный, а на слова никакого таланту. Вот Кирилл — это оратор. А ты что? Только про мартен и можешь говорить…»

Наскучила игра в перебежки. Нет уж сил ковырять мерзлую землю. Наш ротный — непоседа. Мы называем его Будильником. Он не дает нам ни минуты покоя. Уметь быстро отрыть окоп — это, наверное, потребуется в бою, но, кроме этого, он заставил нас вчера четыре часа заниматься строевой подготовкой. Потом два километра мы бежали в противогазах. У Мухина открылась рана. От сильной боли Алексей застонал и начал петлять, словно подстреленный заяц, но все же не остановился, достиг намеченного рубежа.

Вечером сидим в землянке. Потрескивают поленья в печурке. Егор бреется, примостившись у коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Бритва в его огромной руке кажется игрушечной. Глаза у Кувалдина спокойные, с поволокой. Но — странное дело — на его лице я никогда еще не видел следов усталости. Егор улыбается редко, скупо. Но когда улыбается, — черт возьми! — как бы тяжело ни было у тебя на душе, все проходит.

Я беру газету и начинаю читать.

— Ну, что там, прет? — спрашивает Кувалдин. Он аккуратно вытирает бритву, кладет ее в футляр.

— Выдохнется, — отзывается Чупрахин.

Мы разговариваем короткими фразами. На душе у нас тревожно. Ходят слухи, что немцы заняли Ростов. Непонятно, для какой цели нас здесь держат. Вчера задали этот вопрос политруку. Он, подумав немного, ответил:

— Так надо, понимаете, так надо!

Хитрит. Он точно знает, почему тут долбим мерзлую землю, стреляем по мишеням, ходим в атаки на воображаемого противника, слушаем рассказы Шатрова о работе разведчиков на фронте.

Мухин лежит в углу землянки. Он осунулся, побледнел. Егор присаживается к нему, говорит:

— Алеша, есть у меня в дивизии знакомая девушка. Она дружит с одним хорошим врачом, который не выдаст твоей тайны.

— Надоел я вам, — грустно вздыхает Мухин. — Ничего вы не понимаете. — Он приподнимается и, сидя, долго смотрит в маленькое окошко землянки. — Помните, говорил, что у меня отец на фронте? Он тяжело ранен. Я и матери об этом не сказал. Получил письмо, спрятал в копилку, а сам убежал на фронт… Мстить фашисту.

Кувалдин, набросив на плечи шинель, направился к выходу.

— Вот он какой, слышали? — задержавшись в дверях, говорит Егор.

Через полчаса он возвращается с двумя девушками и обращается к нам:

— Товарищи, освободите на минуту помещение, доктор посмотрит, что за болячки на теле у Мухина.

Бойцы выходят на улицу. Я задерживаюсь у выхода. «Аннушка, ты что же, не узнаешь меня?» — хочется крикнуть. Но Сергеенко стоит ко мне спиной, взяв Егора под руку. Так вот почему Кувалдин интересовался Анной, он уже тогда знал, что она в нашей дивизии.

Захлопываю за собой дверь. Падает редкий снег. Бьются волны о берег. Темень. Ни звука. Кажется, нет никакой войны на земле; все: и мы, стоящие у входа в землянку, и немцы в Ростове, и политрук, который каждый день рассказывает нам о тяжелых боях на подступах к Москве и Ленинграду, — сон; только стоит открыть глаза — все это исчезнет.

— Заходите, — приглашает Егор.

Занятый своими мыслями, не трогаюсь с места. Слышу голос Кувалдина:

— Я провожу, Аннушка.

— Не надо, Егор, — отвечает она и вскрикивает: — Ой, руку, медведь! Ладно, проводи.

Голоса удаляются, глохнут. Подходит Чупрахин.

— Видал, как наш Егор Васильевич околдовал радистку, — говорит он мне и тут же с наигранным пренебрежением заключает: — И что в ней хорошего, в блондинке? Зачем только таких на фронт берут?

— Вот как вы о девушках! — Это голос врача. Она подходит к нам незаметно. Бледный пучок света, идущего из землянки через полуоткрытую дверь, падает на ее лицо.

— А-а, доктор, — как бы извиняясь, обращается к ней Чупрахин. — Кажется, если не ошибаюсь, товарищ Крылова?

— Да, Маша Крылова, и тоже почти блондинка, — шутит она и грозит пахнущим лекарством пальцем. — Когда-нибудь ты мне попадешься в операционной, вот там и посмотрим, зачем нас берут на фронт, — с улыбкой добавляет Крылова и спешит догнать Егора с Аннушкой.

Иван посылает ей вслед:

— Уж я-то вам никогда не попадусь. Запомните, моя фамилия Чупрахин.

Спускаемся в землянку.

— Коля, — радостным голосом встречает Мухин, — болячка моя пустяк, скоро пройдет.

Мы смотрим на него, и нам делается весело. Приходит Егор, вслед за ним появляются Шапкин и Беленький. Раздеваясь, Захар сообщает:

— Завтра начнутся настоящие дела.

— Значит, решили? Под Ростов? — спрашивает Мухин.

— Нет, приступаем к регулярным занятиям.

— Академия! Значит, тетради, карандаши, двойки, тройки и прочие подъемы по расписанию? Люблю учиться! А гауптвахта будет?

— Для тебя и гауптвахта найдется, — строго посмотрев на Ивана, говорит Захар.

— А кто будет воевать? Тот старик, который в станице нас встречал? Интересная академия!

— Учиться всегда полезно, — роясь в вещевом мешке, замечает Беленький. — Ученому море по колено, а неграмотный в луже утонет…

— Эх ты, философ в противогазе, — смеется Кувалдин. — Куда собираешься?

Беленький выпрямляется и не без гордости отвечает:

— Командир роты просит помочь ему наладить ротную канцелярию.

— На повышение идешь? — вмешивается в разговор Чупрахин. — Валяй, оттуда, смотри, и в редакцию попадешь. Только не забывай своих друзей, что-нибудь напиши. А уж мы тут тебя прославим. Будем всем показывать твои статьи: смотрите, это наш Беленький сочинил, талант шибче Толстого!

Кирилл забрасывает мешок за спину, обращается к Ивану:

— Вот что я тебе скажу… Нет, ты послушай…

— Прорвало Философа, спасайтесь! — кричит Чупрахин, дурашливо пряча голову под охапку соломы. — Уходи скорей, командир ждет…

— Отбой! — командует Шапкин.

Не спится. «Карандаши, двойки, тройки» — не выходят из головы слова матроса. Не представлял я, что на фронте будут обучать. Думал, война — сплошное хождение в атаки, штыковые схватки, непрерывная цепь чего-то такого, что в мирной жизни никогда не может встретиться. А может быть, все еще впереди?

— Алеша, ты не спишь?

— Нет, что-то жарко.

— Разговоры! — строго обрывает Шапкин. — Распарило, завтра не то скажешь. Спать и не шушукаться мне.

…Утром после завтрака опять выходим в поле, метаем гранаты. Под вечер войска выстраивают вдоль берега. Серая лента строя уходит далеко за выступ. На волнах покачиваются небольшие суденышки. Они приторочены к наспех сделанным причалам.

— Будем отрабатывать способ высадки на берег десанта, — коротко поясняет Сомов и ведет нас к высотке, приказывает окопаться.

Егор первым отрывает окопчик. Он советует мне рубить землю под малым углом: так легче лопата входит в грунт. Смышленый этот Кувалдин.

Лейтенант, подобрав полы шинели и словно любуясь своим голосом, командует:

— Повзводно, первый, второй, за мной бегом, марш!

Бежим что есть силы. Вот и причал. Сомов одним махом первым взлетает на сейнер. Шапкин, оступившись, падает в воду. Кто-то пытается помочь ему выбраться на трап.

— Не задерживаться! — кричит лейтенант.

Но Шапкин уже на борту. Вздрагивает корпус судна. Опоздавший Мухин прыгает в воду, хватается за приклад винтовки, поданной ему Чупрахиным, с трудом взбирается на палубу. К нему подходит Сомов:

— Мухин?

— Мухин, товарищ лейтенант.

— Ловко взобрался! Молодец! На, закури, согреет. И вы, Чупрахин, молодец, помогли товарищу.

— На море я хозяин, товарищ лейтенант.

— Понимаю, кажется, с корабля, матрос?

— Матрос, — с грустью роняет Иван.

Сейнер, разрывая волны, уходит в море. Холодный ветер пронизывает насквозь. Густым, крупным дождем летят на палубу брызги. Лейтенант курит и неотрывно наблюдает за берегом, лицо посинело, покрылось гусиной кожей. Что еще он готовит нам? Захар бегает по палубе, стараясь согреться. Егор, прикрыв собой от ветра Мухина, о чем-то сосредоточенно думает. Вспоминаю вчерашний его разговор с Сергеенко. «И Аннушка на войне», — вздыхаю я и, подойдя к Кувалдину, на ухо говорю ему:

— Ну как, медведь, проводил вчера?

— Черт! Откуда тебе известно?

— Сорока на хвосте принесла.

— Сам ты, ворон, подслушал! Узнал ее? Это же Сергеенко. Помнишь, в школе спрашивал о ней?

— Помню.

Сейнер круто разворачивается, ложится на обратный курс. Командир роты предупредительно поднимает руку:

— Внимание!

«Неужели сейчас прыгнет в воду?» — думаю я. Берег приближается. Сейнер резко стопорит.

— За мной, ур-ра-а-а! — с криком прыгает за борт Сомов.

— Ур-ра-а-а! — дружно подхватываем и спешим за лейтенантом. Холодные волны бьют в спину.

— Не задерживаться! — выскочив на берег, предупреждает Сомов. — Быстрее! За мной! Ур-ра-а-а!

Мы бежим, не чувствуя под собой земли.

— Ложись! Окопаться! — приказывает Шапкин.

Рядом слышу голос Кувалдина:

— Дотошный лейтенант-то… Это хорошо, крепкого духа человек.

— Эх, братва! — звенит Чупрахин. — Пусть командует, лишь бы море гудело, а тетрадочки, карандашики не страшны. Ведь учиться всегда полезно, как сказал наш философ Кирилл Беленький.

Темнота заполнила все пространство: и море, и землю, и воздух. Усталые и мокрые, строимся в колонну по четыре, идем к землянкам. На полпути роту останавливает Шатров.

— Ну как? — спрашивает у Сомова.

— Получается, товарищ подполковник.

— Завтра пришлите мне троих бойцов. Будут работать на передовом наблюдательном пункте.