Порочная любовь матери

— Пойдём на крыльцо.

Они подошли к крыльцу и сели на ступеньках.

— Помнишь, ты всё удивлялся, почему дядя Коля называет тебя внучек.

— Помню — буркнул Андрей, ему не хотелось сейчас ни говорить, ни слушать о чём будет рассказывать мать.

— Так вот, он твой дед и есть — Наталья посмотрела на луну — и мой папка.

Апатию, как рукой сняло. Андрей смотрел на мать, переваривая услышанное, потом сказал — Мам, зачем ты это придумываешь? У тебя ведь отчество Сергеевна, а не Николаевна.

Значит твой отец Сергей — мой дед, погибший на войне.

— Ты говоришь точно также, как и я, когда узнала об этом. Муж моей мамы, твоей бабы Нины, погиб в сорок третьем, а я родилась в сорок шестом и родила меня баба Нина, зачав от собственного сына Николая.

Андрей сидел и всё никак не мог усвоить услышанное, он попытался разобраться кто кому и кем, теперь приходится, и запутался.

— Ладно — Наталья поднялась — пошли спать.

Она зажгла лампу и заправила постель — бельё было чистое, без запахов.

— А мне где?

— А ты собрался один спать в этом большом и страшном доме?

Андрей поёжился.

— Кровать большая, тут и троим места хватит — говорила Наталья, скидывая с себя одежду.

— Там в сумке ночнушка, на которую ты всё дрочил, я же стирала и видела эти пятна, только не сразу поняла откуда они. Достань, я надену её.

Андрей нашёл ночнушку и подал матери. Она стояла голая и в темноте, при свете керосиновой лампы, казалась необыкновенно красивой.

— Ты раздевайся, что стоишь — и она легла, откинув покрывало.

— Нет, раздевайся до гола — когда Андрей, раздевшись до трусов, хотел лечь рядом.

— Снимай трусы — видя, что он замялся — сказала она — погаси лампу, покрутишь колёсико и она сама погаснет, только не закручивай до конца, а то фитилёк упадёт в керосин и придётся её тогда разбирать.

И, когда Андрей, погасив лампу лёг, она спросила — Будешь дрочить на мою ночнушку? Я хочу этого.

Андрея потрясывало и от вожделения, и от предвкушения, что она будет смотреть, как он дрочит, неважно, что мать. Ведь она — женщина. И он стоял над нею на коленях и дрочил, и она смотрела и улыбалась, а когда брызнула сперма, она вздрогнула и засмеялась.

Он обнимал её, прижимаясь через ткань ночнушки к телу, ещё возбуждённым членом.

— Мам, а почему дед Фёдор не женился?

— Дядя Фёдор контуженый.

— Контуженый? — Андрей приподнялся, опираясь на локоть — но он хорошо слышит.

— Он в другое место контуженый.

— В какое? У него и руки и ноги…

— В то место, которым детей делают, ему детородный орган на войне оторвало.

Андрей помолчал потрясённый, потом проговорил — Как же он жил-то?

— Вот, даже ты удивился, а он жил с этим, то есть без этого.

— Мам, а можно мне теперь называть тебя Наташкой?

— Можно, теперь можно.

— Наташка…

— Ну.

— Ты дашь мне?

— Дам, Андрюшка, но не сегодня, сегодня я устала и хочу спать, и ты спи — и она игриво толкнула его жопой.

Часть третья. Фёдор

Федор женат был трижды и удивительно то, что каждый раз от одной женщины к другой, он уходил сам.

А может, если вспомнить, когда это было, ничего удивительного и нет.

Даже интимная жизнь была: ебал он своих жён!

О фаллопротезах тогда никто и не знал, но то, что делал и цеплял к своей жопе Фёдор, иначе, как фаллопротезом и не назовешь.

Он шил из сатина мешочек, плотно набивал его зерном и завязывал, оставляя с одного конца петли. Потом натягивал на этот мешочек очищенную и промытую кишку, свиную или коровью и, также, завязывал с двух сторон, выпуская с одной петли из-под узла.

Привязывал тесёмками за петли фаллопротез к жопе.

Ну, вот и член!

Плотно набитый, он даже не гнулся, хотя и не стоял.

Ну, а дальше уже дело техники: сам или жена, помогая рукой, направляла и член погружался, почти, как настоящий! А коли уж у баб и оргазмы случались, значит и разницы то никакой не было.

От третьей жены Фёдор ушёл в 1955 году.

Началось освоение целины и в деревеньку понаехало комсомольцев, и бабы распустились, как маков цвет, и по осени игрались свадьбы, и уже через год не осталось в деревеньке ни одной жалмерки, да и деревеньки не стало: бывший колхоз сделали центральной усадьбой и на его базе создали совхоз «Путь к коммунизму»!

Часть четвёртая. Орден развращённых

Наталья проснулась с улыбкой на губах.

Было тихо, как бывает тихо только в деревне. В окна струился свет с улицы, но солнце ещё пряталось за деревьями. Она потянулась — Андрей! — и села.

Андрея рядом не было.

Она встала — Андрей! — и пошла по дому, заглядывая в каждый угол. Снова вернулась в спальню, одежды сына не было. Она вышла на крыльцо и, осмотревшись, увидела его среди малины.

Андрею снилось, что он хочет ссать, но кругом толпились люди и он всё никак не мог найти укромного места, наконец такое место нашлось, он высвободил из штанов напрягшийся член и уже брызнул, но тут из-за угла вышла старушка и уставилась на его торчащий член. Андрей дёрнулся, пытаясь сдержать уже бьющую струю, одновременно запихивая член в штаны и… проснулся.

Наташка спала, сладко посапывая.

Он осторожно выскользнул из-под одеяла, сгрёб одежду и вышел.

Бросив трико и футболку, ссал прямо с крыльца, осматривая двор и в огороде увидел кусты малины. Закончив, оделся, спрыгнул с крыльца и, сунув ноги в кеды, пошёл по траве по колено, в огород.

Огород зарос, да, но и малина разрослась! У Андрея глаза разбежались от усыпанных спелой ягодой кустов. Он срывал ягоды с одного куста, а руки тянулись к другому и казалось, что на нём ягоды ещё крупнее, ещё спелее, ещё слаще…

— Андрей!

— Он оглянулся — Мам, ой! — мотнул головой и улыбнулся — Наташ, смотри сколько малины и вся наша.

Но Наталья присела в траву, задрав ночнушку, и стала какать.

— Мам, ой, Наташ, можно же в другом месте.

— Зачччем? — она тужилась — Мы через две недели уедем и вернёмся только следующим летом, а к весне наше говно станет удобрением, смешавшись с прошлогодней травой.

— Ну, мы же можем наступить.

— Проторим тропинку и гадить на неё не будем — она сорвала лист лопуха и, приподняв жопу, стала подтираться.

— Но, может кто-нибудь другой наступить.

— Кто? Придут воровать нашу малину и наступят в говно? Ну и поделом — она встала, оправляя ночнушку — Иди ка за водой, а я уберу постель, да поищу помойное ведро.

Андрей принёс воды, они ополоснули руки и лицо и, заварив, также, как накануне, чай, позавтракали.

— Сходи ещё принеси воды, я помою окна и протру пол.

Когда Андрей принёс воду, Наталья сунула ему в руки найденный алюминиевый бидончик — иди собирай малину, а когда я закончу, сходим посмотрим, что за озеро Данилово.

Андрей быстро наполнил ягодой бидон и вернулся.

Наталья домывала крыльцо.

— Выплесни на огород и сходи набери ещё ведёрко воды, на обед нужно будет чего-нибудь сварить.

— Чего, мам, ой, Наташ?

— Посмотрим на огороде, там может быть прошлогодняя картошка.

— Да там всё заросло.

— Ничего, поищем, если нет, придётся идти в деревню и покупать у бабок.

Когда Андрей принёс воду, Наталья ждала его, переодетая в сарафан.

Он занёс воду в дом, они закрыли дверь на замок, сунув ключ в то же место за планкой над дверью и пошли по тропинке, проторенной заядлыми рыбачками.

Озеро Данилово было значительно больше Глубокого и, самое главное, местами по берегу желтели пятна песка.

— Вот это даа! — восхищённо произнёс Андрей — да здесь настоящий пляж, мам, ой, Наташ, давай загорать!

И он побежал к ближайшему песчаному островку.

Андрей скинул кеды, снял футболку и трико, и растянулся на песке.

Солнце, уже поднявшееся над лесом, грело, но ещё не припекало.

Подошла Наталья, переступила, снимая шлёпанцы и потянула через голову сарафан.

Андрей разинул рот — Наташка была голая.

Она улыбнулась — Загорать, так загорать!

— Тогда и я — и Андрей стянул с себя трусы.

Она легла рядом с ним, прикоснувшись бедром. У Андрея перехватило горло, он сглотнул — а когда ты мне дашь, Наташ? — голос просел.

— Дам! Давай позагораем.

У Андрея встал и было неудобство от, просто так торчащего члена, его нужно было срочно куда-то засунуть или зажать.

— Оооо! Да у нас здесь нудистский пляж!

Андрей резво, одним движением, перевернулся на живот и прикрыл жопу трусами. Наталья лишь лениво повернула голову на голос.

Шагах в десяти от них стояли две женщины с удилищами и бидончиками. На вид, им двоим — Наталья прищурилась — было лет сто двадцать, но назвать этих тёток старухами, язык бы уже не повернулся.

В лёгких летних платьицах, загоревшие, тётки были очень даже ничего.