Славяне и варяги (860 г.)

— Изборск-то? А Изборск нос поднимает, вот что. Сам ты скажи: Изборск сыном приходится Пскову, или нет?

— Пущай сыном или хоть зятем. А что?

— А сын должен уважать отца или не должен? Ты скажи.

— И говорить нечего: без этого мир стоять не будет.

— То-то же. А они, изборцы-то, не стали к нам Чудь пускать. Изборск-то в узком месте стоит и острова тут по озеру. Так они железо-то у них и скупают, нашим же хлебом им платят, да после нам же и перепродают. Годится это так делать? Скажи ты сам…

— Это точно, не по-соседски, нехорошо.

— Нет, что тут по-соседски! Ты скажи, из Пскова выселился Изборск или нет? Сыном он Пскову приходится, или нет?

— Постой, погоди, отец! — пристает старшина с волховских порогов, — приходит ко мне гонец из Бориславова рода. Так и так, говорит: Новгород идет войной на Ловать, а ты — выручать кидайся. Хорошо, думаю, а сам никак в толк не возьму — за что так вдруг война? Спрашиваю, из чего у вас дело пошло и как что было? Он и понес околесную; и Новгород у него загордился, и Назья старшинством похваляется, и то, и другое. Насилу я у него выспросил дело да и думаю: это чтоб я на моего друга закадычного, на князя Гостомысла новгородского руку поднял? Я ведь всегда по душе поступаю. Пойду прямо к нему, да спрошу: эй, хозяин, дяденька Гостомысл! Правда, что ты загордился, нос стал подымать?..

— Гордиться мне нечем, разве тем, что Новгород Великий почтил меня выбором в свои старшины. Я сам по себе ничего, а как Новгород, так и я. А если город против деревни немножко нос поднял, так уж тут ничего не поделаешь. В деревне жизнь не постоянная, опасливая, а в городе народ сидит твердо. Деревня так уже устроена, что мало-мальски вражда какая загорелась, — народ бежит в лес, или вдаль по реке, или вот как Ловать — чрез озеро. А город затем и поставлен, чтобы из него уже ни шагу, чтобы в случае беды в нем отсидеться можно было. Как народ срубил город, так и засел крепко, и избы себе поставил попрочнее, и богатство, у кого что есть, все на виду, потому что из города уж не уйдешь, не бросишь его врагу на сожжение. И немудрено, что город против деревни и постояннее, и крепче. Да не в том дело, а в том, чтобы деревни наши помирить, чтобы не было этого разоренья, как разорили нынче Ловать. Это хитрое дело, никак и ума не приложу. Чужих людей, да не соседей, помирить еще можно, между чужими людьми спор бывает прост и начистоту, так что его можно в трех словах рассказать, а спор между родными не в пример труднее. Спорят и не соглашаются, кажется, о пустяках, об одном слове, а посмотришь поближе, так этого слова лучше и не тронь, а копай глубже. Доберешься до начала, и выйдет, конечно, вздор какой-нибудь, что две бабы за пустое лукошко подрались пять лет тому назад. И об этом бы, кажется, толковать нечего, да за бабьей-то дракой в пять лет накопилось, что в хорошем хлеву навозу, и жестких слов, и косых взглядов, и крупных обид, замешалась и зависть одного рода к другому, и гордость тоже: не хочу, мол, но только покориться, а чтобы и виду не было, будто я покоряюсь; знай, дескать, наших, и мой род не хуже твоего, и не только не хуже, а может быть и лучше… А разве вот как: если два человека в роде поспорят, то прямо идут к старшине и судятся. Старшина разберет все дело, выслушает, даст им наговориться всласть и рассудит дело по совести. Ну, это и хорошо. Если два рода поспорят, надо бы тоже к старшине идти на суд, да беда в том, что нет старшины над родами, и всякий род сам себе господин. Не раз случалось, и всякий из нас это видал, выберут кого ни есть из третьего рода, отдадут дело ему на суд, и покорятся, и бывало, что спор оканчивался благополучно. Так не установить ли нам, чтобы кто ни есть из старшин решал все споры, и пусть уж ему покоряется всякий спорщик, если не умеет сам помириться…

Столетний Крок встал и низко поклонился хозяину.

— Спасибо на добром слове, — сказал он, — только уж уволь меня старика; вот скоро помру, так тогда пусть Шелонь идет в кабалу Новому-городу, а при мне нет, этому не бывать!

Встали и другие старшины, обиженные, гневные.

— Это выходит, чтобы Псков Новому-городу поклонился? Этак и мир стоять не будет!.. Нового-то города и в свете еще не было, как Псков был уже стариком…

— В кабалу мы идти не согласны!..

— Удружил! Наговорил! Бочку меду дал выпить да ведерко дегтю на закуску… Краснобай!..

— Спасибо за угощенье, князь Гостомысл; да мы не рыба; крючок-то выплюнем!..

— Руки коротки, дяденька! Не забудь, что Волхов-то нашу мстинскую воду пьет…

Гостомысл хотел говорить, вывернуться как-нибудь, но ему не дали. Среди шума и крика старшины вышли из избы. Второпях садились они в лодки, отчаливали, и уже начинали перебраниваться с народом, остававшимся на берегу.

— Плотники! — кричали одни.

— Луковники! — кричали другие: — луку, зеленого луку!..

— Ершееды озерные! — кричали третьи.

— Козла воеводой посадили! — слышалось с берега.

И лодки поплыли, и долго еще слышались бестолковые гневные крики.

Все лето ни войны, ни мира не было между родами, но не было и дружбы; похоже было, что быть войне великой.

Время приближалось к зиме. Заготовленное сено стояло в стогах; обмолоченный хлеб ссыпан был в ямы; охотники приготовляли разные капканы, ловушки и поставушки для лова пушных зверей. С юга, из Царя-града, прошли три или четыре ватаги варягов, прослужив и поторговав «в Греках» года по три и по четыре. Отошло по этому случаю несколько шумных базаров на стрелке у Назьи, и приближалась пора, когда великий путь «в Греки» становился пустынным и глухим на целые пять месяцев.

В это время к старшине Богомилу нежданно-негаданно явился гонец от Гостомысла с чудином Карном. Этого чудина прислали дружественные роды с устья озера Нево, Ижора и Водь, повестить о новом неслыханном деле: пришли варяги и на невских порогах стали рубить острог, как будто собирались зимовать. Никогда этого не было. Пройдут бывало, поторгуют или пограбят какую-нибудь мелочь, чего не успеют жители запрятать, захватят одного, много двух человек в работники, да и дальше. А тут острог рубят да и жителей сгоняют на работу!.. Чтобы рассказать точь-в-точь как бы дело, прислан и очевидец, гонец из Чуди, Карн. При таком необычайном случае, Гостомысл решился созвать большой совет поговорить о деле; для этого зовет в Новгород Богомила, а также Стемира, который знаком с разными варяжскими хитростями и повадками. Стемир собрался тотчас и вместе с Богомилом поплыл вниз по Ловати. Только что лодка их собралась выйти в озеро, как навстречу — несколько варяжских ладей.

Такая встреча в позднее осеннее время была необычайна. Варяги пробирались к югу всегда в начале весны, пользуясь половодьем, во время которого дальше могли плыть по неглубокой Ловати, чтобы, спустившись по Днепру, успеть перевалить через море в Царьград еще летом, потому что осенние бури там опасны. Чего же им надо было теперь?..

Стемир легко узнал своего старого знакомца, конунга Труана, стоявшего на корме передовой ладьи, а с ним еще Рюара и Ивора, с которыми воевал вместе «в Греках». Они перезвали его в свою ладью и не останавливаясь пустились вверх по Ловати.

Стемир был очень рад увидеться с своими старыми товарищами и с конунгом Труаном. Года четыре тому назад они силою забрали его с собою в поход, но держали как товарища и, возвращаясь на родину, отдали ему часть добычи и оставили на стрелке. От них теперь Стемир узнал, что на невских порогах в новом остроге осталось двадцать четыре варяга; повыше волховских порогов тоже заложен острог и в нем будут зимовать шестнадцать варягов; в Новегороде оставлено человек сорок; на устье Назьи тоже будет острог для зимовки, а остальные с самим Труаном пойдут дальше и остановятся в Кривичах, в городе Смоленске, оберегать волок и строить новые ладьи на Днепре. И все это делалось, чтоб облегчить великий путь «в Греки». Обыкновенно было так, что варяги, поднявшись по Ловати, перетаскивали свои ладьи по сухопутью в Двину, там плыли, и опять сухим путем тащили ладьи в Днепр. Чтоб избавить себя от тяжкой работы перетаскиванья лодок, они решились оставлять их в Ловати, переходить волок налегке, садиться в другие лодки на Днепре и плыть дальше. Но чтобы ладьи были безопасны, надо было укрепиться, спокойно и удобно зимовать. Труан уже не раз проходил по великому пути, знал места и хотел оставить Двину вовсе в стороне. Стемиру это очень понравилось: он с первого раза не понял, что если варяги осядут на земле, то уже не уйдут, и придется всем родам, живущим по великому пути, им покориться. Ему казалось только, что приятно будет жить по соседству с добрыми товарищами, с храбрыми воинами, и что с ними можно будет еще раз-другой наведаться в богатую Грецию, поторговать там хорошо или пограбить, смотря по тому, что будет выгоднее.

Но пока они плыли по Ловати, начинались уже морозы; погустевшая вода текла лениво; по берегам, в затишье, окраины затягивались уже льдом, так что на устье Назьи пришлось остановиться. Труан приказал вытянуть ладьи на прибрежный песок, а за ночь Ловать покрылась уже тонким слоем прозрачного льда.

Так варяги в первый раз остались зимовать на Ловати. Это было в 859 году.

На другой же день, пока земля еще не совсем скована была морозом, Труан приказал ставить острог неподалеку от стрелки. Рубились столетние деревья, ветви с них обрубались, потом бревна стаскивались в одно место, и заостренные с одного конца, другим вкапывались в землю. Это была трудная и мешкотная работа, и потому варяги тотчас потребовали помощи жителей. Богомил приказал своему роду помогать гостям, и работа закипела.

Предслава с утра отыскивала и поджидала Богомила; она не хотела подойти к нему, пока он толковал с варягами; но только что он освободился и пришел в свою избу перекусить, Проделала остановила его на пороге. Она была страшна. Седые волосы ее были растрепаны; по лицу и по рукам сделано несколько свежих кровавых надрезов; глаза навыкате; загрязненное белое покрывало сдвинуто на сторону; босые ноги в крови. Взглянув на нее, Богомил остановился, будто окаменелый, и смотрел на нее с удивлением.

— Что ты делаешь, отец!? Что ты делаешь!? — говорила страшная старуха, — в кабалу варяжскую отдал ты свой род, в вечное рабство ты отдал своими руками и по доброй голе своих детей родных! Или ума ты рехнулся? Или Дажбог отвратил от нас навсегда лик свой ясный?..

Богомил еще с утра смутно понимал, что делается что-то неладное, и боялся самому себе объяснить дело так ясно, как толковала его Предслава. Как обухом пораженный в лоб, опустил он голову, вошел в избу и как расслабленный опустился на скамью. Ему все стало ясно; он был зашиблен горем; он упрекал себя хуже, чем Предслава.

— Пусть-ка наши попробуют, — говорила старуха, — не пойти завтра на работу бревна таскать: ан не смеют не пойти, и пойдут, как рабы-полоняники, пойдут, оттого что старшина-князь своими руками в неволю их отдал. А если кто не пойдет, так они плетью погонят, как скотину; да и старшину погонят плетью на работу, чтоб он пример показывал своему роду, как надо повиноваться господину своему Труану.

— Что же делать? Что же делать? — шептал Богомил, ухватясь за голову. — Их не одолеешь! Такой людной ватаги у нас никогда еще не проходило!..

— Как что делать?.. Старшина-князь спрашивает старуху, что ему делать? Что на душе лежит, то и делай. Поди ты к Труану, снеси ему дары, поклонись ему и скажи: «Оставьте нас, мы народ бедный, мы народ малый, у нас нет ни цареградских, ни хозарских богатств. Оставьте нас, мы любим свои леса, свои болота. На что вам они?

Ступайте, как всегда проходили, в Царьград, и пусть он хоть весь будет ваш со всеми своими богатствами, а нам оставьте только наши леса».

Бедная старуха не знала еще, что завоевателя нельзя отклонить словами, что варяги собираются осесть на великом пути, потому что им это удобно и выгодно. Но Богомил поверил старухе, собрал что у него было запасено беличьих и горностаевых мехов, взвалил все это на племянника и пошел с ним к тому месту, где работал его род вместе с варягами над постройкой варяжского городка. Там Труан сидел на бревне и с усмешкой слушал речи Рангвальда, во святом крещении Родиона, который говорил ему о вечном спасении, о будущей жизни и о суете всех благ мирских. В это время подошел к ним Богомил и отвесил конунгу, как гостю, поклон.

— Конунг великий Труан! — сказал старшина тихим голосом. — Что мы тебе сделали, мудрый варяг? Чем прогневили мы твою силу? За что разгневался на нас твой род? Или мы злое что вам сделали? Или мы не соблюли обычая и гостей-варягов принимали недружелюбно? Или мы не приютили больного варяга? Что мы тебе сделали? За что чело твое нахмурилось и, как Перун-Сварог, ты строишь на нас темную тучу, которая не пройдет ни от солнца Дажбога, ни от Мараны разлучницы? И чего вам надобно на бедной речке Назье? У нас нет ни парчей цареградских, ни золота, ни самоцветных камней. Лес наш родимый у нас, да пчелы, да зверь лесной дикий, вот все наше добро. Шкур тебе надо звериных? Вот я принес: бери, вставай и уходи, мудрый варяг! Не гоним мы тебя как гостя, конунг великий. Если любо тебе, то погости зиму, поживи, но не руби, не строй этого города. Гостям мы всегда рады; род мой велик; на десять дымов не придется и один твой войн. Живите по домам. Хлеба у нас вдоволь, рыбы у нас много, бараны есть жирные, медведи и лоси в лесах. Ловите их или род мой будет вам ловить, и живите в довольстве до весенней поры. Но не городите этого города, не рубите этого тына: всякая тычинка в душу нашу острым концом впивается!..

— Что он такое говорит? — спросил Труан, обратясь к Родиону.

Тот перевел ему речь на скандинавское наречие и прибавил уже от себя просьбу о том, чтобы Труан оставил мирные берега Назьи.

— А что он такое принес с собою? — спросил Труан.

— Это подарки тебе, дары, — отвечал с упреком Родион.

Варяг своими руками перебрал и пересчитал каждую шкурку. Оказалось более пятисот шкурок беличьих и столько же горностаевых.

— А сколько дымов во всем его роде? Спроси-ка его.

Богомил отвечал, что в его роде четырнадцать сотен изб.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Труан, и встал, — так скажи же ты ему, что это я беру, а за зиму чтобы мне было добавлено, чтобы с каждого дома пришлось по белке и по векше. Теперь всего недостает девяти сотен. Так и скажи. Тоже скажи, что гостя гнать не годится, и что я стану гостить сколько мне надобно.

Горько призадумался бедный Богомил, выслушав перевод Родиона; потом слезы потекли по его щекам, голова опустилась на грудь: он весь задрожал и сел на землю там же, где стоял.

Но он мешал работникам, которые возились при постройке. Один из варягов, несший впереди других тяжелое бревно, толкнул его коленом в плечо и свалил старика, не замечавшего, что вокруг него делается. Родион помог бедняку подняться на ноги и отвел его домой.

Предслава пришла домой, разбитая горем. Внучки, увидя ее истерзанное лицо, испугались и бросились ее обнимать. Старый Улеб ждал ее с нетерпением. Она рыдала и с трудом отвечала на расспросы Таны и Люлюши.

— Бабушка! Милая! Расскажи, что же там на стрелке делают варяги? Убили они кого из наших? Или опять уводят в Царьград?

— Хуже, глупенькая! Дань наложили.

— Что же, бабушка? У нас всего много. Мы им дадим.

— Ну, вот видишь, что глупенькая! Не мехов жалко, не меду, но воску, а стыда и позора жалко!..

— Не плачь, бабушка милая! Что же за беда! Им нужны меха, вот мы им и дадим, и больше ничего…

— Экая ты какая! Поймай ты вот птичку вольную, выдери ты у нее из крылышка одно перышко, — оно бы и ничего; а свяжи ты ей крылышки, или обрежь, да всякий день выдергивай еще по перышку, хоть из хвостика… Птичка ли это будет?

— Какая птичка, когда летать не будет?

— Ну вот так-то и мы. Жили мы волей вольною, как птички небесные, а вот пришли варяги, да крылышки нам и скрутили, и у всех у нас теперь руки связаны и подрезаны… Прошло золотое наше времечко!..

— Вздор мелешь, баба! — заметил тут угрюмый Улеб, — Ловать не потекла из озера назад в Кривичи! Земля славянская не вся еще вверх дном стала, и не все мы еще вымерли! Ну, пусть у нас на стрелке строится чужое гнездо: захватили нас эти варяги врасплох, и все тут… И всегда так бывало, что мы соберемся с духом поздненько, да за то крепко. Неужели таки у нас ни рук не стало, ни мечей, ни топоров?.. Не тужи, баба, не убивайся! Вот и внучек моих в слезы ввела… Поди ко мне, Люлюша, поди сюда, Тана! Не верьте вы бабе! Прогоним мы этих рыжих, останемся опять одни русые на подбор. Не такова русая наша земля, чтобы не подняться, если Перуну-Сварогу и угодно было ее пригнуть…

И костлявыми руками своими он гладил русые головки внучек, и мозолистыми ладонями вытирал им глаза…

Стемир вернулся домой с работы довольно поздно и с горькою усмешкой сказал Любуше:

— Ну, моя бедная! Слышала?

— Дань положили, — отвечала сердито кроткая Любуша.

— И поработали мы всем миром по приказу… чего спокон веку не бывало, — прибавил помолчав Стемир. — Поработали, и на то спасибо не сказали, и завтра велели приходить на работу.

— Перестань, Стемир, горевать, а вот поешь-ка лучше: смотри, каких я тебе блинов напекла… Нашли рабов эти гости, чтобы на них работать! Да ведь недолго они погостят, Стемир? Правда? Ведь недолго? Ведь найдутся у нас и руки на них, и копья, и топоры?

— Вишь ты у меня прыткая какая! — сказал Стемир, дружески глядя на свою жену, — только не знаешь ты этих варягов, душа моя. Их немного, едва ли насчитаешь одного на нас десятерых, да сила в них велика. Обычны они к бою, и когда надо, то стоят так дружно, что будь хоть сто на одного, они не подадутся. У них такой зарок и закон постановлен, чтобы всякий раз одолеть; а у нас этого нет: и привычки нет драться, и недружно стоим. В драках своих, домашних, у нас всякий за себя стоит, будто от себя воюет, а они стоят и идут стеной, и ничем их не проймешь, пока всех до одного не переколешь. Ну, и мечи же у них хороши: своими глазами видел, как размахнется, так барана пополам перерубить и с потрохами совсем. Трудно, трудно будет нам справляться…

— Да ведь не в овечье же стадо они попали, — сказала Любуша, — неужели наши мужи, как бараны, будут смирно протягивать шею, когда варягам вздумается пробовать свои мечи? Если так, то бабы возьмутся за топор, а то лучше не жить…

Поздно ночью пришел и тихо постучался в дверь новгородский молодец Вадим и до свету ушел куда-то. Порассказал он много невеселого: на Волхове в порогах варяги выбрали место, начали город рубить. Говорят: хотим погостить, а сколько погостим — неизвестно. Толкует народ, что будут рубить не город, а погост. Труан стал просить, чтоб помогли, а старшина и развесил уши. Согнал свой народ, а кто-то и заупрямился, чуть ли не Лют, что так шибко торговал с Чудью белоглазою. Варяг ударил его под затылок, а он обернулся да и отрубил варягу руку. Скрутили его и привели к Труану. Для примера другим он этому Люту да еще девятерым головы снес, тела без голов закопали у самой стены этого нового погоста, а головы все воткнули на тычинки своего городка. В Новегороде было не так: Гостомысл встретил Труана как самого почетного гостя, а дружину велел разобрать по домам и угостить. Варяги заупрямились было, да он сумел как-то их умаслить. Выходит ни то, ни се, не то, чтобы покорился, не то чтобы в союз с ними вошел. На его голову оставили в Новегороде сорок варягов; будут они жить в сборной избе, а Гостомысл взялся сам поставить вокруг них тын, для всякого, говорит, случая. Труан заикнулся было насчет дани, по одной белке и по одной векше с дыма, а Гостомысл сказал, что он на это никогда не согласится, что для общего дела, для успешной торговли с Царь-градом этого мало и что он дает, вместо двух, по три шкурки от дыма, и вышло не дань, а дар. Он послал Вадима повестить всем, чтобы ласкать варягов как гостей и слушать как господ, чтоб они спали спокойно и, главное, чтобы привыкли спокойно спать. Когда придет пора, выберут денек и во всех новых погостах истребят варягов в один день. Гостомысл повестит когда это будет, а до тех пор сидеть смирно.

Когда лед на Ловати окреп, Труан оставил в новом городке человек двадцать с Ивором, собрал сколько можно было лошадей и уехал в Кривичи, туда, где Ловить, близ болотистых истоков своих становится мелка и уже не поднимает варяжской лодки. Там, среди небольшого славянского рода Кривичей, заложил он еще городок и отправился дальше, к Днепру.

Прошел праздник Коляды: шкурки в дань собрали и отдали. Весенний праздник Красной Горки отошел нерадостно: варягов не встречали уже как проезжих купцов с цареградскими товарами, а как врагов, скрывались от них и только насильно отдавали хлеб и прочие товары. Отошел и Купальный праздник, и во время летних работ Ловать, и Назья, и Пороги начали мягче прежнего смотреть на чужеземцев. Многие ворчливые старики находили даже, что оно и не совсем худо, оттого что молодежь нынче вовсе от рук отбилась, все норовит ссориться, а при варягах нет, не смеет. А дань, говорили они, это пустяки: пару шкурок отдал и знать ничего не знаю, по крайности не боюсь, что придут какие-нибудь озорники соседи, да ни с того ни с сего выжгут дом. Другие не соглашались с этим. Пары шкурок не жалко, — говорили они, — в наши поставушки попадается зверя столько, что иной раз девать некуда, а главное дело, что они занозой у нас засели и надобно нам эту занозу вон выдернуть. У меня с соседом ссора, и никому до этого нет дела, я сам эту ссору покончу как знаю: захочу — помирюсь, не захочу — подерусь. Наше это дело и чужому человеку не след мешаться…

Наступила опять зима. Самые деятельные люди ждали ее с нетерпением, посылали от себя гонцов к Гостомыслу, спросить: когда же? Но он все наказывал обождать, не спешить, чтобы всем ударить в один день.

И наконец этот день был назначен: положено снести погосты в тот самый день, когда на реках тронется лед. Так и сделали. В Новегороде, только что лед тронулся, против сборной избы стояли рядом сорок человек варягов, связанные по рукам и ногам. Они ждали, что сейчас же им одному за другим начнут снимать головы, потому что и сами так распорядились бы с своими пленниками. Правда, что они нередко продавали пленников в неволю, но только таких, которые были добры и послушны; а варяга никто не купит. Они ждали смерти без страха; они бранили своих победителей, смеялись над ними и всячески старались оскорбить, чтобы поскорее покончить дело. Вооруженная стража в три ряда окружала их плотною стеною, ожидая появления старшины. Наконец князь Гостомысл вышел. Он снял шапку и низко им поклонился.

— Почтенные гости! — сказал он кротко, — прошла ваша пора и настала наша. Но мы не желали и не желаем вам зла. Пока вы только проходили по нашему великому пути, мы жили мирно. Идите же и теперь с миром, но не возвращайтесь к нам больше: вперед мы будем «сами в себе володети» и вас к себе не пустим ни за что. Мы — русые люди и рыжих нам ненадобно. Ладьи готовы; мои люди вывезут вас за невское устье и там оставят на низменном Котлине острове. Придут другие варяги и увезут вас за море. Но скажите всему своему роду и всем варягам, что здесь нет больше пути в Греки, что кроме смерти варягу ждать здесь нечего. Простите, почтенные гости! Простите!

Он опять им поклонился и приказал вести их к ладьям.

Через два дня одно за другим стали приходить известия с варяжских погостов. Везде была сильная драка, везде погибло много славян, но варяги были все истреблены до последнего. С Назьи приехал Стемир, берегом, потому что лед на озере не пропускал еще лодки, и Гостомысл принял его как родного.

— Ну, сказывай прежде всего, много ли наших погибло?

— Наших легло человек с лишком пятьдесят, а они легли все двадцать четыре.

— И как же? На копье взяли, или хитрость какую придумали?

— Как есть на копье. Разделились мы, вишь-ты, пополам: у старшины дружина, у меня дружина. Я засел в лесу, а старшина вышел прямо с берега. Ну, как водится, пустили стрелы с огнем, еще пустили по другой, по третьей. Человека два из варягов принялись тушить, а остальные выскочили и стали все в ряд, да на наших бегом. Пока они схватились, мы из лесу тоже бегом, да и окружили их. Ничего, жарко-таки было. Однако справились. После того мы вражескую избу разметали, город их изрубили, их всех в землю зарыли, тут же, на их погосте, а тела наших, как водится по обычаю, сожгли во славу Перуна-Сварога, всех вместе, и костер из варяжского города соорудили.

— Ну вот и слава Сварожичам! — отвечал Гостомысл, — остается одно великое дело: как народу соберется от разных погостов побольше, то надо будет подумать: дальше-то что будет? Не пришли бы они расплачиваться, не вздумали бы они попробовать опять с нас дань собирать? Ведь с них станется, народ они упорный!

А между тем Гостомысл, не теряя времени, собрал из своих молодцов дружину охотников, человек в полтораста, приказал им засесть на островке, в том самом месте, где озеро Ново начинает течь к морю, и без пощады истреблять всякий отряд варягов, какой ни покажется. Вооружив их как можно лучше, он обещал им еще подмогу. Другому такому же отряду велел он засесть на устье Волхова, чтобы добивать тех, кто успеет проскользнуть мимо островка. Этот отряд он отдал Стемиру, потому что он знал все варяжские хитрости и повадки.

Ликование по всей земле было великое и праздник Красной Горки в этом году был так шумен и радостен, как еще никогда не бывало. На Назье старый Богомил как будто ожил: выпрямился его сгорбленный стан, опят засверкали его потухшие глаза, и собравшийся на стрелке род с прежним почтением расступился перед ним, когда он в белой рубашке своей и в собольей шапке подходил к костру, воздвигнутому для жертвоприношений. Сначала он прочел обыкновенное воззвание к Перуну-Сварогу, а потом держал своему роду такую речь:

— Дети мои милые! Спасибо вам от всей земли за подвиг ратный. Спасибо. Великое горе было по всей земле: Перун-Сварог, во гневе своем, отвратил от нас лик свой грозный, ибо тяжко прогневали мы его. Не тем прогневали мы его, что весь прошлый год жертв не приносили: мы не смели, мы не были вольны, а только вольный народ может обращаться к Перуну-Сварогу. Раньше еще, всеми грехами нашими прогневали мы Сварога, и тем что жалели ему жертв, не давали ему избранников его, а приносили скотов. Прогневался он на нас и отдал наш род в руки варягов. Род избрал Перуну жертву; мы не хотели найти ее, хоть из-под земли достать, и вот в тот же год, припомните это, в тот же самый год варяги осели на великой словенской земле. О Перуне-Свароже! Как заслужить нам твою милость?

Старшина-князь поднял руки к небу и потом повалился ниц. Весь народ, сколько его ни было на стрелке, повалился вместе с ним. Все были в самом деле уверены, что Перун прогневался на них, и многие вспоминали, как в праздник Красной Горки, ровно два года тому назад, Перун избрал себе в жертву маленького Стемирыша, Хорька, и не получил своей жертвы.

Страшное молчание всего повергшегося на землю народа, по мнению славян, означало, что в это время Перун-Сварог выбирает себе жертву.

— Хорька! Хорька! — завопили вдруг многие голоса; весь народ подхватил это имя и поднялся на ноги.

А Любуша с Хорьком была недалеко. В один миг их разлучили, красавца-мальчишку взнесли на костер, сверкнул острый кривой нож и алая кровь широкою струею потекла на дрова. Русая, кудрявая головка поникла. Огонь закрыл кровавое дело, и когда костер догорел, старуха Предслава внимательно подобрала беленькие легкие перегорелые косточки.

В это время Стемир, спокойно сидя в новгородской сборной избе, толковал со стариками различных родов. Умный Гостомысл направлял разговоры и вел дело. Все понимали, что надо было защитить и запереть вход на великий путь в Греки. Новгородцы одни не могли нести всей тягости защиты, и старики охотно соглашались, что все роды одинаково должны были вносить свою долю крови в дело общей обороны. Всем дружинам приходилось являться в Новгород и оттуда уже сменять сторожевые полки на озеро Нево. Решено было, что смена будет каждый месяц, а на первое время усилить сторожевые полки, чтобы сразу осадить варягов, если они снова попытаются завоевать себе великий путь. Старшины и старики были очень довольны таким решением и разъехались по домам, чтобы тотчас выслать подкрепления к новгородским сторожевым отрядам, а Стемир поплыл на озеро Нево. Но у старшин еще дорогою начали являться противоречия и неудовольствия. Шелонский старшина, преемник столетнего Крока, разговорился с своим племянником о новгородском решении. Договорились до того, что племянник сказал:

— Ловок он тоже! Чужими руками думает жар загребать! Новгород, вишь, надо ему оборонить, так вся словенская земля слуг ему подавай, а он станет сам распоряжаться… Вот Труан какой нашелся!..

— Полно врать-то! — возразил старшина, — а разве Шелонь тоже дань не платила? Ты сам разве не приносил шкурок на Назью, на погост? Не кланялся варягам?

— Дань! Что же за важность дань! Отдал пару шкурок и прав, и знать ничего не хочу. А тут эти ершееды озерные, новгородцы, носы только поднимают, да вместо беличьих шкурок крови человеческой требуют, и все ведь на свою только защиту!..

Многие славянские роды сдерживали свою вражду из опасения варяжского вмешательства, а только что варяги были изгнаны, принялись за оружие. Жители Изборска и Пскова давно порывались посчитаться из-за того, что Изборск отбивает от псковичей торг с Чудью белоглазою. Старшина с реки Мсты давно собирался пощипать соседнюю Весь; но за что именно началась между ними вражда, никто не мог бы сказать. Когда-то, вероятно, была какая-нибудь причина, давно всеми забытая, из-за этой причины была какая-нибудь месть с одной стороны, а потом, с другой, отместка; дальше и дальше и дело дошло до кровавой расправы. Затаенные ссоры разыгрались свободно, только что роды начали володеть собою. Прибавилось к этому неудовольствие на Новгород, который будто бы присваивал себе власть — распоряжаться вооруженными силами всей земли. Союзники не стали высылать в сторожевые полки обещанной помочи; другие роды думали принудить их к этому силою, и лилась кровь. К этому прибавились еще домашние неурядицы в родах. Так на Назье, Стемир, узнав о гибели своего кудрявого Стемирыша, вспыхнул как греческий огонь, прибил своего старшину-князя и едва его не убил. После долгого пребывания своего в Греции, он разучился принимать приказания Перуна за непреложные и отвык уважать старшину, в котором соединялась власть отца и верховного жреца. Многие земляки приняли сторону Стемира и загорелось междоусобие. Бедной, убитой горем Любуше не стало житья в родном селе, и потому Стемир перевез ее в Новгород и отдал на попечение Родиону, который там нашел себе приют в семье самого Гостомысла.

Старшины, утомленные борьбою с соседями; в непрерывном ожидании нападения и конечного разорения, стали помышлять о том, чтобы как-нибудь привести дела в порядок. Первым приехал в Новгород, посоветоваться с Гостомыслом, старшина Богомил, едва поправившийся от полученных побоев.

— Житья нет, отец! — говорил он Гостомыслу, разводя руками, — молодежь вовсе от рук отбилась, передралась, перессорилась, разбежалась и, главное, отца своего знать не хочет…

— Что же, отец? — отвечал Гостомысл, — уже не лучше ли было варяжское время?.. Они хорошо умели мирить: без разговоров — голову долой!

Но мало-помалу вести приходили хуже и хуже: изборцы вплоть до земли выжгли Псков; шелонцы прогнали старшину и не дали ни одного человека в сторожевой полк на озеро Нево, обвиняют Гостомысла и хотят воевать Новгород; Мста передралась с Весью; в Кривичах, близ Смоленска, легло с двух сторон почти сто человек лучших воинов; сам передовой и сторожевой полк провинился: отогнал двадцать четыре барана с волховских порогов; Меря наполовину ушла вниз по Волге, в Мурому…

В беседе, в сетованиях стариков однажды принял участие и Родион, прозванный в Новегороде варяг-голубиная душа.

— Есть у нас в земле варяжской, как и у вас, разные роды, — сказал Родион. — Свеи (шведы) часто воюют с англянами и ходят воевать в чужие земли; урмане (норвежцы, мурмане) часто нападают на русь, готы часто задевают и урман, и русь, и свеев. И много есть других родов, и часто бывает вражда между ними. И разный в этих родах обычай: у свеев обычай суровый и жадный до крови; да вы знаете их: Труан и его дружины были из свеев. Готы еще жесточе свеев, но на великий путь они, кажется, не заходили: им дорога в другую сторону, через море. А есть варяги — могучий род, хотя числом он не велик, и зовут его русь. Обычай у них правду сказать, суровый, твердый, но справедливый, а главное дело — они умеют воевать по-варяжски. Словенские земли в военном деле поотстали от соседей, так надо догонять, а для этого надо позвать умелых людей, да у них и поучиться; мало ли найдется охочих людей, которые на мирное дело не годятся. Вот и пусть приучаются… Если вашей земле нужны защита и правда, то зовите их…