Помоги проекту - поделись книгой:
Загрязнение окружающей среды синтетическим азотом оказалось не единственным злом, которое вылетело из ящика Пандоры, когда Фриц Габер «осмелился» его открыть. Было и еще кое-что требующее наличия азота. Это объясняет, почему Германия прекратила производство синтетических удобрений во время Первой мировой войны и переместила предприятие из Оппау в Лойну, где завод можно было лучше охранять.
В 1911 году, когда Фриц Габер переехал из Карлсруэ в Берлин, он подружился с другим немецким ученым, Альбертом Эйнштейном. Тот обучал сына Габера математике, а сам Франц помог Альберту пережить тяжелый развод. «Без Габера, — вспоминал Эйнштейн, — у меня бы ничего не получилось».
Несмотря на то что Габер с Эйнштейном дружили, их взгляды очень различались. Знаменитый физик был либералом, остроумным, довольно грубым; он был чужд условностей, любил богему и испытывал отвращение к милитаристской политике страны. Габер же, как сторонник императора Германии, считал, что немецкие ученые должны служить Отечеству, когда их об этом просят.
4 августа 1914 года, когда Германия вторглась в нейтральную Бельгию в попытке обойти с фланга Францию, Фриц подписал манифест, защищающий его страну от международного отчуждения, которое незамедлительно последовало. Манифест подписали 93 немецких ученых, в том числе три состоявшихся и три будущих нобелевских лауреата. Эйнштейн при этом представлял пацифистское сообщество, которое осуждало действия своей страны. Эйнштейн покинул Германию. Габер завербовался в армию.
Немецкие полководцы предполагали быстро — максимум за несколько месяцев — пройти через Францию и положить конец войне. Но что-то пошло не так: германская армия остановилась на реке Марне недалеко от Парижа. Командование в Берлине к тому моменту поняло, что война будет иметь совсем другой характер и солдатам понадобятся окопы. Также для успешного ведения боевых действий требовалось огромное количество одного из самых мощных взрывчатых веществ в мире — нитрата аммония[17]. (В 1995 году Тимоти Маквей использовал нитрат аммония, купленный у компании, которая производит синтетические удобрения, и взорвал здание госучреждения в центре Оклахома-Сити, убив 168 человек, в том числе детей, ранив еще 680 и разрушив и повредив более 300 зданий в радиусе полутора километров. И все это благодаря одной бомбе на основе нитрата аммония, заложенной в автомобиль.)
Война зашла в тупик, немецким военным требовалось все больше взрывчатки, и Габер увидел для себя в этой ситуации отличную возможность. Он убедил Карла Боша, что аммиак можно превратить в нитрат аммония с помощью коммерчески выгодного одноэтапного процесса, а завод в Оппау был идеальным местом для этого. Сначала Бош не соглашался, но в конце концов уступил, и уже к маю 1915 года предприятие выдавало более 150 тонн нитрата аммония в сутки. В начале истории производства рабочие трудились сутками, чтобы накормить людей, теперь же — чтобы убивать их. BASF перестала быть просто химической компанией, теперь это был инструмент войны. Девиз «Brot aus luft» («Хлеб из воздуха») превратился в «Blut aus luft» («Кровь из воздуха»). Бош называл преобразования на заводе «маленьким грязным дельцем».
27 мая 1915 года французские самолеты бомбили завод в Оппау. В ответ на это был построен еще один завод по производству нитрата аммония — в глубине Германии, под Лейпцигом, в небольшом городке Лойна. Он открылся 27 апреля 1917 года. Территория предприятия занимала площадь чуть больше трех километров в длину и полутора в ширину. На нем работали 30 000 человек. Он был похож на маленький город, в центре которого возвышались 13 огромных дымовых труб. На канистрах с первыми партиями вещества рабочие нацарапали слова «Смерть французам!». Вскоре на заводе производили более 240 000 тонн нитрата аммония в год, и все это количество кормило военную машину Германии. На тот момент завод в Лойне был самым большим химическим комплексом на Земле.
Фриц Габер купался в лучах славы. Первая мировая стала «войной химиков», а Габер, как руководитель Института кайзера Вильгельма, был главным химиком. Его называли Geheimrat (гехаймрат, или тайный советник), главным советником высшего командования. Фрицу также дали чин капитана рейхсвера немецкой армии, чего никогда до сих пор не случалось с теми, кто не был даже солдатом. Титулами Габера также признавалась важность науки в Германии времен правления кайзера Вильгельма. Ученый был полон решимости соответствовать занимаемому положению, поэтому побрил голову, приказал портному сшить мундир и старался сохранять воинскую выправку. Альберт Эйнштейн сожалел по поводу перемен, произошедших с его другом. «К несчастью, то, что случилось с Габером, могло быть с кем угодно, — сказал он после посещения Института кайзера Вильгельма. — Мне больно каждый раз, когда я думаю об этом. Должен признать, что столь прекрасного в остальном человека погубило тщеславие». «Он хотел быть твоим лучшим другом и одновременно богом», — вспоминала Лиза Мейтнер, физик, позже принявшая участие в исследовании ядерного распада, заслужившем Нобелевскую премию[18].
9 ноября 1918 года Германия капитулировала. Несмотря на поражение, министр Германии Генрих Шойх оценил вклад Габера. «На протяжении долгой войны Вы служили Отечеству, применяя свои широкие знания и энергию, это вне всяких похвал, — писал он. — Вам удалось мобилизовать немецкую химию. Она не смогла помочь Германии выйти победителем в этой войне, но то, что мы не сдались врагу после первых нескольких месяцев из-за отсутствия пороха, взрывчатых веществ и других средств, содержащих азот, в первую очередь Ваше достижение. Ваш успех навсегда останется в истории». (Завод в Лойне, который во время Второй мировой войны охранялся сильнее, чем Берлин, позже работал и на гитлеровские войска.)
12 мая 1944 года восьмая воздушная бригада ВВС США отправила более 200 самолетов бомбить Лойну. К концу войны 6000 самолетов союзников сбросили на завод более 18 000 тонн взрывчатых веществ. Когда наступил мир, Альберт Шпеер, архитектор[19] Третьего рейха, сказал, что, если бы союзники сосредоточились исключительно на ликвидации завода в Лойне, Вторая мировая могла бы закончиться через восемь недель.
В 1919 году Фрицу Габеру дали Нобелевскую премию по химии, но он был не единственным немцем, кто ее получил. Макс Планк — лауреат Нобелевской премии за работу в области квантовой физики, Йоханнес Штарк — за работу по эффекту Доплера. Габер гордился соотечественниками так же, как и собой, несмотря на враждебность по отношению к нему, появившуюся во время Первой мировой войны.
«Я думаю, что вручить премию трем немцам и только немцам в Шведской академии — это великое признание, — сказал он. — Мое искреннее желание — чтобы благодаря этому вернулось взаимопонимание на международном уровне». Но чуда не случилось. Два француза, получившие Нобелевскую премию, отказались от нее в знак протеста; один из них заявил, что Габер «с точки зрения морали не соответствует оказанной чести». Американец, получивший Нобелевскую премию пятью годами ранее, также отказался приехать на церемонию вручения. Это был первый подобный бойкот в истории мероприятия. Во время церемонии награждения несколько других ученых отказались пожать руку Габеру.
Их презрение совсем не было связано с тем, что Габер образно помахал у них перед лицом немецким флагом во время благодарственной речи; или с тем, что выпустил на волю поток фиксированного азота, перекрывшего устья рек и водные пути; или с тем, что подписал манифест, поддержав агрессивную политику Германии, которая вступила в Первую мировую войну; или же с тем, что снабдил немецкую армию взрывчаткой из нитрата аммония. Причиной бойкота стало еще одно зло, которое Фриц Габер совершил во время войны, выпустив его на волю из шкатулки Пандоры.
Когда стало ясно, что надежды немцев на скорое окончание Первой мировой войны тщетны и начинается стратегия по истощению противника, Фриц Габер увидел свой шанс. Он не только снабдил нитратом аммония любимую страну, позволив ей иметь почти неограниченные запасы боеприпасов, но и использовал свои знания в области химии, чтобы выиграть войну тем способом, который никогда ранее не использовался. Габер был уверен, что Германия победит совсем не потому, что ее солдаты храбрее или военачальники хитрее, а потому, что ее химики умнее.
Под руководством Фрица Габера Институт кайзера Вильгельма, который теперь был окружен колючей проволокой и находился под военной охраной, стал неотъемлемой частью военной машины Германии. Бюджет института, в который входили зарплаты 1500 сотрудников и 150 ученых, был в 50 раз больше, чем в мирное время. В 1916 году Габера назначают начальником службы химического оружия. Он хотел найти способ убивать врага, не применяя винтовок или минометов. Найти что-то ползущее по земле, просачивающееся в окопы и там убивающее солдат Антанты[20]. В течение нескольких месяцев химик и его команда изучали воздействие ядовитых газов на подопытных животных (в основном на кошек), выясняя взаимосвязь между концентрацией газа и временем воздействия. Фриц обнаружил, что низкие концентрации ядовитых газов в течение длительных временных интервалов убивают так же, как и большие концентрации в короткие промежутки. Его формула смерти позже была названа константой Габера. К 1918 году более 2000 ученых в Германии трудились над разработкой химического оружия.
Фриц не был первым, кто использовал газ во время войны. На самом деле в 1914 году французы и британцы уже применяли слезоточивый газ. Но там целью ставилось временное отключение противника. У Габера же задача была убить. Ученый предпочитал работать с хлором, потому что тот тяжелее воздуха и мог стекать в окопы, а значит, почти немедленно убивал тех, кто в них находился; люди умирали как будто от удушения ядовитой подушкой.
Когда Фриц Габер проводил эксперименты, он знал, что химическая война нарушает международное право. Несколько ранее, в 1907 году, Германия вместе с 24 другими странами подписала Гаагские конвенции, запрещающие странам «применять яды и химическое оружие». То, что Габер намеревался сделать, считалось нарушением конвенции, но ему было все равно. Целью стала победа. Фрица совершенно не волновало, что он шел против правил. Позже за такие действия его заклеймили как военного преступника.
Это произошло в четверг, 22 апреля 1915 года, на поле боя возле древнего торгового города Ипр, где произошли самые кровопролитные сражения Первой мировой. С одной стороны окопались немецкие солдаты, с другой — французские, английские, алжирские и канадские. В 17:00 Фриц Габер открыл вентили на 6000 канистр, содержащих 150 тонн смертельного газа хлора. Рядом с ним стояли трое молодых ученых: Отто Ган, Густав Герц и Джеймс Франк; впоследствии все они получат Нобелевские премии. Кроме них там был Ганс Гейгер, который позже изобретет счетчик уровня радиации (счетчик Гейгера). Ветер дул справа. Вскоре после того, как открыли канистры, желто-зеленое облако длиной в шесть с половиной километров поднялось на три метра и поплыло на юг к ничего не подозревающему батальону французских и алжирских солдат. Через несколько минут с неба начали падать птицы, листья мгновенно вяли, а тысячи солдат задыхались, давились, замирали на месте и синели. Те, кто не погибал на месте, бросив оружие и снаряжение, бежали прочь. Один британский солдат так описывал это событие: «Откуда ни возьмись на дороге с канала Изер появились скачущие лошади, бешено подгоняемые всадниками. Затем еще лошади, потом еще, пока дорога не заполнилась бурлящей массой, в которой ничего нельзя было разглядеть из-за пыли». Хлор, выпущенный в тот день, убил 5000 солдат и еще 15 000 превратил в инвалидов.
Фриц Габер нашел способ нагнетать кошмар войны, который не упустили из виду генералы Антанты. «Я не могу адекватно оценить весь страх и ужас, что распространились среди нас в результате этой отвратительной чумы», — сказал один канадский офицер. Габер назвал это сражение «зрелищным»; он знал, что его оружие имело не только технологическое, но и психологическое преимущество. «Каждое новое оружие способно выиграть войну, — вспоминал он. — Любая война — это битва против души солдата, а не тела. Новое оружие ломает боевой дух, потому что оно новое, неизвестное, а следовательно, пугающее. Артиллерия не так сильно сломила боевой дух, но запах газа взбудоражил всех». Но не все в Германии аплодировали Габеру. «Чем сильнее развивается цивилизация, — писал один немецкий командир, — тем более гнусным становится человек». Выражаясь двусмысленно — что впоследствии стало циничной темой в гитлеровской Германии, — нападение назвали «Операцией по дезинфекции».
После битвы при Ипре американский президент Вудро Вильсон и Международный Красный Крест выразили протест применению химического оружия, но безрезультатно. Георг Гросс, выдающийся немецкий художник, которому на тот момент было 24 года, протестовал по-своему. Он нарисовал Христа на кресте в противогазе и армейских ботинках — такова была его попытка показать жестокость войны, нашу, казалось бы, безграничную способность к моральному разложению. Позже его осудили за богохульство.
Фриц Габер не раскаивался и заявлял, что в мирное время наука служит всей планете, но во время войны принадлежит своей стране. Его единственным сожалением было то, что немцы не в полной мере воспользовались прорехой, образовавшейся в центре фронта союзников Антанты. Продвигаясь слишком медленно, они позволили канадским войскам закрыть прорыв. Габер считает, что, если бы офицеры были смелее и игнорировали гибель от этого же газа двенадцати немецких солдат и отравление двухсот, сражение в тот день можно было бы выиграть.
Через неделю после газовой атаки Фриц и Клара Габер устроили званый ужин. Когда все закончилось, они ужасно поссорились. Клара считала, что химическая война не имеет никакого отношения к науке, «извращает» ее. По характеру жена Фрица была застенчивой и тихой, к тому же немного шепелявила, и для нее разговор был не из легких. Она редко сомневалась в решениях своего мужа, но здесь он перешел черту, и Клара больше не могла с этим жить. После того как супруг уснул, она пошла в спальню, взяла его пистолет, вышла в сад и выстрелила в воздух. Убедившись, что оружие рабочее, направила пистолет себе в грудь и выстрелила второй раз. Сын Герман, которому тогда было 14 лет, бросился к матери. Еще живая, Клара истекала кровью; Герман звал отца, но безрезультатно: тот принял снотворное и разбудить его было невозможно. В ночь на 2 мая 1915 года фрау Габер умерла от огнестрельного ранения, нанесенного себе. На следующий день Фриц оставил сына и отправился на Восточный фронт, где ожидали его приезда. Через два года после самоубийства Клары Фриц снова женился. Спустя же 30 лет после самоубийства матери Герман Габер также покончил с собой. Ему было 44 года, он жил на Лонг-Айленде и работал патентным адвокатом.
Фриц Габер никогда не понимал, почему его жена против химической войны. Он так и не уразумел, почему некоторые лауреаты Нобелевской премии бойкотировали его речь. Для Габера мертвый солдат был мертвым солдатом и не имело значения, как он погиб. Важно было только то, что он мертв. Ядовитый газ работал на благо технологически развитых стран, так почему же Германии не употребить его в свою пользу? «Неодобрение, которое рыцарь испытывал к человеку с ружьем, — сказал Фриц, — повторяет солдат, стреляющий пулями в человека с химическим оружием». У Габера была цель превратить войну в соревнование ученых, победитель которого приготовит самые смертоносные газы, распределит их наиболее эффективно и создаст лучшее защитное снаряжение, в том числе противогазы. «Химическое оружие и газовая оборона превращают войну в шахматы», — бесстрастно сказал он. По правде говоря, Фриц Габер чрезвычайно гордился тем, что сделал. Он был рад тому, что наука продвинулась дальше и теперь возможны не только стрельба и артобстрелы, но и более разрушительные методы. То, что, по словам Габера, превратило «солдат, подчиняющихся мечу в руке их командира, в кучку беспомощных людей».
Атака при Ипре была первой из пяти атак хлором. С 22 апреля по 6 августа 1915 года немцы выпустили 1200 тонн этого газа в пяти отдельных битвах с союзниками из Антанты. Завод BASF в Оппау, когда-то производивший синтетические удобрения, теперь изготавливал только взрывчатые вещества и ядовитый газ. К концу 1915 года BASF производил 16 000 тонн хлора в год.
Фриц Габер первым применил хлор-газ на войне, а 15 октября 1915 года он первым начал использовать фосген, который, подобно хлору, душил жертв, но его требовалось гораздо меньше. На фронте в Шампани с 15 по 27 октября 1915 года немцы выпустили 500 тонн фосгена, выведя из строя 5700 военнослужащих Антанты и убив 500 человек.
Однако Габер на этом не остановился. В 1917 году он первым выпустил самый опасный химикат, используемый на войне, — «горчичный газ», или иприт. В отличие от хлора и фосгена, которые в итоге рассеиваются на ветру, иприт[21] висит в воздухе, оседая на почве, одежде, снаряжении и зданиях, — его почти невозможно смыть. Иприт вызывал серьезный конъюнктивит, из-за чего солдаты теряли зрение; начиналось сильное воспаление кожи, слизистых рта, горла и трахеи, что затрудняло глотание и дыхание; по всему телу распространялись волдыри, похожие на ожоги второй степени; люди умирали в основном от сильнейшего бронхита или пневмонии. Трое из каждых ста солдат, подвергшихся воздействию «горчичного газа», погибли. Иприт оказался самым ядовитым веществом; он оседал на одежде и впитывался в нее. Выпущенный из баллонов, еще долгое время наносил ущерб солдатам; от него погибало больше всего народу; военные опасались иприта больше, чем любого другого химического оружия. По всем этим причинам Фриц Габер считал этот газ «сказочным успехом».
Неудивительно, что иприт был химическим оружием, от которого случались и небоевые потери. Немцы применили его в атаке на окраине Армантьера 20 июля 1917 года. Тысячи местных крестьян и горожан спрятались в убежищах, а потом вернулись к домам. Но на предметы домашней утвари осел яд. В результате соприкосновения с ними 675 жителей отравились, 86 из них умерли.
Между 1914 и 1919 годом в Германии произвели 87 000 тонн хлора, 24 000 тонн фосгена и 7700 тонн иприта. Хотя позднее Великобритания и Франция также используют химическое оружие, немцы были первыми, вступившими в гонку, и пока наиболее «успешными». Они также раньше остальных придумали заряжать снаряды ядовитыми газами и взрывать их на территории противника. В 1918 году около трети всех немецких снарядов содержали ядовитый газ. К концу войны, в которой ведущим «шпрехшталмейстером» был Фриц Габер, более миллиона человек стали инвалидами и 26 000 были убиты химическим оружием.
Официально Первая мировая война закончилась 28 июня 1919 года подписанием Версальского договора. Следующим летом Фриц Габер узнал, что его занесли в список военных преступников и Антанта требует его экстрадиции. Услышав об этом, он отрастил бороду, купил поддельный паспорт, бежал в Швейцарию, получил гражданство и поселился в Санкт-Морице. В ноябре 1919 года ему сообщили, что он получил Нобелевскую премию. Когда представители Антанты отозвали запрос об экстрадиции, Габер вернулся в свою любимую Германию.
В Гаагской конвенции 1907 года был четко оговорен запрет на использование ядовитого газа, но Версальский договор сделал его еще более ясным. Страны Антанты хотели убедиться, что Германия никогда больше не воспользуется химическим оружием. Немецкому государству было запрещено использовать «удушающие, ядовитые и другие газы и все аналогичные жидкости». Более того, «их изготовление и ввоз были строго запрещены». Но Фриц Габер так не считал. По его мнению, договор не имел моральной или правовой легитимности. И, как и в случае с Гаагскими конвенциями, проигнорировал его. Имея представление о действии хлора при Ипре, Габер у себя в лаборатории в Институте кайзера Вильгельма продолжал испытывать на животных химическое оружие. Он убедил международных военных инспекторов, посетивших его институт, что работал над средствами от насекомых. Габер никогда не ввозил в страну химическое оружие, как это предусмотрено договором, но экспортировал его. Он помог Испании в строительстве установки по производству иприта. И он содействовал российским чиновникам в запуске программы отравления ядовитым газом на Волге[22]. В 1924 году в сотрудничестве с Министерством обороны Германии он создал заводы по производству хлора и иприта в Центральной Германии, представив их иностранным инспекторам как «заводы по производству нефти и нефтепродуктов».
30 января 1933 года к власти пришел Адольф Гитлер. Через три месяца он представил свой Закон о восстановлении корпуса гражданских служащих. Евреям отныне не разрешалось работать на правительство.
Изначально Фриц Габер не думал, что новый закон имеет к нему какое-то отношение. Все-таки в 24 года он крестился в церкви Святого Михаила в Йене и был протестантом. Но оба его родителя были евреями, и в глазах представителей Третьего рейха Фриц прежде всего был семитом, а не великим ученым. Однако и в этом законе существовала лазейка: по настоянию предшественника Гитлера, Пауля фон Гинденбурга, все, кто верно служил стране в Первой мировой войне, все же могли работать на правительство, даже если были евреями.
Когда Гитлер пришел к власти, в Германии проживали около 500 000 евреев, что составляло менее 1 % населения. Примерно 10 000 перешли в другую веру, главным образом для того, чтобы облегчить себе достижение успеха в бизнесе или науке. Как и большинство из них, Фриц сменил вероисповедание, чтобы стать «более немцем», но при этом ничего не сделал для сокрытия своего еврейского происхождения. И первая, и вторая жены были еврейками, равно как и большинство друзей. Когда нацисты предложили Габеру заполнить анкету, в графе о происхождении он написал «не ариец».
21 апреля 1933 года Фрицу позвонил министр искусства, науки и культуры Третьего рейха Бернхард Руст и ясно дал понять, чего хочет: Габеру следовало установить всех работавших в его институте евреев. Сначала он пытался подчиниться: уволил двух старших научных сотрудников-евреев, но сделал это только после того, как нашел им работу за пределами Германии. Он не мог заставить себя уволить других семитских ученых, особенно молодых, которые, по его мнению, больше всего нуждались в защите.
В отличие от Габера многие еврейские ученые, жившие в Германии, никогда не обращались в христианство. Настойчивое требование Гитлера уйти в отставку внушало отвращение. Джеймс Франк, который, как и Габер, служил своей стране во время Первой мировой войны и также позднее получил Нобелевскую премию, отказался жить в государстве, где столь жестоко обходятся с евреями, и ушел с поста профессора Геттингенского университета. Но сначала он написал письмо Фрицу Габеру, в котором говорится: «Я не могу встать перед студентами и вести себя так, будто все это для меня не имеет значения. И также не могу грызть кости, которые правительство бросает еврейским ветеранам войны. Я уважаю и понимаю тех, кто хочет удержаться на своих позициях, но должны быть и такие люди, как я. Так что не ругай Джеймса Франка, он тебя любит». (Позже Франк эмигрировал в США и работал с Робертом Оппенгеймером над созданием атомной бомбы.)
Франк предполагал, что Габер, как самый выдающийся ученый в Обществе кайзера Вильгельма, останется в Германии. Но оказался неправ: Фриц был сыт всем этим по горло. Он хотел быть уверенным, что для нового режима будет по-прежнему незаменимым специалистом, даже несмотря на еврейское происхождение.
Через три недели после того, как Адольф Гитлер представил закон, запрещающий евреям работать на правительство, Фриц ушел в отставку с поста руководителя Института кайзера Вильгельма. Никто не мог в это поверить, включая самого Габера. Он предполагал, что Бернхард Руст никогда не примет его отставку: ни за что не позволит столь видному и уважаемому ученому, как он, покинуть страну. «Настоящим прошу разрешить мне уйти в отставку с 1 октября 1933 года, — писал Габер. — В соответствии с директивами закона „О национальной гражданской службе“ от 7 апреля 1933 года я имею право оставаться на посту, несмотря на то что мои родители, как и их родители, были евреями. Но я больше не хочу пользоваться этим».
Когда Альберт Эйнштейн узнал, что Габер подал в отставку, немедленно написал ему письмо. «Могу представить ваш внутренний конфликт, — писал он. — Это все равно что отказаться от теории, над которой вы работали всю жизнь. Для меня это не то же самое, потому что я никогда не верил в это». Теория, по-видимому, заключалась в том, что немецкое высшее командование будет чтить верность, слепую преданность и служение, соблюдать приличия; что ему будет важно все, что Фриц может сделать для него, а не то, какой вере он принадлежал по рождению. Но все получилось иначе: Габер был евреем и это все, что имело значение для нацистов. Им было наплевать на образование и научное сообщество. Напротив, немецкие ученые, преподаватели и другие представители интеллектуальных профессий были скорее угрозой, чем предметом гражданской гордости. Когда Руст принял отставку, Габер был просто ошеломлен. «Мне никогда не было так горько», — писал он.
Несколько ученых попытались заступиться за Фрица.
Сначала его друзья попросили Руста передумать, но тот не хотел уступать. «Я покончил с этим евреем, Габером», — сказал он.
Затем Макс Планк, получивший Нобелевскую премию по физике и, подобно Габеру, пользовавшийся огромным уважением в научных кругах, встретился с Адольфом Гитлером. Планк утверждал, что отставка Габера — серьезная утрата для немецкой науки; что, хотя евреи составляют лишь 1 % населения, треть нобелевских лауреатов в Германии — евреи. По мнению Планка, это было «членовредительство». Гитлер был совершенно не согласен. По мере того как встреча продолжалась, он говорил все быстрее и громче, бил себя кулаком по коленям и кричал как одержимый. Планк вышел из кабинета не оглядываясь. В его 75 лет ученому потребовалось несколько дней, чтобы пережить это потрясение.
Наконец, с Гитлером встретился ставший главным химическим промышленником Германии Карл Бош. Он утверждал, что преследование еврейских ученых отрицательно скажется на развитии немецкого бизнеса. Но, как и в случае с Планком, Гитлер, казалось, пребывал в трансе или во сне. Говоря о том, что он считал своим столетним рейхом, Гитлер кричал: «Вы не разбираетесь в таких вопросах! Если евреи так важны для физики и химии, значит, мы сто лет будем работать без физики и химии». После этого Бош стал открыто критиковать политику Гитлера и позже был освобожден от своих обязанностей. Он умер в 1940 году от депрессии и алкоголизма.
3 августа 1933 года Фриц Габер покинул Германию. В поисках работы он сменял гостиницы в Испании, Голландии, Франции, Англии и Швейцарии. Но большинство коллег Габера не могли забыть его недоброе прошлое, когда он был активным сторонником химической войны. Эрнест Резерфорд, британский ученый и отец ядерной физики, отказался с ним встречаться. Через несколько месяцев Фрицу предложили совершенно бессмысленную должность в Кембриджском университете. Но он был согласен на что угодно, лишь бы избавиться от позора, который пришлось пережить в родной стране. «Для меня самая важная цель в жизни — не умереть гражданином Германии», — говорил он.
В Швейцарии Габер познакомился с Хаимом Вейцманом[23], родившимся в России еврейским ученым и ведущим сторонником создания еврейского сообщества в Палестине. Вот как он вспоминал первую встречу с Фрицем: «Он был совершенно сломлен, перемещаясь с места на место в моральном вакууме. Я попытался было утешить его, но на самом деле едва мог смотреть ему в глаза. Мне было стыдно за себя, за этот жестокий мир и за ту ошибку, с которой он всю жизнь жил и работал». Но Вейцман увидел в Габере еврея и носителя сионистского наследия, поэтому предложил ему работу в Институте Даниэля Сиффа (ныне Институт Вейцмана) в Реховоте, недалеко от Тель-Авива. «Вы будете работать в мире и чести, — сказал он. — Это будет как возвращение домой».
Предложение Хаима удивило Габера и сбило с него спесь. «Доктор Вейцман, я был одним из самых могущественных людей в Германии, — сказал он, — я был выше любого великого командующего армией; больше, чем руководитель промышленности. Я основатель промышленности; моя работа требовалась для экономической и военной экспансии Германии. Все двери были открыты для меня. Но должность, которую я занимал тогда, какой бы эффектной ни казалась, была ничем по сравнению с вашим предложением. Вы не создаете изобилия, вы творите на пустом месте, оживляя землю, на которой ничего нет; вы пытаетесь вернуть покинутым людям чувство собственного достоинства. И у вас, кажется, получается. В конце своей жизни я лишился всего. Когда я покину этот мир и меня забудут, ваша работа останется ярким моментом в долгой истории нашего народа». Жизнь Габера прошла полный круг: сначала он отверг свое еврейское происхождение, потом полностью принял его. Перефразируя Томаса Элиота[24], он прибыл туда, откуда начал, и увидел все как в первый раз.
Вряд ли кто-то был больше удивлен переменами, произошедшими с Фрицем, чем друживший с ним два десятка лет Альберт Эйнштейн. После встречи с Вейцманом Габер написал другу письмо: «За всю свою жизнь я никогда не осознавал себя настолько евреем, как сейчас!» На что Эйнштейн ответил: «Я был очень рад получить от тебя такое подробное и длинное письмо, и особенно счастлив, что твоя прежняя любовь к белокурой бестии немного остыла. Кто бы мог подумать, что мой дорогой Габер обратится ко мне как к защитнику евреев, даже палестинцев! Надеюсь, ты не вернешься в Германию. Не дело это — работать на интеллигенцию, состоящую из тех, кто падает ниц перед обычными преступниками и даже в какой-то степени сочувствует им». Физик закончил письмо пожеланием: «Надеюсь, мы скоро встретимся под более мирным небом». Но друзья так и не виделись больше.
Во время путешествия в Церматт Габер почувствовал боль за грудиной, и его сняли с поезда в небольшом швейцарском городке Бриг. Чтобы ухаживать за ним, туда немедленно приехала сестра Фрица, Эллис. У Габера обнаружилось серьезное заболевание сердца, которое лечили известными в то время способами — нитроглицерином и кровопусканием. Но 29 января 1934 года, через год после прихода Гитлера к власти, Фриц Габер скончался и был похоронен в швейцарском городе Базель. Еще до смерти он попросил выгравировать на его надгробии надпись: «На войне и в мире, все время, пока мог, был слугой своего Отечества». Сын Фрица, Герман Габер, стыдился его зверских поступков и не осмелился выполнить это желание. Но одна просьба ученого все-таки была удовлетворена. Несмотря на то что Габер был женат второй раз, он попросил, чтобы его похоронили рядом с первой женой, Кларой. Тело Клары эксгумировали и перевезли из немецкого Далема в Базель, где теперь супруги похоронены под одной надгробной плитой, на которой написаны только их имена и даты жизни. Пожалуй, самую яркую эпитафию произнес Альберт Эйнштейн, который, узнав о смерти друга, написал письмо Герману. Он сокрушался, что Габер пережил «трагедию немецкого еврея; трагедию безответной любви».
И немного иронии напоследок.
15 февраля 1917 года встретились несколько немецких промышленников, среди которых был и Фриц Габер, чтобы обсудить передовые методы борьбы с вредителями, в первую очередь для сельского хозяйства. На совещании был создан Технический комитет по борьбе с вредителями, председателем которого выбрали Габера. Все сошлись во мнении, что лучше всего с проблемой справлялась синильная кислота (HCN). Вопрос был в том, как осуществить идею.
В это же время немецкие солдаты на фронте страдали от вшей, переносивших бактерии смертельного заболевания — тифа. А у мукомольных заводов огромной проблемой была моль. Под руководством Фрица Габера немецкие ученые все же разработали методы использования синильной кислоты. Прежде всего они просто выпустили химикат из стальных канистр. Затем придумали, как применить большие бочки: в чаны с серной кислотой добавляли цианид натрия или кальция, выделяя цианистый водород (HCN). В конце концов изобрели метод, при котором гранулы, содержащие цианиды, подвергались воздействию горячего воздуха, высвобождая газ[25]. (Конечный продукт получил название «Циклон».) Многие страны использовали синильную кислоту как пестицид, но ни одна страна не додумалась применять ее более продуктивно и универсально, чем Германия. Немцы очень результативно окуривали зернохранилища, казармы, поезда, военные корабли и целые здания, которые опустошались, вымирали и наполнялись «Циклоном».
Проблема с газом синильной кислоты заключалась в том, что у него не было ни цвета, ни запаха[26]. Вследствие этого люди погибали, неожиданно подвергаясь воздействию газа. Чтобы предотвратить случайное отравление, Габер и команда добавили в него хлорциан — безопасное[27] химическое вещество, придавшее продукту неприятный запах. Дурно пахнущий «Циклон» получил название «Циклон А». В 1920 году изобретатели «Циклона А» переехали в другой институт, хотя Габер по-прежнему оставался в ассоциации. Там они разработали «Циклон B», которым впоследствии нацисты убили более миллиона евреев в концентрационных лагерях, в первую очередь Освенциме и Треблинке. (При этом фашисты убрали хлористый циан, чтобы люди в газовых камерах не знали, что произойдет.) Там погибли несколько родственников самого Фрица Габера, в том числе дочь его сводной сестры Фриды (Хильда Глуксманн), ее муж и двое детей. Фрида была дочерью второй жены Зигфрида Габера, отца Фрица.
Несмотря на то что Габер контролировал производство «Циклона» — химического вещества, использованного в качестве орудия убийства миллионов его собратьев-евреев, он никогда не предполагал, как именно его применят. Более того, в начале правления Гитлера Фриц Габер понял, что непреднамеренно предоставил нацистам боеприпасы и химикаты, необходимые для террора. «Я отдал огонь в руки маленьким детям», — сокрушался он.
В Немецком музее Мюнхена хранится настольный аппарат Фрица Габера и Роберта Ле Россиньоля, сконструированный для получения азота из воздуха. От посетителей музея его отделяет небольшой барьер. Люди иногда останавливаются, смотрят несколько секунд и идут дальше, почти не задумываясь о машине, благодаря которой стало возможным производство синтетических удобрений. Этот процесс спас многих. Но загрязнение окружающей среды избытком азота продолжается, и есть вероятность, что начался отсчет времени, когда человечество будет уничтожено.
Благодаря Фрицу Габеру на Земле живут на три миллиарда человек больше, чем когда-либо было возможно. Это феноменальное достижение. Но расплатой за его изобретение стала постепенная гибель рек, озер, проливов и океанов. У всего есть цена; вопрос только в том, насколько она велика. Большинство из нас удивятся, узнав, что даже самые важные медицинские и научные открытия, спасшие не одну жизнь, такие как вакцины, антибиотики и санитарные программы, имеют побочный эффект, и иногда весьма трагический. Об этом мы поговорим в последней главе.
Глава 4. Высшая раса Америки
Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые;
а худое дерево приносит и плоды худые.
16 июня 2015 года крупный предприниматель в сфере недвижимости и звезда телешоу The Apprentice («Ученик») Дональд Трамп выдвинул свою кандидатуру на пост президента США от Республиканской партии. Предвыборную программу он начал с нападок на иммигрантов из Мексики. Если американцы хотят снова сделать свою страну великой, избавиться от социальных, политических и финансовых проблем последнего десятилетия, то в первую очередь необходимо посмотреть на южного соседа. Именно там кроется корень зла. «Мексика не отправляет к нам своих лучших представителей, — сказал Трамп. — Оттуда приезжают люди с огромным количеством проблем. И приносят эти проблемы нам. Это наркотики, преступность, насилие».
Однако если верить фактам, дело обстоит иначе: 1) мексиканские иммигранты в первом поколении на самом деле совершают меньше преступлений, чем урожденные американцы; 2) в то время как число иммигрантов растет, преступлений становится все меньше; 3) процент нелегальных иммигрантов в тюрьмах ниже, чем в общем среди населения. Причины очевидны. Поскольку риск депортации очень высок, у не имеющих документов переселенцев есть мотивация не наживать себе проблем. «Иммигранты в целом и нелегальные иммигранты в частности — это произвольная группа приехавших в США в поисках работы, — сказал Марк Розенблюм, заместитель директора Программы иммиграционной политики США. — И как только они оказываются здесь, большинство предпочитают не высовываться и заниматься своими делами; они прекрасно понимают, что не защищены социально».
Трамп нашел способ возбудить американскую общественность. Когда он поставил борьбу с мексиканскими иммигрантами в центр своей кампании, расположение избирателей среди республиканцев изменилось, а его рейтинг подскочил с 16 до 57 %. Такого подъема не было ни у одного из соперников Трампа. Другие кандидаты республиканцев, соперничавшие с ним, начали вторить этим идеям, призывая к повышению безопасности и ограждению от беженцев. Сенатор из Техаса Тед Круз — латиноамериканец (но по происхождению кубинец, а не мексиканец) — отметил, что «незащищенная граница с Мексикой позволяет нелегальным иммигрантам, преступникам и террористам ступать на американскую землю».
По мере того как позиции республиканцев укреплялись, они перестали ограничиваться критикой мексиканцев. В ответ на теракт в Сан-Бернардино (декабрь 2015 года) Трамп и другие консервативные политики призвали к «полному запрету на въезд мусульман в США». Теперь не только нелегальные беженцы из Мексики были «убийцами» и «насильниками», но и легальные иммигранты мусульманского вероисповедания оказались потенциальными террористами. Запрет, примененный примерно к миллиарду мусульман, распространялся, по всей видимости, и на тех, кто посещал членов семьи, приезжал учиться, и на родителей, ищущих специализированную медицинскую помощь для своих детей. «Тот, кого задевают комментарии [Трампа], не знает характера американского народа», — написала в «Твиттере» радиоведущая Лора Ингрэм. К тому моменту 59 % республиканцев поддерживали запрет, но только 36 % широкой американской общественности восприняли его положительно. Всего через несколько месяцев в марте 2016 года 51 % американцев высказались в поддержку запрета на въезд мусульман в страну.
Эти политики в максимальной степени использовали типичное для американцев чувство — страх перед иммигрантами. Америка не торопится открывать свои двери приезжим, будь то поток еврейских беженцев из Восточной Европы в 1930–40-х годах или сирийские переселенцы наших дней, которых в США не сильно жалуют (особенно по сравнению с Канадой и другими странами).
Однако большинство американцев не понимали: все эти успешные лозунги, играющие на худших предубеждениях, уходят корнями к опубликованному столетие назад научному трактату, написанному Мэдисоном Грантом, нью-йоркским специалистом по охране природы.
Все началось с гороха. В 1866 году угрюмый и ворчливый монах-августинец из моравского города Брно опубликовал в официальном журнале Брюннского общества естествоиспытателей Proceedings of the Natural History Society of Brünn научную статью, которую никто не заметил. Монаха звали Грегор Мендель, а статья была посвящена гороху. Менделя интересовало: что будет, если скрестить высокое растение гороха с низким? Каким выйдет «потомство» — высоким, низким или среднего размера? А если горох с морщинистыми стручками скрестить с горохом, имеющим гладкие стручки? Или же растения с зелеными листьями скрестить с желтолистыми? Результаты его очень удивили: никакого промежуточного варианта не существовало. В следующем поколении растения были либо высокими, либо низкими; стручки — либо морщинистыми, либо гладкими, а листья — либо зелеными, либо желтыми. Черты никогда не смешивались, но некоторые особенности, казалось, доминировали. Высокие растения доминировали по отношению к низким, морщинистые стручки — к гладким, а зеленые листья — к желтым. Мендель делал выводы не на основе отдельных растений или нескольких лет исследований; он работал более 10 лет и провел тысячи вариантов скрещивания растений. В конце своей статьи монах предположил, что каждое растение гороха наследовало один «фактор» от каждого родителя. Сегодня мы называем эти «факторы» генами.
Несмотря на распространенное мнение, Грегор Мендель не открывал наследственности. И до его статьи люди знали, что можно вывести коров, которые дают больше молока, кур, которые лучше несутся, и лошадей, которые чаще выигрывают скачки. Правда, они не понимали, почему это происходит. У них не было теоретического обоснования. Благодаря Менделю появилась возможность заранее определить, будет ли у животного выражена та или иная характерная черта. Мендель перенес животноводство в область вычислительной биологии.
Через несколько лет после публикации статьи Менделя британский ученый Фрэнсис Гальтон, троюродный брат Чарлза Дарвина, перенес исследования с гороха на людей и от физических черт перешел к тому, что имело гораздо большее значение. «Если можно вывести лучшую породу животных, — рассуждал Гальтон, — значит, можно вывести и лучшую породу людей? Разве нельзя унаследовать такие качества, как интеллект, верность, храбрость и честность? Разве отбор лучших представителей человечества не сделает мир совершенным? Свободным от пьянства, насилия и бедности. Избавленным от низших классов, которые больше не будут бременем для общества».
В 1869 году вышла книга Фрэнсиса Гальтона «Наследственность таланта»[28], где он изложил свой план, как усовершенствовать человечество. Гальтон утверждал, что британское правительство должно выдавать сертификаты о физической пригодности достойным молодым людям и предлагать деньги за каждого произведенного ребенка. И это будет недорого. Фрэнсис считал: «Если британцы будут готовы потратить на улучшение человеческой расы лишь одну двадцатую часть того, что сейчас тратится на улучшение пород лошадей и скота, то какую плеяду гениев мы могли бы создать!» Он назвал свое учение евгеникой (от греческого понятия «хороший род», или «породистый»).
Но была тут и темная сторона. «Конечно, я не предлагаю пренебрегать больными, слабыми или несчастными, — писал Гальтон, — но я бы определил эквивалент благотворительной помощи, которую они получают, предотвращая тем самым размножение менее совершенных членов породы». Гальтон утверждал, что сумасшедших, преступников и нищих следует помещать в монастыри и закрытые учреждения «с целью ограничения их возможностей производить потомство низкого класса». Выведение новых видов превратилось в устранение негодных.
В начале 1900-х годов евгеника пересекла океан и добралась до небольшой бухты недалеко от Хантингтона. Здесь, на пляжах Лонг-Айленда, появилось американское движение приверженцев евгеники. Человека, отстаивавшего дело Гальтона, звали Чарльз Дэвенпорт, и он был аккредитованным членом академической элиты Америки. Дэвенпорт происходил из длинной линии английских и колониальных конгрегационалистских министров Новой Англии. Он получил докторскую степень по зоологии в Гарварде, затем преподавал в Чикагском университете, а в 1904 году был назначен директором станции экспериментальных исследований эволюции в Колд-Спринг-Харбор.
Чарльз Дэвенпорт поклонялся Фрэнсису Гальтону. «Как [общество] претендует на право лишить убийцу жизни, — сказал Чарльз, — точно так же оно может уничтожить отвратительную змею безнадежно порочной протоплазмы». Он утверждал, что стоимость ухода за неполноценными гражданами Америки составляла около 100 миллионов долларов в год. Пришло время что-то предпринять по этому поводу. И он создал архивную службу евгеники в Колд-Спринг-Харборе, тщательно отслеживая и тех, кто достоин, и тех, кто недостоин продолжения рода. Несколько лет спустя Чарльз вытащил Гарри Лафлина из заброшенной маленькой школы в Ливонии (Миссури) и назначил начальником. Дэвенпорт был исследователем (предоставлял научные «доказательства», чтобы поддержать их дело), а Лафлин — лоббистом (убеждал стоящих у власти принять законы, чтобы устранить низшую породу граждан).
В октябре 1910 года архивная служба евгеники начала свою работу. Цель была предельно ясна: определить, кто из американцев принадлежал к более низкосортной расе, и сделать так, чтобы они не вступали в брак и не имели детей. Первым шагом было оградить их от общества в учреждениях для людей, считающихся душевнобольными или слабоумными. А затем стерилизовать тех, кто все еще был на свободе.
Однако определить этих людей было нелегко. Дэвенпорт попросил помощников составить генеалогические древа для выявления нежелательных черт, которые, по его мнению, были «скрыты в записях 42 учреждений для слабоумных, 115 школ и домов для глухонемых и слепых, 350 больниц для душевнобольных, 1200 домов для беженцев, 1300 тюрем, 1500 больниц и 2500 приютов». План Дэвенпорта включал не только тех, кто «не подходил», но и членов семей «неподходящих» людей. Ему хотелось исключить их род из генофонда Америки. Он был готов перелопатить все и, чтобы сохранить ценные данные, построил огнеупорное хранилище.
Для начала Дэвенпорт и Лафлин опубликовали список из десяти основных признаков «вырождающейся протоплазмы»: 1) слабоумные; 2) бедные; 3) алкоголики; 4) преступники; 5) эпилептики; 6) сумасшедшие; 7) «слабого телосложения»; 8) страдающие венерическими заболеваниями; 9) калеки; 10) глухие, слепые и немые. (Не было предпринято никаких попыток отличить людей с нечетким зрением от слепых или людей с плохим слухом от глухих.)
Дэвенпорт и Лафлин подсчитали, что в их программу войдут около миллиона американцев, находящихся на попечении государства, три миллиона не находящихся на попечении государства и семь миллионов членов их семей. Согласно данным архивной службы евгеники, 11 миллионов человек составляли десятую часть населения США, которую экспериментаторы отнесли к низам общества. Пришло время предотвратить их размножение. Дэвенпорт и Лафлин легко определили преступников по тюремным архивам; кто был слепым или глухим — проверив зрение и слух; обладателей венерических заболеваний — из больничных и клинических карт. Но как точно выявить слабоумных? К счастью, некий европейский исследователь значительно облегчил им эту задачу.
В начале 1900-х годов французский психолог Альфред Бине разработал тест для оценки умственного развития. Несколько лет спустя его переработал исследователь из Стэнфорда и переименовал в тест Стэнфорд — Бине. Теперь у евгеников появилось значение, на которое они ориентировались, — 70. Они определили, что любой человек с показателем интеллекта (или IQ) ниже 70 был непригоден для воспроизведения потомства. Чтобы обозначить эту границу, они придумали слово «идиот»[29], означающее «слабоумный» или «глупый». Правда, радовались этому не все. Обозреватель Уолтер Липпман, работавший на несколько изданий, написал в журнале New Republic, что тест на IQ представлял «новый путь для обмана в области, где шарлатаны размножаются как кролики». Но большинство американцев были в восторге от возможности устранить среди них никчемных людей. И тест на интеллектуальные способности был четким и объективным, подходящим для начала. Комментарии Липпмана проигнорировались.
Евгеники совершенно извратили законы Менделя. Физические характеристики, такие как цвет глаз, действительно могут быть прикреплены к отдельным генам, но этого нельзя сказать о таких аспектах, как преступность, алкоголизм, эпилепсия, глухота или предрасположенность к венерическим заболеваниям. Далеко не все можно объяснить строгой менделевской генетикой. Тем не менее ложное представление о том, что с помощью селекции можно улучшить общество, вскоре позволит американцам облачить свои худшие предубеждения в яркие одеяния науки.
Можно предположить (особенно учитывая абсурдность целей евгеники), что евгеникой занимались чудаки, не получающие достаточного финансирования, работающие без поддержки общества или господствующей науки. На самом деле все было наоборот.
С момента создания архивной службы евгеники у нее был консультативный совет, который определял, кто есть кто в академической элите. В совет вошли лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине, хирург Рокфеллеровского института Алексис Каррель; всемирно известный патологоанатом из школы медицины Университета Джона Хопкинса и будущий президент Американской медицинской ассоциации Уильям Уэлч; психиатр из Принстонского университета Стюарт Патон; профессор политической экономии Йельского университета Ирвинг Фишер; политический экономист из Чикагского университета Джеймс Филд и три профессора из Гарварда — физиолог Уолтер Кеннон, эксперт по иммиграции Роберт Уорд и невропатолог Элмер Саутард.
Кроме того, нельзя сказать, что архивная служба евгеники не имела достаточного финансирования. Она получала десятки миллионов долларов из фонда Карнеги (сталь), института Рокфеллера (нефть), фонда супруги Эдварда Харримана (железные дороги) и фонда Джорджа Истмена (фотография). Помимо них Дэвенпорта и Лафлина поддерживали Государственный департамент, армия и Министерство сельского хозяйства и труда.
Евгенику также одобряли немало самых известных, влиятельных и уважаемых граждан по всему миру.
Президент Университета Индианы и основатель Стэнфордского университета Дэвид Джордан стал первым академиком, написавшим о евгенике общедоступным языком в книге Blood of the Nation («Кровь нации»).
Поделиться книгой: