Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ

— Вы не стоите своего народа! — повторялъ онъ. — Вы даже не космополиты, а кто васъ пальцемъ поманитъ, къ тому вы и лѣзете, очертя голову. Вы постоянно готовы отказаться отъ своего первородства, даже безъ чечевичной похлебки… Но никто изъ васъ не имѣетъ понятія, сколько чистоты и душевной силы скрывается въ нѣдрахъ вашего собственнаго народа!

— Кто мы такіе?.. — раздался съ другого конца стола громкій голосъ бывшаго профессора Косевича. — Это очень ясно. — Онъ откинулся назадъ на длинной соломенной качалкѣ, на которой постоянно возсѣдалъ въ домѣ доктора, и обвелъ присутствующихъ увѣреннымъ взглядомъ большихъ черныхъ, слегка выпуклыхъ глазъ. Качалка, впрочемъ, тотчасъ же откинулась назадъ, и вмѣсто крупной головы Косевича передъ публикой поднялись его колѣни, облеченныя въ поношенные клѣтчатые штаны.

Косевичъ подождалъ секунду, пока равновѣсіе возстановилось.

— Это ясно! — хладнокровно повторилъ онъ, крѣпко устанавливая на полу свои ноги, во избѣжаніе дальнѣйшихъ инцидентовъ. — Мы учились въ русской школѣ, выросли на русской литературѣ, весь нашъ умственный обиходъ русскій. Мы русскіе, стало быть!

Толпа сочувственно зашумѣла. Слова Косевича, очевидно, выражали преобладающее настроеніе.

— Конечно, мы родились отъ еврейскихъ матерей, — продолжалъ Косевичъ, — но мы выросли интеллигентами. Вы сами знаете, что интеллигентныхъ евреевъ нѣтъ. Гейне и Берне — были нѣмцы, Брандесъ датчанинъ… А мы вотъ русскіе!..

Докторъ Слокумъ, сидѣвшій возлѣ Косевича, вдругъ вспыхнулъ какъ порохъ.

— Стыдно! — крикнулъ онъ запальчивымъ тономъ и даже ударилъ кулакомъ по столу. — Стыдно человѣку отрекаться отъ родной матери!..

— Продолжайте! — сказалъ Косевичъ насмѣшливо.

Давидъ Слокумъ, собственно говоря, не принадлежалъ къ кругу русскихъ переселенцевъ. Правда, онъ родился въ Черниговѣ и свободно говорилъ по-русски, но образованіе онъ получилъ въ лейпцигской раввинической академіи и былъ докторомъ не медицины, а теологіи Моисеева закона. Онъ былъ человѣкъ безпокойнаго нрава и много странствовалъ по свѣту, побывалъ въ Аргентинѣ, какъ докторъ Борисъ, и даже въ южной Африкѣ. Онъ организовалъ еврейскую общину въ Блемфонтейнѣ въ Оранжевой республикѣ, но скоро разсорился съ слишкомъ предпріимчивыми прихожанами и уѣхалъ въ Соединенные Штаты. Въ Нью-Іоркѣ онъ нашелъ для себя болѣе обширное поприще среди густо населеннаго еврейскаго квартала. Онъ былъ хорошій проповѣдникъ, и нѣсколько большихъ синагогъ одна за другою предлагали ему постоянное мѣсто. Онъ, однако, не принялъ ни одного предложенія и предпочиталъ произносить свои проповѣди въ независимыхъ собраніяхъ и по преимуществу на полусвѣтскія этическія темы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сдѣлался добровольнымъ агентомъ переселенческаго общества и проводилъ половину своего времени на пристани острова Эллисъ, стараясь оказывать помощь самымъ неопытнымъ и несчастнымъ эмигрантамъ, для которыхъ даже оффиціальное покровительство общества оказывалось недостаточнымъ.

Докторъ Слокумъ былъ довольно вспыльчивъ нравомъ, но съ эмигрантами онъ проявлялъ неистощимое терпѣніе. Онъ разыскивалъ земляковъ и знакомыхъ для безродныхъ стариковъ и одинокихъ дѣвушекъ и такъ или иначе создавалъ обстановку, которая позволяла имъ высаживаться на берегъ.

Въ частной жизни докторъ Слокумъ все-таки не могъ найти себѣ подходящаго общества въ Нью-Іоркѣ. Съ товарищами по профессіи онъ ссорился и высказывалъ наклонность обличать ихъ обычныя жреческія слабости. Интеллигенты уважали его, и онъ любилъ посѣщать ихъ собранія, но встрѣчаясь съ ними онъ постоянно обвинялъ ихъ въ нечестіи и, въ особенности, въ забвеніи національнаго принципа.

Докторъ Слокумъ жилъ мечтою о національномъ возрожденіи. Въ его душѣ какъ будто воскресла частица духа Іереміи, и онъ никогда не утомлялся перебирать въ своемъ умѣ древнее величіе Израиля и оплакивать его послѣдующее уничтоженіе. Когда онъ мысленно обозрѣвалъ іудейскую діаспору, разбросанную по всѣмъ четыремъ вѣтрамъ земли, ему хотѣлось собрать эти разсѣянные милліоны, выловить ихъ одинъ по одному изъ волнъ человѣчества и, очистивъ ихъ отъ вѣковой грязи, соединить ихъ вмѣстѣ и унести далеко, на историческое пепелище или, быть можетъ, въ тотъ фантастическій Самбатіонъ, который лежитъ въ сердцѣ пустыни, окруженный рѣкою, извергающей камни, и гдѣ по преданію живутъ десять израильскихъ колѣнъ, слѣды которыхъ потеряны исторіей.

Докторъ Слокумъ любилъ свой народъ ревнивою и исключительною любовью, и каждый отступникъ или индиферентистъ, уходившій въ сторону отъ гонимаго Израиля и растворявшійся въ чужеземной средѣ, былъ для него какъ потерянный динарій изъ стариннаго сокровища.

— Вы подумайте, что вы говорите! — продолжалъ докторъ Слокумъ, обращаясь къ Косевичу. — На свѣтѣ десять милліоновъ евреевъ, всѣ они грамотные, а вы говорите интеллигентныхъ евреевъ нѣтъ!

— Двѣнадцать милліоновъ! — хладнокровно поправилъ Косевичъ. — Но что можетъ держать ихъ вмѣстѣ, безъ языка, родины и общей культуры?

— А библія? — возразилъ докторъ Слокумъ.

— У каждой міровой вѣры есть своя библія, но народы ими не скрѣплены! — сказалъ Косевичъ.

— Связь евреевъ — угнетеніе! — горячо возразилъ Слокумъ. — Оно скрѣпляетъ насъ въ одинъ общій храмъ, какъ плотнымъ цементомъ!

— Угнетеніе временно! — возразилъ Косевичъ. — Отнимите его, и храмъ разсыплется по кирпичамъ!..

— Временно? — крикнулъ Слокумъ. — Временно, какъ война, какъ людская злость!..

— Все на свѣтѣ временно! — продолжалъ онъ. — Сама земля началась и окончится, и вмѣстѣ съ нею окончится угнетеніе людей людьми!..

— Человѣчество активно! — сказалъ Косевичъ. — Общая сумма угнетенія уменьшается, а не растетъ.

— Зачѣмъ Израилю быть очистительной жертвой? — сказалъ Слокумъ. — Мы лучше уйдемъ, какъ Моисей изъ Египта.

— Куда? — просто спросилъ Косевичъ.

Слокумъ замедлилъ отвѣтомъ.

— Въ Палестину турки не пускаютъ, — пересчитывалъ Косевичъ, — въ Аргентинѣ надо съ испанцами сливаться, въ Соединенныхъ Штатахъ съ англійской культурой… Гдѣ же вашъ собственный Ханаанъ?..

— Израиль блуждалъ въ пустынѣ сорокъ лѣтъ, пока достигъ Ханаана! — отвѣтилъ, наконецъ, Слокумъ съ дрожью въ голосѣ.

— Скучно съ вами! — прямо возразилъ Косевичъ. — Угнетеніе — это вериги! Въ угнетеніи нѣтъ творчества!

Слокумъ опять разсердился.

— А ваши Гейне и Берне, которыми вы такъ гордились, у нихъ было творчество? Весь свой вѣкъ они боролись противъ угнетенія. Это еврейская миссія!

— Все равно! — сказалъ Косевичъ. — Въ будущую еврейскую родину трудно вѣрить. Нельзя живую страну выкроить дипломатическими ножницами, какъ солдатика изъ папки!

— Вы отступникъ! — возразилъ Слокумъ отрывисто и упрямо.

— Если хотите знать, — сказалъ Косевичъ, — у насъ другое на умѣ. Мы думаемъ объ иной, объ настоящей родинѣ…

Голосъ его неожиданно дрогнулъ, и онъ обвелъ глазами присутствующихъ, какъ будто призывая ихъ въ свидѣтели.

— «Мое сердце въ родныхъ горахъ, мое сердце не здѣсь, мое сердце въ родныхъ горахъ охотится за оленемъ… Охотится за оленемъ, гоняется за ланью; куда бы я ни пошелъ, мое сердце въ родныхъ горахъ!» — медленно продекламировалъ онъ по-англійски трогательные стихи Бернса.

Въ публикѣ пробѣжалъ сочувственный трепетъ. Аптекарь Швенцеръ, сытый и круглый, съ румянымъ лицомъ и довольно замѣтнымъ брюшкомъ, даже вскочилъ съ мѣста и протянулъ руку впередъ, какъ будто произнося клятву.

— Россія, — сказалъ онъ, и это короткое слово прозвучало выразительнѣе, чѣмъ длинныя рѣчи Косевича.

Швенцеру было сорокъ пять лѣтъ.

Лохматая грива его молодости замѣнилась гладко прилизанной прической поверхъ розовой лысины, но его энтузіазму было попрежнему восемнадцать лѣтъ, и «сердце у него было лохматое».

По лицу доктора Бориса снова промелькнула тѣнь, и складка между бровями углубилась, какъ прежде.

Онъ имѣлъ слишкомъ мало времени, чтобы участвовать въ этихъ безконечныхъ спорахъ, и мысли его были постоянно наполнены мелочами повседневной жизни, паціентами, лѣкарствами, ребенкомъ, которому слѣдовало сдѣлать операцію, чахоточной швеей, которой нужно было собрать денегъ, чтобы послать ее на югъ, во Флориду. Кромѣ того, онъ былъ молчаливъ отъ природы, и чѣмъ глубже было его чувство, тѣмъ труднѣе ему было найти слова для его выраженія. Но дерзкій вызовъ Косевича затронулъ самую сущность его души, то, что составляло ея внутреннее содержаніе и давало ему силу изо дня въ день возиться по четырнадцати часовъ съ больными. Ибо докторъ Борисъ, чуть не попавшій подъ усмиреніе аргентинскаго бунта во время «еврейскаго погрома», вывезъ изъ обездоленныхъ колоній свою вѣру въ будущность еврейства и продолжалъ жить съ нею и въ Ноксвилѣ, гдѣ по крайней мѣрѣ окружающія лица были еврейскія.

— Не отрицайте насъ! — сказалъ онъ своимъ глухимъ, немного разбитымъ голосомъ. — Вы абсентеисты, но мы существуемъ. Мы слишкомъ долго страдали!..

Въ дверяхъ аптеки снова раздался звонокъ.

— Теперь мы хотимъ жить для самихъ себя! — бросилъ докторъ на ходу и скрылся въ дверяхъ своей пріемной.

— У меня есть другой отвѣтъ! — вдругъ отозвался Грагамъ съ другого конца стола. — Кто мы такіе?.. Мы не американцы и не русскіе. Мы люди. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto.

— Я не вѣрю въ космополитовъ! — настаивалъ Косевичъ. — У нихъ души выпотрошенныя. Человѣкъ долженъ имѣть отечество.

V.

Сочувствіе большинства публики, видимо, было на сторонѣ Косевича. Всѣ они были слишкомъ поглощены мыслью о родинѣ, «настоящей», какъ ее назвалъ Косевичъ, которая осталась за океаномъ на двадцать тысячъ верстъ разстоянія.

— Хорошо жить въ Россіи, — мечтательно сказалъ Швенцеръ, — правда, Рулевой?

Человѣкъ, къ которому онъ обращался, тоже былъ чистой славянской крови. Онъ былъ отставнымъ народнымъ учителемъ, а потомъ статистикомъ и происходилъ изъ самыхъ нѣдръ Костромской губерніи. Крушеніе земской статистики выбросило его изъ родной сферы, какъ изверженіе горы Пелея, и добросило его до Америки. Онъ былъ въ Нью-Іоркѣ только три мѣсяца и, какъ бывшій земскій человѣкъ, еще такъ недавно жившій въ глубинѣ той великой и загадочной родины, которая для большинства уже подернулась розовой дымкой, считался важнымъ авторитетомъ по части свѣдѣній о русскихъ порядкахъ и настроеніяхъ. До сихъ поръ онъ сидѣлъ совершенно смирно, положивъ локти на столъ и понуривъ голову. Быть можетъ, онъ вспоминалъ о подворной переписи Балахнинскаго уѣзда, которую онъ такъ и не успѣлъ докончить.

— Жить не худо, — лаконически отвѣтилъ онъ, — а сдохнуть и того лучше!

— Какъ сдохнуть? — спросилъ озадаченный Швенцеръ. — Вы плетете, кажется!..

— Съ голоду! — сказалъ Рулевой. — Очень просто!

— Что голодъ! — легкомысленно сказалъ Швенцеръ. — Мы и тутъ не мало голодали. Да я хоть сейчасъ согласенъ питаться хлѣбомъ да чаемъ, только бы опять жить въ Москвѣ!

— Да еще скитайся по свѣту, какъ сукинъ сынъ! — сказалъ Рулевой. — Круто нашему брату приходится. Пріѣхалъ я въ Симбирскъ, — не утвердили. Подалъ прошеніе въ Кишиневъ, — отвѣчаютъ: пріѣзжайте, видно будетъ. Занялъ денегъ на дорогу — пріѣзжаю: сокращеніе штатовъ… Тьфу пропасть! Подался я ажъ въ Новгородъ, попалъ таки на мѣсто, прослужилъ мѣсяцъ, — на, тебѣ: опять временное сокращеніе штатовъ. Куда мнѣ ѣхать? Поѣхалъ въ Уфу, опять прослужилъ мѣсяцъ… На, тебѣ еще разъ: безвременное сокращеніе!.. Куда, думаю, ѣхать? Развѣ въ Восточную Сибирь? На казенный счетъ не везутъ почему-то… Ахъ, думаю, глаза бы мои васъ не видали! Убѣгу я отъ васъ за тридевять морей въ Америку, на сѣверный полюсъ!..

— Восточная Сибирь! — передразнилъ Швенцеръ. — И здѣсь тоже Сибирь… Западная…

— И то Сибирь! — подхватилъ Косевичъ. — Поѣзжайте-ка на западъ, — фермеры — тѣ же сибирскіе чалдоны, даже съ лица похожи. Сытые они, краснолицые, три раза въ день ѣдятъ мясо, пьютъ пиво да яблочный квасъ. А дальше что, спрашивается.

— А школа? — сказалъ Спутниковъ.

Простонародные элементы еврейскаго квартала были проникнуты искреннимъ уваженіемъ къ Америкѣ, которое понемногу превращалось въ новый патріотизмъ, и нижегородскій сіонистъ заимствовалъ отъ нихъ болѣе широкое и правильное пониманіе американскихъ отношеній, чѣмъ интеллигенты, упрямо глядѣвшіе назадъ черезъ океанъ.

— Что школа! — сказалъ Косевичъ пренебрежительнымъ голосомъ. — Въ букварѣ правда, да не вся. Вотъ и наши охотнорядцы побывали въ школѣ и даже газеты читаютъ соотвѣтственныя. Ну вотъ, здѣсь сплошная нація охотнорядцевъ. Охотнорядскіе идеалы, газеты и вся культура!..

Въ Косевичѣ говорило разочарованіе, вынесенное имъ изъ встрѣчъ съ американскими литераторами, которые почти поголовно увлечены всеобщимъ духомъ дѣловитости и готовы каждое движеніе своей души исчислить впередъ и продать на корню за наличныя деньги.

Но и остальные члены общества заходили не менѣе далеко въ своемъ осужденіи американской духовной жизни. Эти доктора и адвокаты въ сущности вовсе на знали Америки: они прожили все время въ русско-еврейской средѣ и по роду своихъ занятій имѣли дѣло съ болѣе разжившимися слоями, которые, накопивъ денегъ, немедленно приняли всѣ самые узкіе предразсудки американскаго мѣщанства, смѣшали ихъ съ такимъ же точно матеріаломъ, вывезеннымъ съ родины, и преувеличивали худыя стороны тѣхъ и другихъ.

Молодое поколѣніе, учившееся въ университетахъ и высшихъ школахъ, почти поголовно ушло въ американскій патріотизмъ. Интеллигенты русской школы, вращавшіеся въ этой средѣ, оставались совершенно одиноки и ощущали, что съ каждымъ годомъ волна буржуазнаго самодовольства поднимается все выше и понемногу начинаетъ заражать ихъ самихъ уваженіемъ къ доллару и дѣловой удачѣ.

— А вы что объ этомъ думаете? — обратился Бугаевскій къ Двойнису слегка поддразнивающимъ тономъ. — Вы вѣдь тоже американскій патріотъ.

Онъ хотѣлъ отплатить королю портныхъ за его презрительный тонъ въ недавнемъ спорѣ о Ноксвилѣ.

Двойнисъ презрительно сморщилъ брови.

— Я былъ еврейскій портной, — сказалъ онъ, — и опять могу быть портной, еврейскій, американскій, американско-еврейскій, какъ хотите.

Онъ, видимо, затруднялся пріискиваніемъ русскихъ словъ, но сегодня никто не говорилъ по-англійски, и онъ не хотѣлъ нарушать праздничнаго обычая.

— Я знаю, что нужно дѣлать, а онъ нѣтъ, — онъ безцеремонно кивнулъ головою въ сторону Косевича, — и всѣ эти слова — одна фантэзія.

— А сіонисты? — сказалъ Бугаевскій.

— Кто же идетъ въ сіонисты? — равнодушно возразилъ Двойнисъ. — Только хламъ!

Бугаевскій невольно посмотрѣлъ въ сторону Слокума, но докторъ еврейской теологіи не обратилъ вниманія на этотъ новый вызовъ. Онъ сидѣлъ насупившись, и въ его умѣ звучалъ тотъ же неотвязный вопросъ: куда? и вмѣсто тѣсной, выжженой солнцемъ Палестины ему опять сталъ представляться баснословный Самбатіонъ въ недоступной глубинѣ пустыни.

— Раввины, рѣзники, меламеды, приходскіе сторожа… — пересчитывалъ Двойнисъ. — Для меня довольно горя и безъ еврейскаго царства.

— Вотъ вамъ новый Іерусалимъ, если вы можете понимать, — онъ показалъ рукой въ окно, подразумѣвая Ноксвиль.

— Вы забываете молодое поколѣніе, — сказалъ директоръ земледѣльческой академіи, Драбкинъ.

Это былъ человѣкъ скромнаго вида, съ благообразнымъ и настолько моложавымъ лицомъ, что его скорѣе всего можно было принять за одного изъ воспитанниковъ школы, чѣмъ за ея главнаго начальника. Земледѣльческая академія существовала лѣтъ десять, но въ первые годы въ ней были довольно странные порядки, какъ во всѣхъ подобныхъ благотворительно-воспитательныхъ заведеніяхъ. Наконецъ, дѣло разрѣшилось бунтомъ: недокормленные мальчики, которымъ надоѣлъ слишкомъ жидкій кофе за завтракомъ, устроили начальству дерзость во время ревизіи, потомъ разбѣжались по сосѣднимъ деревнямъ, а нѣкоторые ушли пѣшкомъ въ Филадельфію. Тогда комитетъ, не зная, что дѣлать, рѣшилъ пригласить Драбкина, который руководилъ одною изъ городскихъ школъ въ Нью-Іоркѣ и имѣлъ прекрасную педагогическую репутацію.

Съ тѣхъ поръ прошло четыре года, и порядки въ академіи радикально измѣнились. Число учениковъ утроилось и доходило до ста пятидесяти. Академія завела обширныя поля, плодовые питомники, пчельникъ, и все это существовало исключительно трудомъ учениковъ. Академія поглощала одну брошенную ферму за другой и нечувствительно превращалась въ земледѣльческій фаланстеръ.

Со временъ Драбкина было два выпуска. Академія выдавала дипломъ со страннымъ именемъ: «бакалавръ земледѣлія», и заботливо опекала своихъ бакалавровъ и пріискивала имъ мѣста, даже заключала за нихъ контракты и вообще всѣми мѣрами старалась удержать ихъ у спеціальныхъ земледѣльческихъ промысловъ, для которыхъ они были воспитаны. Пока большая часть ихъ оставалась въ деревнѣ, занимаясь сыровареніемъ или насажденіемъ фруктовъ, но притягательная сила большихъ городовъ уже понемногу начала привлекать въ свой кругъ самыхъ лучшихъ.

— Молодое поколѣніе растетъ, — продолжалъ Драбкинъ. — Мы временные, а они будутъ дѣлать настоящую жизнь!..

— Пускай дѣлаютъ, — пренебрежительно возразилъ Косевичъ, — сытую, трезвую, самодовольную американскую жизнь. Что имъ Гекуба? Всѣ они ранніе изъ молодыхъ.

— Я знаю своихъ учениковъ, — возразилъ Драбкинъ, — они славные мальчики.

— Да? — возразилъ Косевичъ. — Ваши ученики издаютъ журналъ, — прибавилъ онъ. — Въ послѣдней книжкѣ я видѣлъ одну статью: «Разсужденіе о пользѣ дисциплины».

— Дисциплина — необходимое условіе!.. — спокойно возразилъ Драбкинъ.

— Конечно, — продолжалъ Косевичъ жесткимъ тономъ. — Дисциплина и атлетическія игры… Вашъ полевой отрядъ выигралъ три приза отъ высшей школы въ Атлантикъ Сити…

Онъ имѣлъ въ виду состязанія въ игрѣ въ мячъ, какія ежегодно устраиваются въ Америкѣ между сосѣдними школами.

— Не только играютъ они, — возразилъ Драбкинъ. — Они учатся работать въ потѣ лица. Посмотрите на наши поля…

— А вашъ кулачный отрядъ разбилъ носы всѣмъ неграмъ изъ «Цвѣточнаго клуба»! — приставалъ Косевичъ.

— Они евреи, не такъ ли? — возразилъ Драбкинъ. — Пусть учатся драться, первый разъ въ жизни. Въ Америкѣ кто не умѣетъ драться, тотъ пропащій человѣкъ.

— Вотъ такъ философія! — сказалъ Косевичъ. — Простите, но я не понимаю, для чего существуетъ ваша академія?…

— Чтобы пріучить молодыхъ людей къ научному земледѣлію! — сказалъ Драбкинъ. — Мы уже добились удивительныхъ результатовъ.

Косевичъ промолчалъ съ насмѣшливымъ видомъ.

— Мы имѣли два выпуска въ два послѣдніе года! — сказалъ Драбкинъ, задѣтый за живое прямымъ нападеніемъ. — Почти всѣ остались при землѣ..

— Будетъ вамъ, пожалуйста! — сказалъ Косевичъ. — Пара ласточекъ не дѣлаетъ весны.

— А сколько ихъ было въ двухъ выпускахъ? — полюбопытствовалъ Бугаевскій.

— Тридцать человѣкъ, — сказалъ Драбкинъ. — Вы знаете, мы пріучаемъ ихъ къ спеціальнымъ отраслямъ хозяйства: молочному, пчеловодству, разведенію фруктовъ…

— Нашихъ учениковъ разобрали самыя богатыя фермы! — прибавилъ онъ не безъ извѣстной гордости.

— А въ городъ ихъ не тянетъ? — легкомысленно спросилъ Косевичъ.

— Не думаю! — возразилъ Драбкинъ. — Мы пріучили ихъ разсматривать земледѣліе какъ самое благородное и полезное для міра занятіе.

— Адамъ копалъ землю, Ева пряла пряжу! — насмѣшливо проговорилъ Косевичъ старую англійскую поговорку.