Помоги проекту - поделись книгой:
«Самостоятельная» работа на фабрикѣ «отъ слонца до слонца» за два «далера» въ недѣлю не имѣла въ ея глазахъ никакой привлекательности.
На слѣдующее утро оказалось, что три молодыя дѣвушки, пришедшія вмѣстѣ съ пріятельницами на одну и ту же квартиру, тоже нашли работу. Одна нанялась сметывать юбки, другая пришивать пуговицы, третья вмѣстѣ съ Ривкой пристроилась къ табачному дѣлу. Плата у всѣхъ была такая же, какъ у Ривки, два доллара въ недѣлю, но онѣ были на седьмомъ небѣ отъ восторга, сознавая, что это только первый шагъ.
Авдотья вмѣстѣ съ другой, довольно пожилой еврейкой, которая сознавала себя слишкомъ старой для обученія новой работѣ и тоже рѣшила наняться въ прислуги, отправилась въ ближайшую контору наемнаго труда.
Это была обширная комната въ нижнемъ этажѣ, увѣшанная объявленіями, съ маленькой конторкой въ углу, за которой стоялъ небольшой бритый человѣкъ въ крахмальной рубахѣ безъ сюртука и жилета и съ толстой сигарой въ зубахъ. Несмотря на широкій бѣлый воротникъ съ моднымъ перегибомъ и широкій проборъ посрединѣ головы, лицо человѣка за конторкой было до такой степени характерно, что Авдотья прямо подошла и безъ колебанія заговорила съ нимъ по-русски.
Агентъ не выказалъ особаго удивленія, но вѣжливо попросилъ Авдотью и ея спутницу немного подождать. Его русскій языкъ даже оказался правильнѣе и чище бѣлорусскаго нарѣчія Авдотьи.
У стѣны на соломенныхъ стульяхъ сидѣло около десятка хорошо одѣтыхъ барынь и ждало очереди. Авдотья и ея спутница отошли въ сторону и тоже усѣлись на стульяхъ у стѣны.
Передъ конторкой стояла пышно одѣтая дама въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ, съ большимъ стальнымъ кошелькомъ на поясѣ.
— Я хочу имѣть прислугу! — сказала она по-англійски, но съ явнымъ иностраннымъ акцентомъ, ибо, несмотря на свой внѣшній видъ американской модной дамы, это была бывшая эмигрантка, какъ три четверти жителей Нью-Іорка.
— Всѣ хотятъ имѣть прислугъ! — возразилъ агентъ. — Но служить никто не хочетъ, — вотъ бѣда!.. Два доллара! — прибавилъ онъ.
Дама безъ возраженій заплатила.
— Кого же вы мнѣ порекомендуете? — сказала она почти просительнымъ тономъ, несмотря на свой шумящій тренъ.
— Я самъ не знаю! — отозвался агентъ нѣсколько смягченнымъ тономъ. — Постойте! У меня есть то, что вамъ нужно.
— Миссисъ Странски! — выкликнулъ онъ, заглядывая въ списокъ.
Одна изъ барынь, сидѣвшая недалеко отъ Авдотьи, поднялась съ мѣста и лѣниво подошла къ конторкѣ. Она была одѣта нисколько не хуже первой, и на шляпѣ ея вмѣсто перьевъ былъ цѣлый огородъ цвѣтовъ и мелкихъ плодовъ и даже деревянный позолоченный лимонъ на зеленой вѣткѣ.
— Хотите пожить у этой дамы? — спросилъ агентъ.
— Мнѣ нужно знать условія! — сказала миссисъ Странски такимъ ломаннымъ англійскимъ языкомъ, что нанимательница немедленно перешла на другой, болѣе знакомый.
— Естесь пани польска кобѣта? — спросила она тоже съ акцентомъ.
Эти дамы, кажется, ни на одномъ языкѣ не могли говорить безъ акцента.
— Такъ! — сказала миссисъ Странски.
Услышавъ знакомые звуки, Авдотья широко открыла глаза и стала внимательно прислушиваться.
— А сколько жалованья? — сурово спрашивала миссисъ Странски.
— Шестнадцать долларовъ! — кротко отвѣтила шелковая дама.
— А комната въ какомъ этажѣ?
— Въ пятомъ! — призналась дама. — Но очень свѣтлая, заново оклеенная! — прибавила она, видя выраженіе недовольства на лицѣ своей собесѣдницы.
— Я по утрамъ пиво пью! — сказала Странская.
— Хорошо! — отвѣтила просто нанимательница.
— И по воскресеньямъ съ полудня ухожу! — продолжала Странская.
Нанимательница опять согласилась.
— А гостей можно принимать? — спросила Странская.
— Разумѣется! — подтвердила нанимательница.
— Въ гостиной! — пояснила Странская.
Глаза нанимательницы злобно сверкнули.
— Мнѣ очень жаль, — сказала она по-англійски, — но я не могу на это согласиться!
Авдотья поняла, что непонятныя слова выражаютъ отказъ.
— Вотъ видишь! — сурово сказала Странская. — Хорошо, барыня! — рѣшительно сказала она. — Я согласна васъ испробовать[8].
— Вѣдь если не понравится, — прибавила Странская разсудительнымъ тономъ, — то никто и не держитъ меня силой!..
Авдотья припомнила Ривку и ея два доллара въ недѣлю и радостно подумала, что жизнь въ прислугахъ имѣетъ свои преимущества.
«Неужели у меня тоже будетъ своя комната и пиво?» — недовѣрчиво спросила она свою будущую судьбу.
Она осмотрѣлась по сторонамъ и замѣтила, что двѣ или три барыни не носили перчатокъ и имѣли большія красныя руки, свидѣтельствовавшія о долголѣтнемъ знакомствѣ съ мытьемъ посуды и возней у очага. Это, очевидно, были подруги госпожи Странской, пришедшія сюда, чтобы сдѣлать свой выборъ между нанимательницами, и тоже готовыя заявить притязаніе на пріемъ гостей въ господской гостиной.
На другой день къ вечеру Авдотья уже была на новомъ мѣстѣ. Ей предложили не шестнадцать долларовъ, а только восемь, стало быть, тѣ же два доллара въ недѣлю, но ея положеніе было гораздо лучше, чѣмъ у Ривки, ибо, кромѣ жалованья, она получала полное содержаніе и квартиру.
Хозяева ея были русскіе евреи, которые прожили въ Америкѣ двадцать пять лѣтъ, но дома все еще говорили между собою по-русски. У нихъ не было дѣтей, и они снимали небольшую квартиру въ пятомъ этажѣ въ верхнемъ Нью-Іоркѣ, вдали отъ душнаго, пыльнаго и крикливаго «Дантана».
Мужъ былъ еврейскимъ журналистомъ. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ онъ не умѣлъ даже разбирать буквъ своего родного письма, но здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, вращаясь постоянно между евреями, онъ научился говорить на жаргонѣ и вмѣстѣ съ англійской словесной премудростью принялся за изученіе еврейской грамоты и литературы.
Теперь онъ одинаково свободно писалъ слѣва направо латинскими или русскими буквами и справа налѣво странными еврейскими вавилонами, похожими на рукопись, отраженную въ зеркалѣ. Газета, въ которой онъ работалъ, печатала ежедневно сорокъ тысячъ нумеровъ, но ей приходилось выносить ожесточенную борьбу съ конкурентами. Онъ велъ отвѣтственный отдѣлъ и долженъ былъ постоянно быть насторожѣ. Каждый день онъ уходилъ изъ дому въ семь часовъ утра, часто писалъ дома по ночамъ и былъ занятъ даже по праздникамъ и по субботамъ.
Жена его была странное существо, какія вырастаютъ только на большой дорогѣ переселеній, на международныхъ межахъ, гдѣ безчисленныя ноги прохожихъ вытоптали цвѣты и плевелы, и самые корни травы. Мужъ зарабатывалъ достаточно, и она могла ничего не дѣлать изо-дня въ день. У ней не было никакихъ жизненныхъ интересовъ и даже привычекъ, ибо старыя она растеряла, а новыхъ не успѣла и не сумѣла пріобрѣсти. Хозяйства она не вела и никогда не сидѣла дома. Съ утра до вечера она бѣгала и ѣздила по квартирамъ своихъ знакомыхъ, гдѣ сидѣли такія же праздныя, русско-американскія женщины, которымъ мужья добывали содержаніе, и которыя, встрѣчаясь между собой, повторяли изо-дня въ день однѣ и тѣ же мелкія сплетни, ибо больше имъ говорить было не о чемъ.
Авдотья кое-какъ прожила здѣсь мѣсяцъ, а потомъ не вытерпѣла, сбѣжала. Работы было очень мало, но она цѣлыми днями оставалась одна въ пустой квартирѣ на верху дома, куда даже шумъ воздушной дороги долеталъ неясно.
Черезъ три дня послѣ разсчета она попала въ семью страхового агента, который былъ богаче журналиста и занималъ уже небольшой домъ-особнякъ, какъ это въ обычаѣ у зажиточныхъ семей въ Англіи и Америкѣ.
Мужъ имѣлъ большія знакомства между еврейскими ремесленниками и ирландскими фабричными рабочими и съ необычайнымъ искусствомъ убѣждалъ ихъ страховать свою жизнь по двадцати центовъ въ недѣлю. Страховая компанія платила ему премію за каждаго новаго кліента, и изъ этихъ мелкихъ грошей составлялись ежегодно сотни и тысячи. Онъ принималъ также страхованіе отъ огня, страховые заклады на долголѣтіе королевы Викторіи и на удачу послѣдней финансовой затѣи банкира Моргана, родъ азартной игры, которая очень распространена въ Англіи и Америкѣ, наконецъ, подъ рукой даже участвовалъ въ полусекретной конторѣ для записыванія всевозможныхъ пари, дѣло, которое сопряжено съ нѣкоторымъ рискомъ, но всегда даетъ въ Америкѣ огромный доходъ.
Жена его была еще молодая и красивая дама, которая всѣми силами старалась походить на настоящую американку. Она завела у себя американскую кухню, къ которой мужъ ея никакъ не могъ привыкнуть, и Авдотьѣ пришлось выносить много огорченій изъ-за супа съ ракушками и острыхъ, вымоченныхъ въ уксусѣ, пикуль. Впрочемъ, и здѣсь барыни цѣлый день не было дома; она ѣздила на скачки и держала пари съ азартомъ нью-іоркской уличной львицы, регулярно каталась на велосипедѣ, была дѣятельнымъ членомъ клуба женской игры въ мячъ и другого литературнаго клуба, который уже другой годъ неуклонно разрабатывалъ вопросъ о томъ, кому принадлежитъ естественное право свататься: мужчинѣ или женщинѣ.
Однако, несчастьемъ всей ея жизни было то, что она никакъ не могла завести настоящихъ американскихъ знакомыхъ. Въ Нью-Іоркѣ такъ много эмигрантовъ, что природные американцы совсѣмъ тонутъ между ними; даже самые оригинальные, чисто американскіе съ виду клубы наполнены болѣе или менѣе ассимилировавшимися переселенцами. Въ концѣ концовъ, миссисъ Бремеръ вращалась попросту въ еврейскомъ кругу, среди такихъ же полубарынь, которыя стремились всѣми силами забыть свое прошлое и старались слѣдовать довольно фантастическому идеалу американской жизни, преувеличивая до-нельзя всѣ ея смѣшныя и неудобныя стороны. Миссисъ Бремеръ, напр., даже стала по субботамъ ѣздить въ синагогу, ибо у порядочныхъ американокъ принято посѣщать по праздничнымъ днямъ свой приватный храмъ.
Авдотья прожила у Бремеровъ три мѣсяца и получила здѣсь первоначальное американское воспитаніе; она научилась ходить въ мелочную и мясную лавку и покупать все, что нужно, при помощи знаковъ, какъ глухонѣмая, принимать почту отъ почтальона и сдавать мусоръ мусорщику, пользоваться горячей водой изъ-подъ различныхъ крановъ и варить пищу на газовой печкѣ.
У Бремеровъ была маленькая дѣвочка Лили, которая, какъ и большая часть нью-іоркскихъ дѣтей, говорила только по-англійски. Она была первымъ учителемъ Авдотьи въ англійскомъ языкѣ. Отъ нея Авдотья научилась, что
Впрочемъ, кромѣ Лили, она перезнакомилась съ ирландскими и нѣмецкими горничными и кухарками своего квартала и даже вела съ ними дѣятельные разговоры, несмотря на отсутствіе общаго языка. Ирландки растолковали ей, что комната, которую она занимаетъ, черезчуръ темна и освѣщается только окномъ съ крыши, и что хозяйка стираетъ дома слишкомъ много бѣлья. Въ концѣ концовъ, онѣ поссорились съ хозяйкой изъ-за лежалой ветчины, которую миссисъ Бремеръ хотѣла скормить ей на завтракъ, ибо къ этому времени Авдотья уже ясно сознавала за собой неотъемлемое право американской прислуги получать три раза въ день горячую пищу.
Слѣдующая хозяйка Авдотьи была ненавистница Америки и патріотка старой родины. Мужъ ея былъ инженеромъ и отсутствовалъ по цѣлымъ недѣлямъ, жена вела уединенную жизнь и съ утра до вечера читала, но она выписывала русскія книги и журналы и старалась жить въ сферѣ русскихъ идей. Въ минуты, свободныя отъ чтенія, она проклинала мѣщанскій строй американской жизни, и отъ злости у ней дѣлались спазмы и подергивались мускулы лица, какъ въ пляскѣ святого Витта.
Это было ревнивое и упрямое сердце, и воздухъ изгнанія казался ей чернымъ и затхлымъ — чѣмъ дольше, тѣмъ тяжелѣе. Она ненавидѣла даже американскую природу, высмѣивала долговязую кукурузу, которая замѣняетъ хлѣбъ на нивахъ восточной Америки, и пресловутыя купанья на морскомъ берегу, гдѣ рыхлый песокъ вмѣсто зелени покрытъ обрывками бумаги и осколками бутылокъ, и нельзя сдѣлать шагу, чтобы не наступить на спящаго человѣка. Ей казалось, что тамъ, по другую сторону океана, даже небо выше и море глубже, чѣмъ въ странѣ изгнанія. Особенно противна ей была американская культура съ религіей денежнаго мѣшка и ханжествомъ вмѣсто идеализма. Мужъ ея успѣлъ привыкнуть къ Америкѣ. Ему нравилось широкое поприще, которое открывается здѣсь предъ каждымъ человѣкомъ, умѣющимъ работать. Въ тѣ дни, когда они сходились дома, они вели безконечные споры, и каждый выступалъ защитникомъ того отечества, которое ему было милѣе. Мужъ перебиралъ историческія язвы стараго европейскаго міра, жена упрекала Америку за ея грубый матеріализмъ и указывала, что здѣсь можно достать все, что покупается за деньги, но нельзя достать того, что не поддается оцѣнкѣ на доллары и пенсы.
Отъ нечего дѣлать она стала учить Авдотью читать по-русски. Къ собственному удивленію Авдотьи, грамота далась ей безъ особаго труда. Послѣ долгаго путешествія и внезапной перемѣны всѣхъ условій жизни, умъ ея не хранилъ прежней неподвижности, и она стала понимать теперь много такихъ вещей, которыя въ Красномъ показались бы ей совершенно недоступными или внушающими страхъ.
Авдотья прожила здѣсь полгода, потомъ господамъ пришлось переѣхать на западъ въ Чикаго, и она опять пошла въ контору.
Послѣ этого Авдотья стала мѣнять мѣсто за мѣстомъ, нигдѣ не заживаясь подолгу, но не выходя изъ широкихъ предѣловъ Новаго Нью-Іорка, который захватилъ архипелагъ острововъ на устьѣ большой рѣки и считаетъ около четырехъ милліоновъ жителей. Этотъ огромный городской міръ постепенно сталъ ей близкимъ и знакомымъ. Она живала и въ Бронксѣ, возлѣ большого звѣринца, и на краю Гарлема, среди новозастроенныхъ пустошей, въ Бруклинѣ, около висячаго моста, и даже за рѣкой Гудсономъ, на высотахъ Бергена, и у форта Ли, среди фермъ, окруженныхъ огородами и перемежающихся парками.
Она узнала всѣ конные и желѣзнодорожные пути и въ дни своихъ отпусковъ безъ затрудненій переѣзжала изъ конца въ конецъ, по-своему сговариваясь съ кондукторами, и постигла, какъ при помощи цѣлаго ряда пересадочныхъ билетовъ можно за тѣ же пять центовъ проѣхать такъ долго и далеко по электрическимъ дорогамъ, что устанешь сидѣть на лавкѣ хуже, чѣмъ отъ ходьбы.
Постепенно она перевидала всѣ окрестности и гулянья, гдѣ по воскресеньямъ собираются сотни тысячъ рабочей публики и тратятъ деньги, не хуже господъ, и гдѣ тѣ же масленичные балаганы и катанье съ горъ усложнились, приняли болѣе культурный обликъ и выросли до невѣроятныхъ размѣровъ.
На Кроличьемъ островѣ она скатывалась внизъ въ электрическомъ вагончикѣ, который съ разгону описывалъ вертикальную петлю, буквально оборачиваясь кверху дномъ, кружилась на гигантской карусели, разсматривала панорамы и ѣла липкія бѣлыя тягучки, называемыя «поцѣлуями»; на Рокевейскомъ берегу скользила внизъ по деревянной плоскости, гладко натертой мыломъ, кувыркалась самъ-другъ въ такъ называемомъ «боченкѣ любви» съ плотно привинченной крышкой и мягкими ватными стѣнками, смотрѣлась въ искривленныя зеркала и безпомощно ковыляла по лѣстницѣ-трясучкѣ, гдѣ ступеньки прыгаютъ подъ ногами, какъ будто въ припадкѣ лихорадки. Въ праздникъ американской независимости она ѣздила на дешевомъ пароходѣ на народное гулянье, гдѣ днемъ жарили на открытомъ воздухѣ цѣлыхъ быковъ, вечеромъ молодые люди упражнялись въ кекъ-уокѣ, а ночью тысячи молодыхъ паръ кружились въ вальсѣ подъ звуки музыки.
Мало-по-малу Авдотья полюбила этотъ богатый, грубый и веселый городъ, гдѣ отдѣльный человѣкъ тонетъ, какъ песчинка въ морѣ, и гдѣ пуританскій законъ провозглашаетъ «сухое воскресенье», а практика отвѣчаетъ фонтаномъ въ 100,000 бочекъ пива отъ субботней полночи до воскресной вечерней зари.
Среди тѣсной толпы здѣсь людямъ жилось просторно, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, кто имѣлъ крѣпкіе локти. Здѣсь милліардеръ накапливалъ несмѣтныя богатства, но и бѣдный рабочій не позволялъ наступать себѣ на ногу и послѣ шести часовъ вечера гулялъ по улицѣ съ такимъ независимымъ видомъ, какъ будто тоже, по крайней мѣрѣ, собирался получить наслѣдство.
Жалованье Авдотьи постепенно возростало и къ концу второго года дошло до пятнадцати долларовъ въ мѣсяцъ. Она тратила очень мало даже на одежду, ибо американскія барыни мѣняютъ туалеты еще чаще, чѣмъ въ Европѣ, и платье поношенное или вышедшее изъ моды поступаетъ прислугѣ. Черезъ три года у ней лежало уже 300 долларовъ въ банкѣ, и иногда ей приходило въ голову, что въ Красномъ съ такими деньгами можно завести хорошее маленькое дѣло.
Со своими господами она вела упорную борьбу, какъ и всѣ слуги въ Америкѣ, которые имѣютъ свои клубы и мѣстами уже основали союзы для защиты своихъ правъ.
Ирландскія, нѣмецкія и польскія подруги посвятили Авдотью во всѣ тонкости этой борьбы и внушали ей постоянно заявлять притязаніе на домашнее равноправіе. Самое имя служанки онѣ считали позорнымъ и замѣнили его болѣе благозвучнымъ названіемъ «наемной помощницы». Авдотья, впрочемъ, и сама по себѣ не забывала, что она была ковалихой и хозяйкой въ Красномъ, и десятилѣтняя семейная война прекрасно воспитала ее для мелкой домашней перестрѣлки.
Въ Америкѣ она очень скоро научилась различнымъ военнымъ хитростямъ. Напр., являясь на новое мѣсто, «испробовать хозяйку», она никогда не привозила съ собой своихъ вещей, которыя оставались на одной изъ обычныхъ квартиръ, гдѣ ночуютъ прислуги, не имѣющія мѣста. Такимъ образомъ, если бы что ей не понравилось въ первыя двѣ недѣли, она имѣла возможность уйти немедленно съ своимъ узелкомъ подмышкой.
Дѣйствительно, одинъ разъ, поссорившись съ хозяйкой-докторшей изъ-за чистки мѣдныхъ дверныхъ ручекъ и именной доски, Авдотья взяла и ушла въ шесть часовъ утра какъ разъ въ воскресенье, оставивъ взыскательную барыню на бобахъ ради праздника, ибо въ Америкѣ почти невозможно найти поденщицу на воскресный день, да еще такъ внезапно. Во время другой такой ссоры, когда барыня, обозлившись, обозвала Авдотью мерзавкой, та чуть не полѣзла въ рукопашную. Не довольствуясь этимъ, она немедленно ушла изъ дома и черезъ часъ привела себѣ на помощь самую бойкую изъ своихъ ирландскихъ подругъ. Явившись на поле битвы, онѣ стали кричать по-русски и по-англійски и, въ концѣ концовъ, довели оскорбительницу до слезъ. Послать за полиціей ретивая барыня боялась, ибо всѣ околотки были наполнены репортерами, которые любятъ подхватывать и раздувать подобные домашніе скандалы, а ничто такъ не страшно для американской «респектабельности», какъ перспектива сдѣлаться предметомъ газетныхъ толковъ, хотя бы на нѣсколько часовъ между двухъ вечернихъ изданій «Нью-Іоркскаго Журнала» и «Свѣта».
Съ хорошими, смирными людьми Авдотья, впрочемъ, держала себя кротко. На четвертый годъ ей надоѣло скитаться изъ дома въ домъ, и она осѣла въ одной русской семьѣ. Мужъ прежде былъ золотошвеемъ, но теперь имѣлъ собственный магазинъ и зарабатывалъ довольно много денегъ. Жена работала на фабрикѣ рубашекъ, потомъ была продавщицей въ магазинѣ бѣлья, потомъ накопила немного денегъ и вышла замужъ. Теперь у нихъ было четверо маленькихъ дѣтей, и безъ надежной служанки они не могли въ одно и то же время выйти изъ дома. Американская горничная не станетъ замѣнять няньку, а новыя эмигрантки были все молодыя дѣвушки, которыя не любили и не годились присматривать за дѣтьми. Авдотья пришлась Стрѣлицкимъ ко двору, тѣмъ болѣе, что они были родомъ изъ той же — ской губерніи, стало быть, земляки. Они сами предложили ей семнадцать долларовъ въ мѣсяцъ. Молодая хозяйка въ будни дѣлала всю трудную работу, только бы получить возможность въ пятницу вечеромъ уѣхать въ театръ или къ знакомымъ, оставивъ свое потомство въ надежныхъ рукахъ. Она положительно тряслась надъ своей прислугой, ухаживала за Авдотьей, даже льстила, опасаясь, что она уйдетъ, или что ее перебьютъ. Авдотья заняла въ семьѣ Стрѣлицкихъ положеніе тещи или, по крайней мѣрѣ, старой тетки, а не служанки. Въ задней половинѣ квартиры она имѣла полную власть. Она водворила въ домѣ Стрѣлицкихъ бѣлорусскую кухню и въ нѣсколько мѣсяцевъ научила всѣхъ дѣтей говорить по-русски. Впрочемъ, теперь ея собственная рѣчь была наполнена англійскими словами. Она называла крыльцо ступой (stoop), ложки — спонами (spoons), а маленькую Эмму, младшую дочь Стрѣлицкихъ, своей милой Бебичкой. Ея собственное имя тоже измѣнилось, и если дома ее звали Авдотьей, то въ сосѣднихъ булочныхъ и мелочныхъ лавкахъ она была извѣстна какъ Addy, Russian woman (Адди, русская женщина).
Постепенно Авдотья стала привыкать къ дому и къ дѣтямъ; даже по воскресеньямъ, вмѣсто того, чтобы уходить къ подругамъ, забирала своихъ ребятишекъ и отправлялась въ Центральный паркъ. Американскіе балаганы и панорамы успѣли надоѣсть ей; теперь ей было пріятнѣе посидѣть среди зелени въ густомъ паркѣ, глядя на рѣзвившуюся Бебичку-Авдотья понемногу стала входить въ лѣта. Ей было тридцать пять, а пережитаго хватило бы на три бабьихъ вѣка въ Красномъ.
Наружно, впрочемъ, она не состарилась, скорѣе помолодѣла за эти четыре года. Кожа ея стала бѣлой, лицо округлилось и пріобрѣло двойной подбородокъ. Плечи не выступали болѣе такими костлявыми углами. Русая коса, въ которой не было ни одного сѣдого волоса, росла гуще и длиннѣе, чѣмъ прежде, когда ковалю случалось выдирать изъ нея цѣлыя пряди.
На другой годъ своей жизни въ Америкѣ. Авдотья попросила одну изъ своихъ хозяекъ написать письмо въ Красное ея двоюродной сестрѣ Аринѣ, которая тоже жила въ «хозяяхъ», но не съ такимъ постылымъ и драчливымъ мужемъ, какъ коваль. Она приложила свой адресъ и пять долларовъ «таточку на табакъ и дѣточкамъ на сѣмечки». На русской почвѣ пять долларовъ превратились въ десять рублей и произвели въ Красномъ цѣлый переполохъ.
Черезъ полтора мѣсяца Авдотья получила отвѣтъ, приватно написанный помощникомъ волостного писаря Броварникомъ, совмѣстно отъ имени Арины и авдотьиныхъ дѣтей.
Дѣти въ началѣ письма, какъ водится, кланялись земно и просили родительскаго благословенія нерушимо и навѣки. Потомъ слѣдовали безконечные поклоны всей деревенской родни. Потомъ кланялась сама Арина и просила прислать еще пять долларовъ, собственно ей на бѣдность.
«А живемъ мы худенько! — писала Арина. — Прошлое лѣто ничѣмъ ничего не родилось. Хлѣбъ покупаемъ съ Рождества. Былъ падежъ на овецъ. Сѣно высохло.
А у насъ по селу волочатъ, — прибавляла Арина, — будто ты женилась за еврейскаго пана и живешь, какъ барыня. А правда ли, что въ Америкѣ отъ живого мужа жениться можно?
А коваль пьетъ крѣпко. Скотъ у него палъ: лошадь и корова. Хватился теперь, что свое счастье изъ дома прогналъ, — льстиво прибавляла Арина, — да не воротить, видно».
Въ самомъ концѣ, неизвѣстно кто, былъ можетъ, самъ помощникъ писаря, Броварникъ, спрашивалъ Авдотью, не нужно ли ей послать паспортъ.
Авдотья послала Аринѣ не пять долларовъ, а два, и потомъ продолжала посылать черезъ каждые нѣсколько мѣсяцевъ письма и немного денегъ дѣтямъ на сѣмечки. Дѣти отвѣчали то черезъ того же Броварника, то черезъ какого нибудь отставного солдата. Въ позапрошломъ году Антосикъ, наконецъ, прислалъ собственноручное письмо. Оно было написано большими неровными буквами, похожими на петли для ловли воробьевъ. Впрочемъ, Авдотья въ это время уже сама писала такими же кривыми каракулями и могла поэтому разобрать писаніе своего сына, лучше, чѣмъ кто-нибудь другой.
Антосикъ писалъ, что хотя «тато не посылалъ его до школы», но у него было «дужо охоты», и онъ выучился «самоукомъ» у того же неистощимо полезнаго собирательнаго отставного солдата, для того, чтобы писать своей «матычкѣ рукою власною».
Съ тѣхъ поръ мать и сынъ стали обмѣниваться письмами собственноручно. Правда, на листѣ почтовой бумаги умѣщалось немного этихъ крупныхъ строкъ, и письмо поневолѣ выходило коротко, чтобы не платить за лишнія марки.
Все-таки, мало-по-малу въ сундукѣ у Авдотьи накопилась цѣлая коллекція писемъ, и иногда, когда ей было скучно, она вынимала ихъ и перечитывала съ начала до конца, переворачивая полуистертыя страницы своими жесткими руками и тщательно разглаживая и складывая вмѣстѣ эти измятые лоскутки сѣрой бумаги, исписанные блѣдными деревенскими чернилами, измазанные бурыми кляксами и пятнами отъ грязныхъ пальцевъ.
И когда она вспоминала свою прошлую жизнь, ей казалось, что на свѣтѣ были двѣ разныя Авдотьи, одна та, давнишняя, которая мучилась въ Красномъ съ постылымъ ковалемъ, другая здѣсь въ Америкѣ, которая три раза въ недѣлю брала ванну и имѣла особую комнату и деньги въ банкѣ.
По мѣрѣ того, какъ время шло впередъ, въ письмахъ изъ Краснаго являлись вѣсти о перемѣнахъ. Бабка Барчиха умерла. Она жила съ ковалемъ дворъ о дворъ, и Авдотья не разъ спасалась на ея огороды, когда пьяный мужъ гонялся за нею съ вилами. Анка Попелякова женилась за Терешка Бѣлковича. Когда Авдотья убѣжала изъ Краснаго, Анкѣ было только двѣнадцать лѣтъ, а Терешка въ самые послѣдніе дни она прогнала съ своихъ подсолнечныхъ грядъ хворостиной.
Арина прислала еще письмо и опять просила денегъ на бѣдность. Она прибавила въ концѣ, что въ Красномъ всѣ люди поминаютъ Авдотью, особенно бабы, и даже такъ бываетъ, что если мужикъ черезъ мѣру дерется, то баба грозится ему: «Уйду, смотри, въ
Авдотья опять подумала, что хорошо было бы ей теперь вернуться въ Красное, но суровая фигура мужа съ вилами или шкворнемъ въ рукахъ вставала, какъ непреодолимое препятствіе. Авдотья въ своихъ письмахъ ни разу не спросила о Наркисѣ. Антосикъ былъ пунктуальнѣе. Въ каждомъ письмѣ у него былъ особый параграфъ: «Еще кланяется вамъ тятенька Наркисъ Бабуля и посылаетъ супружескую любовь».
Каждый разъ, доходя до этого мѣста, Авдотья отплевывалась въ сторону и говорила:
— Тьфу, мара!
Про себя она до сихъ поръ продолжала называть Наркиса проклятымъ или сатаной.
Въ послѣднемъ письмѣ Антосикъ сообщилъ, что таточка Авдотьи, а его дѣдко, померъ.
Прошло шесть лѣтъ со времени пріѣзда Авдотьи въ Америку. Въ одно прекрасное майское воскресенье она сидѣла по обыкновенію въ Центральномъ паркѣ со своей малолѣтнею командой. Мальчики бѣгали съ собакой. Авдотья смотрѣла на старшую дѣвочку Фаню и смутно припоминала, что ея собственная Клашка была какъ разъ такая, когда она уѣхала изъ Краснаго. Ей казалось даже, что онѣ похожи лицомъ, обѣ имѣли блѣдныя лица, свѣтлые глаза и льняные волосы. Авдотья, увы, не могла очень ясно припомнить лица своей дочери и поневолѣ представляла черты другой дѣвочки, которая была передъ ея глазами изо-дня въ день. Клашка теперь была бы почти совсѣмъ невѣста, Антосику шелъ восемнадцатый годъ.
Гуляющихъ было мало, ибо Центральный паркъ лежитъ слишкомъ близко, а по американскимъ понятіямъ пріятной прогулкой считается только двухчасовая ѣзда на уличномъ трамваѣ или по желѣзной дорогѣ. Время отъ времени проходили уединенныя пары, ибо паркъ былъ очень удобнымъ мѣстомъ для подобныхъ встрѣчъ. Птицы громко щебетали. Крупные американскіе пересмѣшники, желтые съ чернымъ, гонялись другъ за другомъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Земляныя бѣлки, сѣрыя, съ жидкимъ и длиннымъ хвостомъ, похожимъ на старое страусовое перо, перебѣгали парами дорогу; въ темныхъ мѣстахъ, какъ неопредѣленныя искры прозрачныхъ брилліантовъ, переблескивали свѣтляки.
Кромѣ мысли о дѣтяхъ, въ душѣ Авдотьи шевелилось еще какое-то смутное чувство, какъ искушеніе или мечта. Иногда она внезапно оглядывалась, какъ будто кто-нибудь называлъ ее по имени.
Мужчина и женщина прошли подъ руку такъ близко отъ Авдотьи, что она невольно посмотрѣла на ихъ лица и чуть не вскрикнула. Женщина была Ривка Шмальцъ, которую она не видала съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онѣ вмѣстѣ спали на одной постели въ бѣдномъ пристанищѣ для эмигрантовъ. Ихъ способы зарабатывать хлѣбъ были различны, и онѣ даже жили въ разныхъ концахъ города, ибо Ривкѣ приходилось тѣсниться въ дешевой комнатѣ около фабрикъ въ самомъ пеклѣ «Дантана», а Авдотьѣ скитаться по зажиточнымъ домамъ въ верхнемъ городѣ и предмѣстьяхъ.
Ривка тоже немедленно узнала Авдотью и, видимо, обрадовалась. Минувшія шесть лѣтъ сильно состарили ее. Ея небольшая фигура высохла, какъ щепка, и кожа ея лица пріобрѣла копченый цвѣтъ, какъ кончики пальцевъ у записного курильщика. Отъ нея какъ будто даже пахло крѣпкимъ табакомъ, съ которымъ она возилась ежедневно такъ много часовъ. Въ черной мѣховой шапкѣ пробивались довольно замѣтно сѣдыя нити. Зато Ривка была одѣта не только прилично, но даже съ шикомъ, нисколько не хуже авдотьиной барыни, когда она наряжалась вечеромъ, чтобы ѣхать въ театръ. На шапкѣ ея вмѣсто дешеваго краснаго пера были два очень большія и пышныя, окрашенныя въ кремовый цвѣтъ, подъ стать цвѣту шелковой юбки и легкой триковой кофточки.
Человѣкъ, сопровождавшій Ривку, былъ тоже очень прилично одѣтъ и имѣлъ такое же прокопченное лицо. Они походили вмѣстѣ на пару сигаръ, съ подрисованнымъ платьемъ и придѣланными очертаніями лицъ, какъ на рекламѣ табачнаго магазина.
— Это мой женихъ! — представила его Ривка. — Симонъ Симпсонъ. А по-нашему Шимха Шимховичъ! — прибавила она. — Тоже табачный мастеръ, изъ Польши.
Она попробовала говорить по-русски, но тотчасъ же сбилась. Даже на еврейскомъ жаргонѣ она говорила хуже прежняго и все сбивалась на ломаный англійскій языкъ нижняго Нью-Іорка. Она разсказала Авдотьѣ, что зарабатываетъ пятнадцать долларовъ въ недѣлю, но Шимховичъ принадлежитъ къ юніону и зарабатываетъ двадцать пять. Потомъ сообщила, что они рѣшили въ это лѣто жениться и основать собственное маленькое дѣло.
— Ухъ, какъ мы много работали! — сказала она, какъ бы въ видѣ поясненія.
Поделиться книгой: