Помоги проекту - поделись книгой:
Собраніе сочиненій В. Г. Тана
Томъ шестой. За океаномъ
Въ эту серію входятъ слѣдующія
собранія сочиненій:
A. В. Амфитеатрова, подъ наблюденіемъ
Л. Н. Андреева, съ вступительной статьей проф.
Ѳ. М. Достоевскаго, съ многочисл. приложеніями;
В. Г. Тана, подъ наблюденіемъ
Г. А. Мачтета, подъ редакціей
В. В. Муйжеля, подъ наблюденіемъ
Д. Я. Айзмана, подъ наблюденіемъ
Б. А. Лазаревскаго, подъ наблюденіемъ
Ольги Шапиръ, подъ наблюденіемъ
Шолома Аша, подъ наблюденіемъ
С. Т. Аксакова, подъ редакціей
Н. В. Гоголя, подъ редакціей
Н. А. Добролюбова, подъ редакціей
А. В. Кольцова, подъ редакціей
И. А. Крылова, подъ редакціей
А. И. Левитова, со вступ. статьей
М. Ю. Лермонтова, подъ ред.
С. В. Максимова, со вступ. статьей
П. М. Невѣжина, подъ наблюденіемъ
И. С. Никитина, подъ ред.
А. Н. Островскаго, подъ ред.
И. Г. Помяловскаго, съ біограф. очерк.
А. А. Потѣхина, подъ наблюденіемъ
А. С. Пушкина, подъ редакціей
Н. Я. Соловьева, съ портретомъ
Чарльза Диккенса, со вступ. статьей
Элизы Оржешко, подъ ред.
Георга Брандеса, съ предисловіемъ
Гюи де Мопасана, съ критико-біографич. очерк.
Эдгара По, съ критико-біографич. очеркомъ
Эмиля Зола, подъ редакц. и со вступ. статьями
За океаномъ
Романъ
Кукуруза уродилась на славу. Ѳеня медленно шла по узкой дорогѣ между двухъ клочковъ своего поля, и ея небольшая круглая фигура совсѣмъ пропадала среди высокихъ стеблей, плотныхъ и неподвижныхъ, какъ зеленыя копья. Даже безформенная ноша, высоко лежавшая на ея плечахъ, была скрыта между широкими листьями, которые росли пучками вокругъ каждаго ствола, поднимаясь кверху, какъ огромный султанъ, и скрывая въ своей глубинѣ плотный и тяжелый початокъ. Ѳеня шла бодро, нѣсколько согнувъ спину подъ тяжестью и упруго колебля бедра на каждомъ шагу; ея правая рука, поднятая кверху, настойчиво поддерживала ношу, которая все норовила съѣхать внизъ. Это была груда кухонныхъ остатковъ, крѣпко завязанныхъ въ большой кусокъ сѣрой ряднины. Въ пол милѣ отъ Ѳениной фермы находилась земледѣльческая академія, и Ѳеня, промышлявшая откармливаніемъ свиней, каждое утро приносила оттуда цѣлыя охапки кухонныхъ обрѣзковъ и остатковъ для своихъ четвероногихъ питомцевъ. Директоръ академіи искренно завидовалъ Ѳенѣ, ибо свиноводство выгодно въ Нью-Джерси, но подражать ей было внѣ его власти. Академія была еврейская и не могла имѣть ничего общаго со свиньями. Правда, нѣкоторые наиболѣе вольнодумные изъ еврейскихъ фермеровъ пробовали утверждать, что талмудъ въ сущности не запрещаетъ разводить свиней для продажи христіанамъ, но традиціонное отвращеніе къ нечистымъ животнымъ было слишкомъ сильно, и даже самые отпѣтые вольнодумцы не рѣшались приложить свои взгляды на практикѣ и завести свиной хлѣвъ.
Въ академіи ежедневно садились за столъ двѣсти человѣкъ, и на заднемъ дворѣ постоянно накапливались горы картофельныхъ и капустныхъ обрѣзковъ, представлявшихъ цѣлый рудникъ для окрестныхъ польскихъ и русинскихъ фермеровъ. Ѳеня не имѣла лошади, и ей приходилось перетаскивать ноши на своихъ плечахъ. Она постоянно жадничала и набирала выше своей силы. У ней было двѣнадцать свиней, и каждая лишняя горсть корму составляла разсчетъ въ ея хозяйственномъ оборотѣ. Иногда, если у нея было больше досуга, она совершала два путешествія въ академію, и въ этотъ день вся свиная орава не стоила ей ни одного цента.
Пройдя половину дороги, Ѳеня почувствовала, что узелъ начинаетъ съѣзжать куда то въ сторону. Тяжесть его какъ будто выросла, и на лбу ея отъ напряженія выступили мелкія капли пота.
Немного подальше на самой дорогѣ стоялъ большой пень, который почему-то былъ оставленъ нетронутымъ при первоначальной корчевкѣ. Ѳеня подошла къ пню, свалила свой узелъ на его иззубренный, но довольно широкій край и остановилась на минуту, чтобы перевести духъ.
У нея оставался дома грудной ребенокъ, но она накормила его передъ самымъ уходомъ и оставила подъ надзоромъ своей кумы, старой Шешлянтихи, которая доводилась ея мужу двоюродной теткой и часто приходила къ ней съ утра вмѣстѣ съ узломъ грязнаго бѣлья, взятаго для стирки у горожанъ въ Ноксвилѣ.
Ноксвиль былъ небольшой фабричный городокъ въ одной милѣ отъ Ѳениной фермы, и иные изъ ея сосѣдей даже предпочитали посылать своихъ дѣвушекъ на городскія фабрики къ швейнымъ и вязальнымъ машинамъ и отдавать грязное бѣлье въ стирку на сторону.
Мужа Ѳени не было дома. Онъ былъ на лѣсной работѣ и возилъ въ городъ дрова на казенной лошади, принадлежавшей городскому попечительному комитету.
Легкій порывъ вѣтра пробѣжалъ въ листьяхъ кукурузы, но крѣпкіе зеленые стволы стояли по-прежнему неподвижно.
— Ишь они какіе! — невольно сказала Ѳеня, утирая рукавомъ потъ съ лица и любуясь на свою будущую жатву. — Даетъ Господь на кормъ всякаго скота!.. Все равно русскіе овсы…
«Каково-то теперь уродились тверскіе овсы?» — невольно подумала она. Но мысль ея тотчасъ же вернулась къ собственному полю.
Ѳеня была родомъ изъ-подъ Торжка и жила въ Америкѣ только четыре года, но это поле они съ мужемъ распахали и засѣяли собственными руками, и сердце ея стало прирастать къ этой песчаной почвѣ, которая такъ походила на сѣвернорусскія мягкія земли, но хозяйство на которой сулило пахарю больше надежды впереди.
«Кормный хлѣбъ, — думала Ѳеня, продолжая обозрѣвать свое поле, — одной зелени сколько, зерно какъ горохъ, кочнемъ хоть гвозди забивай».
— Слава Тебѣ, Господи! — сказала она вслухъ. — Зимою корову заведу, Тимошку молокомъ кормить.
Она совсѣмъ забыла про тверскіе овсы. Они явились съ мужемъ на заброшенную ферму, заросшую бурьяномъ и чертополохомъ, и на третье лѣто успѣли придать ей цвѣтущій видъ. Земля и даже домъ еще не принадлежали имъ, но Ѳеня наладила вокругъ своего порога полное деревенское хозяйство и ощущала на этомъ чужомъ полѣ власть земли съ тою же покорною преданностью, какъ и на оскудѣломъ мужицкомъ надѣлѣ нечерноземной полосы.
Ѳенино поле не было огорожено, ибо Ѳеня жалѣла деньги, нужныя на колючую проволоку. Но немного подальше начинались обширные посѣвы Рабиновича, самаго богатаго изъ окрестныхъ фермеровъ. Предъ ними тянулись три ряда проволоки, тонкой какъ шнурокъ, но, благодаря искусному размѣщенію желѣзныхъ щетинъ, болѣе недоступной для коровъ и свиней, чѣмъ самый крѣпкій заборъ.
Кукуруза на полѣ Рабиновича была посажена раньше, чѣмъ у Ѳени, и уже дозрѣла. Несмотря на ранній часъ, еврейскій фермеръ уже копошился на своемъ участкѣ, занимаясь жатвой. Съ крѣпкимъ косаремъ въ рукѣ онъ переходилъ отъ стебля къ стеблю, подсѣкая ихъ подъ самый корень, и длинные ряды стволовъ, лежавшихъ на землѣ, свидѣтельствовали, что онъ вышелъ на работу еще до зари. Въ этомъ мѣстѣ участокъ Ѳени былъ такъ узокъ, что когда Рабиновичъ подошелъ къ изгороди, онъ очутился не болѣе какъ въ пятнадцати шагахъ отъ Ѳени.
— Богъ помочь! — сказала Ѳеня, кладя руку на узелъ и собираясь снова взвалить его на плечи.
— И вамъ тозе! — сказалъ фермеръ, останавливаясь у изгороди. Какъ всѣ истинно прилежные работники, онъ всегда былъ радъ лишнему случаю перевести духъ.
— Кормъ тасцись? — спросилъ онъ по-русски, но съ ужаснымъ еврейскимъ выговоромъ. — Свиньямъ?
Ѳеня утвердительно кивнула головой.
— Ницего! — сказалъ Рабиновичъ, хитро прищуривая лѣвый глазъ. — Ты разводись свиньи, а я кури!
Ноксвильскіе пески, какъ и большая часть земель въ пріатлантическихъ штатахъ, мало годились для зерновыхъ хлѣбовъ и во всякомъ случаѣ не могли соперничать съ тучными пшеничными полями Небраски или Іовы. Фермеры разводили куръ, садили овощи и фрукты, воздѣлывали ягодникъ, особенно въ околоткахъ, близкихъ къ такимъ огромнымъ рынкамъ, какъ Нью-Іоркъ или Филадельфія, или къ морскимъ курортамъ у Атлантикъ Сити, гдѣ были разбросаны тысячи богатыхъ виллъ, готовыхъ поглощать свѣжія яйца, виноградъ и землянику въ какомъ угодно количествѣ. Въ этихъ околоткахъ даже кукуруза разводилась исключительно на прокормъ скоту и птицѣ, и для собственнаго пропитанія фермеры покупали пшеничную муку кульками, какъ фабричные рабочіе.
— У васъ куры, а у меня гуска! — сказала Ѳеня.
Ноксвиль былъ населенъ евреями, которые жарятъ мясо вмѣсто масла на гусиномъ жиру, и разведеніе гусей обѣщало еще болѣе вѣрные барыши, чѣмъ продажа яицъ на морской берегъ. Фабричный городокъ послѣ многихъ колебаній и перемѣнъ сталъ быстро расти, и въ этомъ году въ немъ открывалась четвертая большая фабрика.
— У каждаго своя выдумке! — сентенціозно сказалъ Рабиновичъ. — Я весна на двохъ акрахъ орѣховъ садилъ. Янкель лавочникъ купуетъ alien урозай.
Онъ подразумѣвалъ дешевые земляные орѣхи, которые разводятся на грядахъ, какъ картофель, и замѣняютъ въ Америкѣ сѣмячки.
— Прощайте вамъ!
Онъ повернулся къ Ѳенѣ спиной, собираясь опять приняться за свою кукурузу, и его сутуловатыя плечи, покрытыя желтой люстриновой курткой, особенно рельефно обрисовались на фонѣ темной зелени. Несмотря на семнадцать лѣтъ земледѣльческой жизни, Рабиновичъ сохранилъ въ полной неприкосновенности поджарую фигуру странствующаго коробейника, и можно было только удивляться, какимъ образомъ его тонкія руки съ большими острыми локтями справляются такъ удачно съ косаремъ и заступомъ. Онъ какъ будто только что выскочилъ изъ самой гущи Гетто. Даже затылокъ его, узкій и длинный, съ картузомъ, сдвинутымь далеко назадъ, изъ-подъ котораго выбивались жидкіе темно-русые локоны, годился болѣе для старьевщика, чѣмъ для земледѣльца. Глядя на этотъ затылокъ, Ѳеня невольно припомнила двухъ нѣмецкихъ фермеровъ, которые полчаса тому назадъ проѣхали мимо академіи въ тарантасѣ, ведя за собой большую черную корову. У нѣмцевъ были совсѣмъ другіе затылки, бритые и красные, крѣпкіе, какъ дерево, и широкіе, хоть молоти горохъ.
Тѣмъ не менѣе Рабиновичъ былъ богаче нѣмцевъ. Онъ былъ самымъ богатымъ фермеромъ въ околоткѣ, по крайней мѣрѣ между европейскими эмигрантами. Подъ одной кукурузой у него было тридцать акровъ хорошо расчищенной и унавоженной земли, дававшей ежегодно прекрасный урожай. Виноградникъ его занималъ двадцать акровъ. На птичьемъ дворѣ, покрытомъ проволочной сѣткой, кормилось три сотни куръ, самыхъ разнообразныхъ породъ. Онъ разводилъ голубей и помидоры, сажалъ калифорнскія груши и земляные орѣхи, каждый годъ дѣлалъ опыты съ какой-нибудь новой отраслью животноводства или огородничества. Онъ умѣлъ извлекать доходъ изъ лѣсного участка, который ему достался почти совсѣмъ задаромъ, ибо въ Нью-Джерси нерасчищенная земля, поросшая корявымъ лѣсомъ, цѣнится въ десять разъ дешевле земли расчищенной и удобренной, вполнѣ пригодной для посѣва. Рабиновичъ раздѣлилъ свой лѣсъ на дѣлянки и вырубалъ ихъ ежегодно одну за другою, продавая дрова ноксвильскимъ жителямъ. Этотъ тщедушной старьевщикъ былъ необыкновенно дѣятеленъ и не могъ сидѣть безъ дѣла ни одной минуты. У него было нѣсколько тысячъ долларовъ въ банкѣ, но онъ не признавался въ ихъ существованіи и всегда утверждалъ, что онъ бѣднѣе своихъ сосѣдей, хотя ихъ земли были обременены закладными и слишкомъ часто переходили изъ рукъ въ руки.
Ѳеня тоже почувствовала, что достаточно отдохнула, и, взваливъ узелъ на спину, торопливо пошла впередъ по тропинкѣ. Усадьба ея стояла на пригоркѣ. Деревянная изба обычнаго въ Нью-Джерси типа имѣла два этажа, и ея высокая кровля, покрытая мелкимъ тесомъ и окрашенная въ зеленую краску, весело блестѣла на утреннемъ солнцѣ. Въ верхнемъ этажѣ помѣщалась спальня, и лежала кое-какая рухлядь. Въ нижнемъ хозяева варили пищу, ѣли и работали.
Ѳеня получила этотъ домъ въ аренду вмѣстѣ съ участкомъ. Они съ мужемъ только огородили дворъ и пристроили нѣсколько сарайчиковъ и небольшихъ клѣтушекъ для разныхъ хозяйственныхъ надобностей. Теперь усадьба выглядѣла очень домовито. Большая бѣлая гусыня, медленно расхаживавшая по двору съ выводкомъ подрастающихъ гусенятъ, еще болѣе усиливала это впечатлѣніе зажиточности и всеобщаго благоденствія. Однако, на дѣлѣ благоденствіе Ѳени было не особенно велико. Правда, ей до смерти хотѣлось разбогатѣть, и, быть можетъ, это упрямое желаніе, такъ сказать, просачивалось наружу и видоизмѣняло внѣшній видъ двора.
Въ большой комнатѣ у Ѳени не было даже стульевъ, и ихъ замѣняли грубо сколоченныя лавки. Она и ея мужъ копили деньги отдѣльно другъ отъ друга и накопили по сотнѣ долларовъ, но на выплату за домъ и участокъ нужно было сдѣлать немедленный взносъ гораздо большаго размѣра. За два года и двѣсти долларовъ были большимъ пріобрѣтеніемъ. Ѳеня отказывала себѣ и мужу въ лишнемъ кускѣ и бралась за самую тяжелую работу, лишь бы заработать лишній долларъ и такимъ образомъ приблизить возможность сдѣлаться хозяйкой и собственницей.
Тимошка лежалъ въ очень старой колясочкѣ на дворѣ у крыльца и гулилъ, т. е. прикладывалъ кулачки къ губамъ и выпускалъ негромкіе рокочущіе звуки, какъ воркующій голубь.
— А-гу, Тимошенька, — сказала Ѳеня, сбрасывая ношу на землю и нагибаясь къ младенцу.
Тимошка радостно засмѣялся и протянулъ къ матери руки, но она тотчасъ же отклонилась назадъ и пошла провѣдать своихъ свиней. Она ухаживала за ними, какъ за малыми дѣтьми, ибо онѣ представляли ея главный живой капиталъ и къ осени должны были выручить, по крайней мѣрѣ, полтораста долларовъ.
Задавъ кормъ свиньямъ, Ѳеня опять подошла къ колясочкѣ и взяла ребенка на руки.
— А что, не плакалъ Тимошенька, мамо? — окликнула она старуху, которая мыла бѣлье въ деревянной лоханкѣ у колодца, растирая его на зубчатой доскѣ, похожей на жестяную терку. Въ Америкѣ было такъ много мелкихъ удобствъ, что нѣкоторыя изъ нихъ достались и на долю этихъ женщинъ. Даже колодезь былъ устроенъ въ видѣ гидравлическаго насоса, который глубоко уходилъ въ землю, и вода бѣжала изъ крана послѣ двухъ-трехъ поворотовъ чугунной ручки.
— Не плакалъ Тимошенька, мамо? — повторила Ѳеня.
Шешлянтихѣ было больше шестидесяти лѣтъ, и Ѳеня привыкла называть ее мамой, какъ и ея собственная невѣстка.
— Агу! — промычала старуха, не раскрывая рта. Она была чрезвычайно молчалива, и отъ нея было трудно добиться отвѣта даже на самый прямой вопросъ. Именно изъ-за этой молчаливости у нея выходили недоразумѣнія съ невѣсткой.
— Вы меня, видно, и за человѣка не считаете, мамо? — однажды сказала ей прямо молодая женщина. — Вы, видно, гордая… Я вамъ и то и се, а вы бы хоть ругнулись въ отвѣтъ!
Ѳеня, впрочемъ, была увѣрена, что Тимоша не плакалъ въ ея отсутствіи. Онъ былъ замѣчательно здоровый и смирный ребенокъ и доставлялъ матери почти такъ же мало хлопотъ, какъ пятилѣтній мальчикъ, который цѣлый день играетъ на улицѣ.
— А никто не приходилъ? — спросила опять Ѳеня.
Она была въ болтливомъ настроеніи и нуждалась въ отвѣтахъ такъ же мало, какъ дроздъ, который щебечетъ на вѣткѣ.
— Ага! — промычала старуха такъ же неопредѣленно, подливая свѣжей воды изъ-подъ крана въ лоханку.
Ѳеня примостила ребенка у своей груди и прошла въ садъ. Это громкое названіе она дала лѣвому углу своей усадьбы, гдѣ росло нѣсколько корявыхъ грушевыхъ и персиковыхъ деревьевъ, посаженныхъ еще при первоначальномъ устройствѣ фермы. Эти деревья приносили мелкіе и деревянистые плоды, но немного подальше, уже за чертой двороваго участка, они съ мужемъ развели небольшой виноградникъ, подобно всѣмъ окрестнымъ фермерамъ. Ѳеня мимоходомъ заглянула, какъ преуспѣвали ея лозы. Виноградъ вился по тычинамъ цѣпкими зелеными плетями. Мѣстами мелкія, только что завязывавшіяся ягоды уже висѣли гроздьями подъ широкими листьями, обѣщая обильный сборъ.
Ѳеня собиралась идти назадъ, но вдали послышалась пѣсня. Ѳеня остановилась, прислушиваясь къ словамъ. Ей пришло въ голову, что, быть можетъ, это ея мужъ везетъ въ Ноксвиль первый возъ дровъ, вырубленныхъ на дѣлянкѣ. Пѣсня выросла, но звуки и слова складывались въ нѣчто совсѣмъ другое, одинаково чуждое окружавшей американской природѣ, англо-саксонской культурѣ и славянской національной стихіи, которая забросила одинъ изъ своихъ отростковъ въ эти лѣсныя дебри. Пѣсня была замѣчательно красива. Она развивалась въ ясномъ воздухѣ, какъ безконечное кружево, волнуясь и трепеща и поднимаясь въ вышину. Въ ней слышалась тоска и сила, и меланхолическая мечтательность. Голосъ, пѣвшій ее, былъ мягкій и высокій теноръ, какъ нельзя лучше подходившій къ этимъ лирическимъ звукамъ.
Черезъ минуту изъ-за поворота лѣсной просѣки показалась маленькая лохматая лошадь, степенно тащившая большой возъ корявыхъ, мелко нарубленныхъ дровъ.
Рядомъ съ возомъ шелъ человѣкъ крупнаго роста и могучаго тѣлосложенія, съ большой головой, покрытой жесткими курчавыми волосами. Черты лица были ярко семитическаго типа, но въ осанкѣ и въ каждомъ движеніи сказывалась привычка къ тяжелому труду и большая, безсознательно увѣренная въ самой себѣ сила. Такъ выглядѣлъ, вѣроятно, Саулъ, который, по словамъ лѣтописца, возвышался плечами надъ цѣлой толпой. Въ каждой рытвинѣ дороги, когда лошадка замедляла шагъ, человѣкъ подпиралъ возъ плечомъ и однимъ широкимъ движеніемъ какъ будто перекатывалъ его впередъ вмѣстѣ съ лошадью. Въ общемъ, трудно было рѣшить, кто собственно больше передвигаетъ возъ, — лошадка или ея хозяинъ.
Несмотря на постоянную заботу о возѣ и лошади, курчавый человѣкъ въ гораздо большей степени былъ поглощенъ своимъ пѣніемъ. Можно было только удивляться, какъ изъ такого могучаго тѣла выходитъ такой нѣжный и сладкій голосъ.
Слова пѣсни были сложены на древне-еврейскомъ языкѣ, и ихъ простая прелесть для каждаго, кто могъ бы понять ихъ смыслъ, еще болѣе усилила бы очарованіе.
Абрамъ Сицимскій происходилъ изъ еврейскихъ колонистовъ южной Россіи и съ дѣтства не зналъ и не любилъ никакого другого дѣла, кромѣ земли. Волна эмиграціи подхватила его еще юношей и перенесла въ Палестину, гдѣ онъ провелъ десять лѣтъ, настойчиво стараясь приспособиться къ новой природѣ и климату. Въ огромномъ и дюжемъ питомцѣ русской степи какъ будто возродились полузабытыя духовныя черты древняго палестинскаго мужика, который умѣлъ заботиться только о своей нивѣ и точилѣ, о смоковницахъ и оливахъ, и простодушно оставлялъ торговлю хитрому финикійскому поморянину, который такъ искусно обсчитывалъ его при расчетахъ за пшеницу и вино.
Сицимскій, впрочемъ, имѣлъ еще другую, интеллигентную сторону. Въ Палестинѣ онъ сдѣлался пламеннымъ сіонистомъ и проникся вѣрою въ близкое возрожденіе еврейскаго царства съ тѣмъ религіознымъ и политическимъ энтузіазмомъ, который до сихъ поръ таится въ нижнихъ слояхъ еврейскаго народа, отдѣляя ихъ отъ международныхъ банкировъ Вѣны и Парижа такою же глубокою пропастью, какою нѣкогда галилейскіе горцы и самарійскіе пахари были отдѣлены отъ іерусалимскихъ саддукеевъ и идумейскихъ тысяченачальниковъ.
Послѣ тяжелаго дневного труда, Сицимскій проводилъ свои вечера въ ожесточенномъ стараніи усвоить себѣ древне-еврейскій языкъ, который, по-видимому, долженъ былъ явиться будущимъ языкомъ еврейскаго царства. Однако раскаленные камни Палестины, исторически обнищалой и лишенной орошенія, въ концѣ концовъ привели мечту Сицимскаго къ неожиданной развязкѣ… Черезъ десять лѣтъ, когда даже жена и десятилѣтній сынишка русскаго колониста настолько усвоили древній языкъ, что стали постоянно перемѣшивать его съ фразами польско-нѣмецкаго жаргона, пришла жестокая засуха и сожгла поле, филоксера съѣла виноградникъ, а бедуины угнали двухъ лошадей.
— Божье попущеніе! — смиренно подумалъ Сицимскій, но земля была въ закладѣ у мелкаго банкира въ Яффѣ и платить проценты было нечѣмъ. Не прошло и года, какъ бѣдный сіонистъ остался безъ кола и двора и, почти самъ не зная какъ, перебрался въ Америку. Въ Ноксвилѣ онъ былъ только три мѣсяца и по примѣру бѣднѣйшихъ переселенцевъ старался заработать немного денегъ дровянымъ промысломъ, который оплачивался лучше всего.
Ноксвильскій околотокъ былъ мѣстомъ интереснаго соціологическаго опыта, какіе, впрочемъ, въ предѣлахъ Новаго Свѣта происходятъ почти на каждомъ шагу. Комитетъ еврейскихъ благотворителей, при помощи огромнаго капитала, пожертвованнаго извѣстнымъ еврейскимъ богачемъ, пытался приспособить часть еврейскихъ переселенцевъ къ земледѣлію. Дѣло, какъ водится, велось черезъ пень-колоду. Колоніи выростали, какъ грибы, но исчезали еще быстрѣе. Капиталисты-благотворители корчили изъ себя аристократовъ и меньше всего заботились о нуждахъ колонистовъ. Чуть не половина затратъ уходила на администрацію. Даже самое мѣсто было выбрано неудачно, ибо ноксвильскія легкія земли требовали интенсивнаго хозяйства и большихъ затратъ капитала.
Злые языки говорили, что одному изъ благотворителей нужно было раздуть акціи желѣзной дороги, проходившей мимо Ноксвиля, и онъ поэтому скупилъ за безцѣнокъ огромную полосу корявыхъ кустарниковъ и потомъ не безъ выгоды перепродалъ ее комитету. Дѣйствительно, лѣсныя заросли въ Нью-Джерси до сихъ поръ были очень дешевы, и въ болѣе глухихъ углахъ можно было купить невоздѣланную землю по два доллара за акръ.
Какъ бы то ни было, еврейскіе земледѣльческіе поселки существовали уже болѣе двадцати лѣтъ. Колонисты получали отъ управленія избу, лошадь, плугъ, немного сѣмянъ, и непривычными руками принимались воевать съ кустарникомъ, но черезъ два, три года проѣдались и разорялись въ пухъ и уходили, куда глаза глядятъ. На ихъ мѣсто, однако, постоянно являлись новые. Изъ огромнаго потока еврейской эмиграціи постоянно отдѣлялись небольшія струйки, которыя обѣгали большіе городскіе центры и стремились излиться на лоно природы, хотя бы въ корявыхъ кустарникахъ Нью-Джерси.
Уроженцы южно-русскихъ колоній, выходцы изъ румынскихъ селъ и патріархальныхъ литовскихъ мѣстечекъ, гдѣ козы пасутся прямо на улицѣ, задыхались въ раскаленной каменной пасти Нью-Іоркскаго Гетто и готовы были заложить душу и тѣло за глотокъ свѣжаго воздуха на ноксвильскихъ поляхъ.
Другіе являлись изъ неплодородной Палестины, какъ Сицимскій, или изъ Южной Америки, гдѣ дѣло колонизаціи обстояло хуже и откуда колонисты убѣгали толпами въ Соединенные Штаты.
Были такіе, которые по нѣскольку разъ разорялись на земледѣліи, уходили въ городъ и, накопивъ нѣсколько сотъ долларовъ каторжнымъ трудомъ у швейной машины или токарнаго станка, снова являлись на ферму.
Въ двадцать лѣтъ на фермахъ околотка смѣнились три или четыре комплекта фермеровъ. Въ концѣ концовъ самые цѣпкіе выжили и приспособились къ земледѣлію. Къ двадцатипятилѣтнему юбилею еврейскаго земледѣлія въ Америкѣ, который аристократы-благотворители отпраздновали съ большой помпой въ прошломъ году въ Нью-Іоркѣ, околотокъ насчитывалъ около пятисотъ семей, которыя были болѣе или менѣе прочно связаны съ земледѣліемъ. Ноксвильскія фермы занимали центральное мѣсто, но именно здѣсь земледѣльческія дѣла шли хуже всего. Рядомъ, подъ непосредственнымъ покровительствомъ того же благотворительнаго комитета, развивался бойкій фабричный городокъ, интересы котораго быстро возрастали и выдвигались на первый планъ. Зато изъ пятидесяти первоначальныхъ фермъ уцѣлѣло только около половины; остальныя оставались пусты изъ года въ годъ, и управленіе мало-по-малу стало сдавать ихъ польскимъ, русинскимъ и русскимъ выходцамъ, которые стягивались къ русско-еврейскому городу, ибо, по естественному ходу вещей, еврейскіе, польскіе и русскіе переселенцы въ Америкѣ разсматриваютъ другъ друга, какъ земляковъ и сплошь и рядомъ селятся вмѣстѣ.
Ѳенѣ, впрочемъ, некогда было думать о судьбахъ соціологическаго опыта въ Ноксвилѣ. Она сама представляла не менѣе интересный опытъ, глубоко живучій и примѣнявшійся къ новымъ условіямъ гораздо лучше большинства еврейскихъ фермеровъ.
Въ Америку Ѳеня попала почти случайно. Русскій чиновникъ, командированный въ Чикаго наблюдать за выполненіемъ русскаго казеннаго заказа, привезъ ее съ собою прямо изъ Твери. У него была жена и двое дѣтей, и онъ не могъ обходиться безъ прислуги. Барыня предложила Ѳенѣ шесть рублей въ мѣсяцъ, а баринъ на всякій случай обезпечилъ себя двухлѣтнимъ контрактомъ. Ѳеня, впрочемъ, рада была и такимъ деньгамъ, ибо до того она никогда не получала больше четырехъ рублей. Въ Чикаго Ѳеня проявила совсѣмъ новыя способности и оказалась совершенно незамѣнимой для своихъ господъ. Госпожа Барковская не могла нахвалиться своею предусмотрительностью. И хозяйка, и служанка одинаково не знали ни слова по-англійски, но Ѳеня какимъ-то безошибочнымъ инстинктомъ угадывала значеніе непонятныхъ звуковъ и сразу стала сговариваться съ лавочниками и поставщиками продуктовъ. Въ первый же день, придя въ мелочную лавку за уксусомъ, она скорчила такую кислую «уксусную» гримасу, что приказчикъ немедленно понялъ и удовлетворилъ ее. Къ вечеру она уже торговалась съ колбасникомъ изъ-за цѣны сосисокъ, пуская въ ходъ наглядную ариѳметику своихъ десяти пальцевъ и отстаивая интересы своихъ хозяевъ до послѣдняго полуцента. Черезъ недѣлю она отыскала въ своемъ околоткѣ нѣсколько русско-еврейскихъ лавокъ, гдѣ она могла безъ затрудненія изъясняться на своемъ отечественномъ нарѣчіи. Но съ этого дня отношенія Ѳени и ея хозяйки стали портиться. Новые знакомцы растолковали Ѳенѣ, что въ Америкѣ самая неопытная прислуга получаетъ 10–12 долларовъ въ мѣсяцъ, т. е. въ четыре раза больше ея условленной платы. Еще черезъ недѣлю Ѳеня попросила прибавки. Хозяйка выругала Ѳеню дурой и пригрозила полиціей. Ѳеня ничего не сказала, но на другое утро собрала свои вещи въ узелъ и ушла изъ дома. Неслыханно высокое жалованье оказалось настолько соблазнительнымъ, что оттѣснило на задній планъ даже тверскія воспоминанія, и Ѳеня, очертя голову, пустилась въ совершенно незнакомый міръ, вооруженная узломъ съ рухлядью, парой здоровыхъ рукъ и настойчивымъ желаніемъ накопить денегъ.
— Проживу! — сказала себѣ Ѳеня. — Вонъ люди живутъ да еще Бога хвалятъ. Небось, и я не хуже!
Эта полуинстинктивная, но твердая увѣренность, что она не хуже другихъ людей и имѣетъ равное со всѣми право добиться лучшаго угла и куска, была присуща Ѳенѣ съ ранней юности. Быть можетъ, она впитала ее вмѣстѣ съ новой деревенской атмосферой или вытвердила съ уроками въ школѣ, которую посѣщала два года. Эта увѣренность привела Ѳеню изъ деревни въ губернскій городъ и внушила ей охоту пуститься черезъ океанъ, и теперь помогла ей такъ быстро и рѣшительно сжечь свои утлые корабли и пуститься въ открытое плаванье.
Госпожа Барковская однако не хотѣла уступить безъ борьбы, но русско-нѣмецкій адвокатъ, которому она показала Ѳенинъ контрактъ, объяснилъ ей къ ея невыразимому удивленію, что ввозить законтрактованныхъ людей въ Америку считается преступленіемъ, которое наказывается штрафомъ и тюрьмой, и посовѣтовалъ ей немедленно возвратить Ѳенѣ ея паспортъ. Ѳеня, впрочемъ, не думала ни о контрактѣ, ни о паспортѣ. Она пріютилась на время у старухи, продававшей газеты на уличномъ прилавкѣ; черезъ двѣ недѣли она была на новомъ мѣстѣ и стала-таки получать десять долларовъ въ мѣсяцъ. Она прожила цѣлый годъ въ Чикаго, скопила немного денегъ, потомъ неугомонная суета и зловонный дымъ этого чудовищнаго города надоѣли ей, и ее потянуло въ деревню на зелень и чистый воздухъ. Судьба рѣшила благопріятствовать Ѳенѣ до конца. Въ конторѣ наемнаго труда, куда она обратилась за справкой, ей предложили мѣсто стряпки въ ноксвильской земледѣльческой академіи, на лонѣ природы, среди населенія, которое говорило по-русски. Кромѣ Ѳени, въ академіи работалъ молодой русинъ изъ Тарнополя, Ѳедоръ Брудный, здоровый и упрямый парень, который уѣхалъ изъ Галиціи «безъ шеляга въ кешени» и далъ себѣ обѣтъ въ три года завести полное хозяйство на американской почвѣ. Черезъ годъ Ѳеня и Ѳедоръ рѣшили соединить свои сбереженія и основать хозяйство.
Директоръ училища, хотя и лишившійся двухъ лучшихъ рабочихъ силъ, проявилъ сочувствіе къ молодой четѣ. Онъ убѣдилъ управленіе отдать имъ одну изъ пустовавшихъ фермъ вмѣстѣ съ усадьбой, избой и даже небольшимъ участкомъ распаханной земли, которая имѣла въ лѣсистомъ Ноксвилѣ весьма реальную цѣнность.
Съ тѣхъ поръ прошло два года. Рента за ферму была низкая, три доллара въ мѣсяцъ. Брудные не упустили ни одного случая, чтобы заработать лишнюю копейку, и итогъ ихъ сбереженій постепенно увеличивался. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ Ѳеня сдѣлала попытку выписать свою семью изъ-подъ Торжка и даже предлагала послать имъ денегъ на проѣздъ. Въ Ноксвилѣ было еще много пустыхъ фермъ, и она была увѣрена, что ея мать и братъ сумѣютъ съ такимъ же успѣхомъ разводить куръ и свиней, какъ и она съ мужемъ. Она была готова выписать половину родного села и наполнить этими тверскими мужиками незанятыя избы и свободныя земли Ноксвиля. Въ ней громко говорила мужицкая жадность, и она постоянно прикидывала отечественный «четвертной надѣлъ» къ этому широкому лѣсному и полевому приволью.
Однако и мать и братъ наотрѣзъ отказались ѣхать. Только младшая сестра Ѳени, Катя, соблазнившись чудесными описаніями новой земли, которая Ѳеня присылала въ своихъ письмахъ, рѣшила послѣдовать приглашенію и настояла на своемъ, несмотря на отговоры родныхъ. Она выѣхала изъ Гамбурга около двухъ недѣль тому назадъ, но Ѳеня не знала, какъ долго можетъ продлиться переѣздъ, и уже нѣсколько дней съ часу на часъ ожидала свою сестричку.
Ребенокъ задремалъ, но и во снѣ продолжалъ лѣниво сосать материнскую грудь. Ѳеня присѣла на минуту на корень старой груши, выдавшійся изъ-подъ земли, какъ узловатый табуретъ, и тоже притихла, легонько покачивая Тимошу на своей груди.
Она ощущала, какъ движенія губъ ребенка понемногу теряютъ свою настойчивость, и струя молока, выходящая изъ ея груди, становится все тоньше и слабѣе, и эти послѣднія струйки теплой и живой волны, переливавшіяся изъ ея тѣла въ маленькое живое существо, лежавшее на ея рукахъ, дали ей снова чувство единенія съ природой. Глаза ея продолжали оставаться открыты, но мысли ея стали смутны; ей чудилось, какъ будто все существо ея постепенно растворяется въ окружающемъ ясномъ воздухѣ и будто струя живой силы изливается въ нее прямо изъ-подъ ногъ, изъ нѣдръ этой широкой, теплой и плодородной земли и потомъ переливается въ тѣло ея ребенка.
Легкій топотъ шаговъ послышался у забора. Ѳеня встрепенулась и поправилась на сидѣньи.
Худощавая женщина, съ красивымъ, но уже поблекшимъ лицомъ, съ тяжелой массой волосъ, небрежно скрученныхъ вокругъ головы, одѣтая во все черное, остановилась у калитки.
— Здравствуй, Ѳеня! — сказала она негромкимъ и неторопливымъ голосомъ, въ самомъ звукѣ котораго звучала усталость.
— И ты здравствуй, докторша! — быстро отвѣтила Ѳеня, дипломатично поджимая губы.
Она встала съ корня, но не сдѣлала шага по направленію къ новопришедшей. Стоя другъ противъ друга, онѣ являлись воплощеніемъ двухъ различныхъ человѣческихъ типовъ. Руки докторши были красны и покрыты такой же морщинистой и загрубѣлой кожей, какъ у Ѳени, но лицо ея было гораздо бѣлѣе, особенно у высокихъ, нѣсколько сжатыхъ висковъ, гдѣ голубыя жилки проступали наружу, причудливыя и нѣжныя, какъ начертанія географической карты, наполовину слинявшей съ стариннаго пергамента.
У докторши не было прислуги, и она много лѣтъ сама исполняла всю домашнюю работу, но ей не приходилось выходить ежедневно въ поле, какъ дѣлала Ѳеня и другія сосѣднія фермерши; лицо ея сохранило тотъ же нѣжный оттѣнокъ, какъ десять лѣтъ тому назадъ, когда она впервые высадилась на Нью-Іоркской пристани съ дипломомъ женской гимназіи вмѣсто всякаго наличнаго капитала. Выраженіе ея глазъ, посадка головы и вся осанка были совсѣмъ иныя, чѣмъ у молодой крестьянки, и свидѣтельствовали о томъ, что, по крайней мѣрѣ прежде, она знала другія мысли, кромѣ заботъ о семьѣ и домѣ.
Круглое лицо Ѳени было проще, здоровѣе и глядѣло болѣе приспособленнымъ къ окружавшей ихъ обѣихъ сельской картинѣ, одновременно дышавшей покоемъ и трудомъ.
Ѳеня все продолжала стоять у грушеваго корня, среди молодыхъ побѣговъ, поднимавшихся вокругъ стараго ствола. Издали могло показаться, какъ будто она тоже принадлежитъ къ этой обильной молодой поросли и соединена невидимыми растительными нитями съ плодороднымъ деревомъ. Ея короткія крѣпкія ноги какъ будто уходили въ землю. Но глаза ея выжидательно и нѣсколько осторожно смотрѣли на докторшу. Она съ дѣтства привыкла дѣлить человѣчество на «народъ» и «господъ», и ея многолѣтнія испытанія съ различными губернскими чиновницами, до госпожи Барковской включительно, конечно, не могли поколебать этого убѣжденія. Въ Ноксвилѣ она въ первый разъ увидѣла нѣчто иное, ибо въ этомъ новомъ, только что вырастающемъ околоткѣ всѣ званія и сословія были перемѣшаны, и, съ одной стороны, доктору приходилось самому вскапывать свой огородъ, а съ другой стороны — старый фермеръ, въ родѣ Рабиновича, еще сохранившій даже часть первоначальнаго смиренія, вывезеннаго изъ «черты осѣдлости», нанималъ бакалавровъ земледѣльческой академіи на уборку винограда, по полтора доллара въ день.
Ѳеня все-таки осторожно относилась ко всему, что стояло внѣ ея круга. Это была великорусская простонародная привычка, выработанная минувшими историческими вѣками, когда сѣрая деревня запиралась въ своей околицѣ, какъ улитка въ раковинѣ, и на глазахъ господской усадьбы хранила и передавала изъ поколѣнія въ поколѣніе свои собственныя привычки, надежды и вѣрованія.
И здѣсь въ Ноксвилѣ Ѳеня все-таки продолжала чувствовать, что докторша совсѣмъ иначе относится къ окружающей жизни, и что если ея руки загрубѣли отъ работы, то мечты продолжаютъ хранить городскую прихотливость и заключаютъ въ себѣ многое, чуждое, непонятное и ненужное Ѳенѣ.
— Пойди къ намъ на день, Ѳеня! — сказала докторша тѣмъ же усталымъ и слегка озабоченнымъ тономъ. — Не справиться намъ однѣмъ.
Ѳеня подумала съ минуту.
— Что, есть стирка? — коротко спросила она.
— И стирка есть, — сказала докторша, — и еще гости изъ города пріѣхали.
— Ну, ладно! — сказала Ѳеня, какъ будто она именно и хотѣла удостовѣриться, хватитъ ли для нея работы въ домѣ докторши. — Давай деньги!
Въ Ноксвилѣ было въ обычаѣ платить за домашнюю поденщину всегда впередъ, главнымъ образомъ для того, чтобы сдѣлать условіе болѣе обязательнымъ для «труда».
Докторша молча вынула и подала ей три полудоллара, серебряныхъ, крупныхъ, очевидно, заранѣе припасенныхъ для этой цѣли.
— Только я ребенка съ собой возьму! — сказала Ѳеня, мимоходомъ, завертывая спящаго младенца въ старый ситцевый передникъ.
— Мамо! — окликнула она старуху. — Коли чоловикъ придетъ, вы покормите его!
— Угу! — попрежнему промычала Шешлянтиха.
Она съ ожесточеніемъ выкручивала своими длинными и костлявыми руками только что вымытую штуку бѣлья и была менѣе чѣмъ когда-либо расположена къ разговору.
Поделиться книгой: