Помоги проекту - поделись книгой:
— Что вы мне скажете-с, моя почтеннейшая? — проговорил Наум, щеголевато опрокинув допитую чашку на блюдечко.
— А то скажу, — возразила Кирилловна, — что идите к барыне, она вас зовет.
— Слушаю-с, — отвечал Наум, встал и вслед за Кирилловной отправился в гостиную.
Дверь за ними затворилась… Когда наконец та дверь опять открылась и Наум, кланяясь, вышел из нее спиной, дело было уже слажено; Акимов двор принадлежал ему: он приобрел его за две тысячи восемьсот рублей ассигнациями. Купчую положили совершить как можно скорее и до времени не разглашать ее; Лизавета Прохоровна получила сто рублей задатку, да двести рублей пошло Кирилловне на магарыч. «Недорого купил, — думал Наум, взлезая на тележку, — спасибо, случай вышел».
В то самое время, когда в барском доме происходила рассказанная нами сделка, Аким сидел у себя один под окном на лавке и с недовольным видом поглаживал свою бороду… Мы сказали выше, что он не подозревал расположения своей жены к Науму, хотя добрые люди не раз ему намекали, что пора, мол, тебе за ум взяться; конечно, он сам иногда мог заметить, что хозяйка его с некоторого времени как будто норовистей стала, да ведь известно: женский пол ломлив и прихотлив. Даже когда ему действительно казалось, что у него в доме неладно что-то, он только рукой махал; не хотелось ему, как говорится, поднимать струшню; добродушие в нем не убавлялось с годами, да и лень брала свое. Но в тот день он был очень не в духе; накануне он совершенно нечаянно подслушал на улице разговор между своей работницей и другой соседней бабой…
Баба спрашивала работницу, отчего она к ней на праздник вечером не зашла: «Я, дескать, тебя поджидала».
— Да я было и пошла, — возразила работница, — да, грешным делом, на хозяйку насовалась… чтоб ей пусто было!
— Насовалась… — повторила баба каким-то растянутым голосом и подперла рукою щеку. — А где же это ты на нее насовалась, мать моя?
— А за конопляниками, за поповскими. Хозяйка-то, знать, к своему-то, к Науму, в конопляники вышла, а мне-то в темноте не видать, от месяца, что ли, господь его знает, прямо так на них и наскочила.
— Наскочила, — опять повторила баба. — Ну, и что же она, мать моя, с ним — стоит?
— Стоит — ничего. Он стоит, и она стоит. Увидала меня, говорит: куда ты это бегаешь? пошла-кась домой. Я и пошла.
— Пошла. — Баба помолчала. — Ну, прощай, Фетиньюшка, — промолвила она и поплелась своей дорогой.
Разговор этот неприятно подействовал на Акима. Любовь его к Авдотье уже охладела, но все-таки слова работницы ему не понравились. А она сказала правду: действительно, в тот вечер Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо.
— Ну, что, принесла? — спросил он ее.
— Принести-то принесла, — отвечала она нерешительным голосом, — да что, Наум Иванович…
— Давай, коли принесла, — перебил он ее и протянул руку…
Она достала из-под косынки какой-то сверток. Наум тотчас взял его и положил к себе за пазуху.
— Наум Иваныч, — произнесла Авдотья медленно и не спуская с него глаз… — Ох, Наум Иваныч, погублю я для тебя свою душеньку…
В это мгновение подошла к ним работница.
Итак, Аким сидел на лавочке и с неудовольствием поглаживал свою бороду. Авдотья то и дело входила в комнату и опять выходила вон. Он только провожал ее глазами. Наконец, она вошла еще раз и, захватив в каморке душегрейку, перешагнула уже порог — он не вытерпел и заговорил, как будто про себя:
— Удивляюсь я, — начал он, — чего это бабы всегда суетятся? Посидеть этак чтобы на месте, этого от них и не требуй. Это не их дело. А вот куда-нибудь сбегать утром ли, вечером ли, это они любят. Да.
Авдотья выслушала мужнину речь до конца, не переменив своего положения; только при слове «вечером» чуть повела головой и словно задумалась.
— Уж ты, Семеныч, — промолвила она наконец с досадой, — известно, как начнешь разговаривать, уж тут…
Она махнула рукой и ушла, хлопнув дверью. Авдотья действительно не слишком высоко ценила Акимово красноречие и, бывало, по вечерам, когда он принимался рассуждать с проезжими или пускался в рассказы, зевала тихомолком или уходила. Аким посмотрел на запертую дверь… «Как начнешь разговаривать, — повторил он вполголоса… — то-то и есть, что я мало разговаривал с тобой… И кто же? свой же брат, да еще…» И он встал, подумал, да и постучал себе кулаком по затылку…
Несколько дней прошло после этого дня довольно странным образом. Аким все поглядывал на жену свою, как будто собирался ей что-то сказать; и она, с своей стороны, на него подозрительно посматривала; притом они оба принужденно молчали; впрочем, это молчание обыкновенно прерывалось брюзгливым замечанием Акима насчет какого-нибудь упущения в хозяйстве или насчет женщин вообще; Авдотья большею частию не отвечала ему ни слова. Однако при всей добродушной слабости Акима, между им и Авдотьей непременно дошло бы до решительного объяснения, если б не случилось, наконец, происшествия, после которого всякие объяснения были бесполезны.
А именно, в одно утро Аким с женой только что собирались пополдничать (проезжих в постоялом дворе, за летними работами, ни одного не было), как вдруг тележка бойко застучала по дороге и круто остановилась перед крыльцом. Аким глянул в окошко, нахмурился и потупился: из тележки, не торопясь, вылезал Наум. Авдотья его не увидала, но когда раздался в сенях его голос, ложка слабо дрогнула в ее руке. Он приказывал работнику лошадь поставить на двор. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в комнату.
— Здорово, — промолвил он и снял шапку.
— Здорово, — повторил сквозь зубы Аким. — Откуда бог принес?
— По соседству, — возразил тот и сел на лавку. — Я от барыни.
— От барыни, — проговорил Аким, все не поднимаясь с места. — По делам, что ль?
— Да, по делам. Авдотья Арефьевна, наше вам почтение.
— Здравствуйте, Наум Иваныч, — ответила она.
Все помолчали.
— Что это у вас, похлебка, знать, какая, — начал Наум…
— Да, похлебка, — возразил Аким и вдруг побледнел, — да не про тебя.
Наум с удивлением глянул на Акима.
— Как не про меня?
— Да так вот что не про тебя. — У Акима глаза заблестели, и он ударил рукой по столу. — У меня в доме ничего про тебя нету, слышишь?
— Что ты, Семеныч, что ты? Что с тобой?
— Со мной-то ничего, а
Наум тоже встал.
— Да ты, брат, чай, рехнулся, — произнес он с усмешкой. — Авдотья Арефьевна, что это с ним?
— Я тебе говорю, — закричал дребезжащим голосом Аким, — пошел вон, слышишь… какая тебе тут Авдотья Арефьевна… я тебе говорю, слышишь, проваливай!
— Что ты такое мне говоришь? — спросил значительно Наум.
— Пошел вон отсюда; вот что я тебе говорю. Вот бог, а вот порог… понимаешь? а то худо будет!
Наум шагнул вперед.
— Батюшки, не деритесь, голубчики мои, — залепетала Авдотья, которая до того мгновенья сидела неподвижно за столом.
Наум глянул на нее.
— Не беспокойтесь, Авдотья Арефьевна, зачем драться! Эк-ста, брат, — продолжал он, обращаясь к Акиму, — как ты раскричался. Право. Экой прыткой! Слыханное ли дело, из чужого дома выгонять, — прибавил с медленной расстановкой Наум, — да еще хозяина.
— Как из чужого дома, — пробормотал Аким. — Какого хозяина?
— А хоть бы меня.
И Наум прищурился и оскалил свои белые зубы.
— Как тебя? Разве не я хозяин?
— Экой ты бестолковый, братец. Говорят тебе — я хозяин.
Аким вытаращил глаза.
— Что ты такое врешь, словно белены объелся, — заговорил он наконец. — Какой ты тут, к черту, хозяин?
— Да что с тобой толковать, — вскрикнул с нетерпением Наум. — Видишь ты эту бумагу, — продолжал он, выхватив из кармана сложенный вчетверо гербовый лист, — видишь? Это купчая, понимаешь, купчая и на землю твою и на двор; я их купил у помещицы, у Лизаветы Прохоровны купил; вчера купчую в Б…е совершили — хозяин здесь, стало быть, я, а не ты. Сегодня же собери свои пожитки, — прибавил он, кладя обратно бумагу в карман, — а завтра чтоб и духу твоего здесь не было, слышишь?
Аким стоял, как громом пришибленный.
— Разбойник, — простонал он наконец, — разбойник… Эй, Федька, Митька, жена, жена, хватайте его, хватайте — держите его!
Он совсем потерялся.
— Смотри, смотри, — с угрозой произнес Наум, — смотри, старик, не дури…
— Да бей же его, бей его, жена! — твердил слезливым голосом Аким, напрасно и бессильно порываясь с места. — Душегубец, разбойник… Мало тебе ее… и дом ты мой у меня отнять хочешь и все… Да нет, стой же… этого быть не может… Я пойду сам, я сам скажу… Как… за что же продавать… Постой… постой…
И он без шапки бросился на улицу.
— Куда, Аким Семеныч, куда бежишь, батюшка? — заговорила работница Фетинья, столкнувшись с ним в дверях.
— К барыне! пусти! К барыне… — завопил Аким и, увидав Наумову телегу, которую не успели еще ввезти на двор, вскочил в нее, схватил вожжи и, ударив изо всей силы по лошади, пустился вскачь к господскому двору.
«Матушка, Лизавета Прохоровна, — твердил он про себя в продолжение всей дороги, — за что же такая немилость? Кажется, усердствовал!»
И между тем он все сек да сек лошадь. Встречавшиеся с ним сторонились и долго смотрели ему вслед.
В четверть часа доехал Аким до усадьбы Лизаветы Прохоровны; подскакал к крыльцу, соскочил с телеги и прямо ввалился в переднюю.
— Чего тебе? — пробормотал испуганный лакей, сладко дремавший на конике.
— Барыню, мне нужно барыню видеть, — громко проговорил Аким.
Лакей изумился.
— Аль что случилось? — начал он…
— Ничего не случилось, а мне барыню нужно видеть.
— Что, что? — промолвил более и более изумленный лакей и медленно выпрямился.
Аким опомнился… Словно холодной водой его облили.
— Доложите, Петр Евграфыч, барыне, — сказал он с низким поклоном, — что Аким, мол, желает их видеть…
— Хорошо… пойду… доложу… А ты, знать, пьян, подожди, — проворчал лакей и удалился.
Аким потупился и как будто смутился… Решимость быстро исчезла в нем с самого того мгновенья, как только он вступил в прихожую.
Лизавета Прохоровна тоже смутилась, когда доложили ей о приходе Акима. Она тотчас велела позвать Кирилловну к себе в кабинет.
— Я не могу его принять, — торопливо заговорила она, лишь только та показалась, — никак не могу. Что я ему скажу? Я ведь говорила тебе, что он непременно придет и будет жаловаться, — прибавила она с досадой и волнением, — я говорила…
— Для чего же вам его принимать-с, — спокойно возразила Кирилловна, — это и не нужно-с. Зачем вы будете беспокоиться, помилуйте.
— Да как же быть?
— Если позволите, я с ним поговорю.
Лизавета Прохоровна подняла голову.
— Сделай одолжение, Кирилловна. Поговори с ним. Ты скажи ему… там — ну, что я нашла нужным… а впрочем, что я его вознагражу… ну, там, ты уж знаешь. Пожалуйста, Кирилловна.
— Не извольте, сударыня, беспокоиться, — возразила Кирилловна и ушла, поскрипывая башмаками.
Четверти часа не протекло, как скрип их послышался снова, и Кирилловна вошла в кабинет с тем же спокойным выражением на лице, с той же лукавой смышленостью в глазах.
— Ну, что, — спросила ее барыня, — что Аким?
— Ничего-с. Говорит-с, что все в воле милости вашей, были бы вы здоровы и благополучны, а с его век станет.
— И он не жаловался?
— Никак нет-с. Чего ему жаловаться?
— Зачем же он приходил? — промолвила Лизавета Прохоровна не без некоторого недоумения.
— А приходил он просить-с пока до награжденья, не будет ли милости вашей оброк ему простить, на предбудущий год то есть…
— Разумеется, простить, простить, — с живостью подхватила Лизавета Прохоровна, — разумеется. С удовольствием. И вообще, скажи ему, что я его вознагражу. Ну, спасибо тебе, Кирилловна. А он, я вижу, добрый мужик. Постой, — прибавила она, — дай ему вот это от меня. — И она достала из рабочего столика трехрублевую ассигнацию. — Вот, возьми, отдай ему.
— Слушаю-с, — возразила Кирилловна и, спокойно возвратившись в свою комнату, спокойно заперла ассигнацию в кованый сундучок, стоявший у ее изголовья; она сохраняла в нем все свои наличные денежки, а их было немало.
Кирилловна донесением своим успокоила госпожу, но разговор между ею и Акимом происходил в действительности не совсем так, как она его передала; а именно: она велела его позвать к себе в девичью. Он сперва было не пошел к ней, объявив притом, что желает видеть не Кирилловну, а самое Лизавету Прохоровну, однако наконец послушался и отправился через заднее крыльцо к Кирилловне. Он застал ее одну. Войдя в комнату, он тотчас же остановился и прислонился подле двери к стене, хотел было заговорить… и не мог.
Кирилловна пристально посмотрела на него.
Поделиться книгой: