Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим - Александр Николаевич Архангельский на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Вы относитесь ко мне с недоверием, что нормально. Но я вам нечто покажу. Быть может, это снимет частично ваше недоверие. У вас найдется топорик?

Я принес ему топорик. Иегуда подцепил им дно своего чемодана, и оттуда посыпались золотые монеты. Он сложил их в кучу и сказал:

– Я приехал, чтобы выкупить из тюрьмы нескольких наших товарищей.

Иегуда оставался с нами еще четыре дня. Уезжал, возвращался. Я выполнял его мелкие поручения, как то: пойти к тому и к такому и спросить, здоровы ли дети. То есть передать месседж. Он произвел на меня сильное впечатление. Абсолютного, неправдоподобного спокойствия. Лицо как стена. И при этом какая-то особая улыбка, которую я не забуду. Он улыбался, когда отказывался отвечать. О себе он ничего не рассказывал, и лишь позже, когда мы встретились уже в Польше, я узнал, что он был членом сионистической организации ревизионистов. То есть крайне правых, с которыми позже я политически воевал. Они были очень твердыми, верными своим принципам, и среди них было немало настоящих патриотов.

Прощаясь, он выдал маме деньги в рублях – достаточные, чтобы доехать до Вильно и еще некоторое время остаться там. И сказал:

– Когда прибудете в Вильно, найдите раввина. Там только один раввин есть. Он молодой, не пугайтесь; он все же настоящий раввин. Он вам скажет, как дальше действовать.

Мы сказали спасибо – и сразу уехали.

В Вильно начали с поисков этого раввина. Нам сказали: его нет, он уехал на несколько дней. Приходим в назначенный срок: его нет, уехал на несколько дней. И так продолжалось примерно месяц. Тем временем мама искала мою сестру. Надежда все-таки еще была. Редко-редко, но спастись удавалось.

Мы жили у еврейской семьи, история которой выражает те времена. Первый муж хозяйки был расстрелян немцами, и она сама прошла через расстрел, но ей, можно сказать, повезло: ее только ранило и залило кровью мужа, так что, когда достреливали живых, ее не тронули, приняли за убитую. После чего она пешком добралась до Вильно. Услышав это, я подпрыгнул: “Вы что, с ума сошли? Возвращаться в гетто в таких условиях!” На что она мне ответила (что оказалось очень важно для моего воспитания): “А куда я могла идти?”

Ее отправили в какой-то лагерь в Латвии, где шили униформы для немцев. После освобождения города Красной армией она опять приехала в Вильно. Здесь она встретила своего нового мужа, которому, в свою очередь, удалось удрать из гетто, спрятаться и продержаться до ухода немцев. А когда начались бои за город, в которых участвовала не только Красная Армия, но и польские, как и еврейские, партизаны, он заявился в один из командных пунктов.

– Ты кто?

– Я еврей.

– Ну и иди отсюда.

Он растерялся, не знал, что делать. Тогда к нему подошел один из офицеров и на прекрасном виленском идише, который нельзя спутать ни с каким другим выговором, сказал ему:

– Убирайся к черту, а то тебя расстреляют, просто потому, что не знают, что с тобой делать.

И он убрался. Через три дня закончились бои. Он встретился далее со своей будущей женой. И они жили тем, что продавали мебель убитых. Ея осталось очень много.

Выслушав его историю, я спросил:

– А когда вы уезжаете?

Он удивился:

– Куда?

Я ответил:

– Ну, в Польшу, конечно.

По тогдашним законам, если ты мог доказать свое виленское происхождение, то мог свободно ехать в Польшу.

– Чего я не видел в Польше? Кому нужна эта Польша?

– Оттуда можно ехать дальше.

– Куда?

– В Палестину.

– Еще чего. Человек, который жил под властью евреев, никогда не поедет в Палестину.

Это меня взорвало, но, я должен сказать, многое объяснило и многому научило. Тому, например, что происходило в гетто…

Убедившись, что дед и сестра погибли (мама поговорила со свидетелями, которые видели деда в расстрельной толпе), мы решили, что пора нам выбираться в Лодзь, к отцу. Оставалось доказать, что мы польские граждане – ведь к этому времени у нас снова отобрали польское гражданство и выдали советские паспорта. Моя мама нашла в архивах Виленского университета свои студенческие документы, в которых было написано: гражданка Речи Посполитой. Всё. Проблема выезда была решена. Но нас мучили два вопроса. Во-первых, что с раввином, во-вторых, что с Иегудой. Особенно с Иегудой: мы чувствовали себя ему обязанными.

С раввином вскоре стало ясно, что дело плохо: где-то через месяц после того, как мы приехали в Вильно, на границе взяли сто десять литовских евреев, не имевших права на выезд. Пять лет каждому. Но Иегуды (мы проверили) среди арестованных не было.

Неизвестность все больше смущала. И уже в Лодзи через отца мы первым делом вышли на организацию Иегуды; там сказали, что ничего о нем не знают, он уехал и пропал с радаров. Но через два дня – стук в дверь, вошел Иегуда. Оказалось, что он узнал об арестах на границе, купил фальшивые документы и под видом цыгана, который догоняет свой табор, приехал в Вильно, а через Вильно в Лодзь. Рассказал, что занимается переброской людей через границу.

Я спросил:

– Но ведь граница закрылась, не так ли?

Улыбка, которую я знал хорошо, – все, что я получил в ответ. Такой человек.

Глава 3

В Боливию через Палестину

В Самарканде мне пришлось расстаться со своей библиотекой. Я, как было сказано, экономил деньги на лепешках и покупал книги у женщин, которые сидели в Самарканде вдоль домов и продавали ненужные вещи – вещи погибших. Когда мы собрались к отцу, мама впервые увидела, сколько у меня книг, и не могла понять, откуда они взялись. И объявила, что хотя я и хороший мальчик и книги – это замечательно, но библиотека весит больше, чем все наши вещи, вместе взятые. Отдать ее было некому, и я ее уничтожил, сжег.

Позже, в Польше, мама извинилась передо мной. Она поняла, что моя библиотека даже с точки зрения денежной стоила гораздо дороже остальных вещей. Даже чем все наши вещи, вместе взятые. И признала, что ея решение было первоклассной глупостью. Но, так или иначе, это была первая потерянная мной библиотека. Вторую я потерял, когда уходил из Польши во Францию. Третью – когда сдвинулся из Израиля в Англию. Правда, было уже кому книги раздавать…

В Лодзи мы сошли с поезда. На перроне нас ждал отец. И забрал нас прямо в ресторан. Это было что-то потрясающее. Потому что я только тогда осознал, что был голодным пять лет. То есть ел достаточно, но некачественную пищу, которая мне не давала ничего, кроме того, что картошка вареная дает человеку. А Польша была как перед войной. Точнее, как под немцами, которые устроили для себя удобную жизнь на германский манер. А Лодзь была специально отобранным городом, немецким. Потому что, во-первых, хозяевами индустрии были немцы – со времен оных. Город никогда не бомбился. И рестораны ничем не отличались от того, что я помнил по Вильно. За каждым стулом стоял отдельный кельнер и мгновенно менял тарелки. Я положил на минутку нож и вилку на стол, чтоб передохнуть, и вдруг такая лапа опустилась из-за моего плеча и забрала у меня тарелку. Мне смертельно хотелось ударить кельнера – я чувствовал себя как собака, у которой отнимают кость. Но официант тут же поставил передо мной другую тарелку, еще более глубокую, наполненную пищей.

И так шло. И пока я ел, я осматривался. Люди были хорошо одетые – новая буржуазия и новое чиновничество. И ели. Ели. Потому что в войну и после нее едят больше, чем в мирное время; ты как бы боишься голода. А родители мои меж собой говорили, говорили, говорили – без умолку, как пулеметы, рассказывая друг другу обо всем, что происходило во время разлуки. Про меня забыли. В конечном итоге вдруг отец сообразил, что я сижу и молчу, повернулся ко мне и сказал:

– Тодик! – (Тодик – это мое семейное имя.) – Мы теперь опять как в Вильно. Есть все, что ты захочешь. Чего бы ты хотел?

Было ясно, что он ожидал от меня, что я захочу мотоцикл или машину. А я сказал ему на это:

– Сионистическое движение легально?

Он с удивлением ответил:

– Да.

Я сказал:

– Хорошо. Возьми меня туда.

– Отдохни немного. Через несколько дней я тебя представлю Движению.

– Нет. Завтра.

Я не мог ждать. Я только что провел несколько месяцев в любимом Вильно, который превратился в огромное кладбище. У меня убили любимых родных – за то, что они евреи. И вот я сижу в странной Польше, которая выглядит, как Вильно до войны… Во мне было нескончаемое море боли, гнева, злости, готовности драться с каждым, кто станет на пути. Я вообще был в молодости драчлив, а тут хотел просто схватить кого-нибудь за глотку. Еще не знал, кого именно, но боль требовала выхода.

И вечером следующего дня я был в большой подвальной пивнице, где пили пиво, пели песни на иврите, танцевали и беззаботно веселились – в моем тогдашнем восприятии, как малые дети. Человек восемьдесят, моего возраста. Позже мне описали, как я выглядел в тот вечер. Я стоял в углу, спиной к стене, в тяжелой женской шубе моей мамы и с ушанкой, надвинутой на один глаз. Потом стал ходить по залам и угрюмо смотрел на всех, кто танцевал, играл, изучал картинки Палестины, которые висели на стенах. Никто ко мне не подходил; они мне сказали после: “Мы понимали, что к тебе не надо было подходить. Мы видели, какими глазами ты смотришь на нас”.

В конце этого молчаливого для меня вечера я спросил одного из ребят:

– Когда вы встречаетесь опять?

Он мне ответил:

– Знаешь, так удачно вышло. Завтра пятница, мы вместе встречаем субботу. Вот адрес. Если хочешь, приходи, мы будем тебе рады.

Назавтра вечером пришел по указанному адресу. Узкий проход, очень высокие дома. Такая типичная Лодзь, индустриальный город девятнадцатого века. Я двинулся меж этих домов, когда мне уткнулись две винтовки прям в лицо. Это был отряд самообороны.

– Руки вверх!

Я руки поднял. Зло поднял. Дальше нашелся парень, который меня туда пригласил; он успокоил своих товарищей.

Я спросил: “Почему вы так на взводе?” И он сказал: “А ты подымайся на второй этаж, тогда поймешь”.

Там на полу стояли четыре гроба. Три парня моего возраста и одна девушка немногим моложе. Мне объяснили, что они ехали к чешской границе на пути в Германию и далее. Их задержали бойцы NSZ – Национальных вооруженных сил, то есть польских крайне правых, которые не подчинялись и Лондонскому польскому правительству. Они скомандовали: “Евреи и коммунисты – шаг вперед”. И наших ребят расстреляли.

Мы хоронили их на заново созданном еврейском кладбище. Собралась пара тысяч человек – по тем временам много. Говорил полковник UB, послевоенного управления безопасности, то есть политической полиции. Он сказал: “Это война, и в ней гибнут люди. Но мы победим”. Далее говорил представитель еврейской общины. Его голос выводил меня из себя, хотелось ударить его по лицу просто для того, чтобы замолчал. Он плаксиво объяснял, как это все несправедливо, что после гибели столь многих евреев их все еще убивают, – и что мы просим защиты польского правительства. После него говорил один из товарищей погибших. Он сказал: “От нас сказали, что мы просим защиты у польского правительства. Это ложь. Мы не просим ничего у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством и с кем-либо из поляков. Все, что мы хотим, – это уйти поскорей из этой проклятой страны, и мы желаем ее народу, чтобы они горели и гибли, как горели и гибли наши семьи. Это все, что у нас есть сказать этой стране и этому народу”. Его быстро спрятали за спины товарищей и днем позже перебросили через чешскую границу. Ведь по закону он был ответственен за обиду, нанесенную Народной Речи Посполитой.

Так я начал работать с Движением, и меня через две недели избрали заместителем руководителя лодзинского отделения. Как-то потом спросили: “Ты же был самым молодым, почему тебя избрали?” И я ответил: “Злости было больше”. Я ненавидел все, что в моем сознании связывалось со страданиями еврейства; мои друзья называли меня “неулыбающийся Теодор”.

Двумя днями позже я пошел в школу. Была уже середина учебного года, мест в городских классах не нашлось, поэтому меня послали в предместье. Я вошел в свой класс, учитель спросил:

– Фамилия?

Я назвал фамилию, которую употреблял с детства, – “Зайдшнур!” – и весь класс повернулся ко мне. Было понятно, кто я по национальности.

– Имя?

– Теодор.

– Где учились?

– Во Второй государственной, Самарканд.

– Религия?

– Атеист.

Весь класс вздрогнул и опять повернулся в мою сторону. Поляки, вообще говоря, религиозны, но тут было и другое, что я понял позже. Все решили, что я прячу свое еврейство и, вместо того чтобы сказать “еврей” на вопрос о религии, отвечаю “не религиозен”. Но дальше шел последний вопрос:

– Национальность?

– Еврей.

В классе словно бомба взорвалась. В классе не было ни одного еврея. Точнее, как выяснилось позже, немногие были, но скрывали свое происхождение.

Вскоре я разговорился с моим соседом по парте. Все шло хорошо, пока он не сказал о мальчике из другого класса: “Этот маленький жидок сделал то-то и то-то”. (По-польски еврей – “жид”.) Я в ответ сбил его кулаком на пол. Он испуганно закричал:

– Чего ты от меня хочешь? Я же ничего такого не сказал!

Я ему ответил:

– Теперь ты будешь говорить “еврей”, по-братски. Ведь тебя “полячком” никто не зовет!

Этим я заработал очки, чего не понимал тогда. Поляки любят отвагу, это часть их национальной культуры. Их не корми хлебом, дай им отвагу. После этого я еще дрался несколько раз, и все антисемитские штучки закончились. Класс меня принял. Я был их особенным евреем, которым они гордились. Как сейчас слышу шепоток за спиной: “А знаете, какой у нас еврей? Дерется! И не только дерется, а по польской литературе пятерки получает”.

Помню, учительница начала спрашивать о Мицкевиче, получила несколько дурацких ответов. Ей надоело, она повернулась ко мне: “Если знаете ответ, скажите”. А для меня Мицкевич – мой поэт. Он же из Вильно! И я до самого звонка рассказывал о Мицкевиче. Она повернулась к классу и сказала: “Учитесь у пана Зайдшнура, как любить польскую литературу”. Вышла и стукнула дверью.

Постепенно я начал успокаиваться, бешеная злость против всего нееврейского стала гаснуть. Хотя только в Израиле это гневное чувство исчезло: “Как вы смеете жить, когда мы все вымерли!” А для моих одноклассников я стал странным зверем, потому что они, вообще-то говоря, евреев никогда не видели. Они знали, что их надо ненавидеть, или считать недоделками, или считать предателями, прислужниками советской власти. Но живого еврея практически не встречали. И через отношение ко мне меняли свое отношение к еврейской проблеме как таковой. Что четко выразилось во время моей матуры, то есть итогового экзамена за среднюю школу. Вполне в духе польской культуры он очень торжественно обставлен. Там и указ президента, и всякие прочие вещи.

Месяца за полтора до начала матуры я сказал матери, что у меня дела обстоят плохо: я на физмат-отделении, а при этом у меня двойки и по математике, и по физике, потому что я не учился, к сожалению, а все свободное время посвящал Движению. И несвободное время тоже. “Понимаешь, мама, – начал я объяснять, – нет шансов эту матуру сдать, но никакой беды в том не вижу. У евреев перепроизводство интеллигенции, и даже хорошо, что одним интеллигентом будет меньше”. На что мама ответила, что она сама не выедет из Польши и мне не даст выехать, если я не сдам матуру. Более того, она (о чем я узнал позже) пошла в руководство Движения, нашла генерального секретаря, товарища Кунду. Ее приняли с полным уважением, так как папаша у меня был важным сионистом. И Кунда меня вызвал лично. И заявил от имени руководства Движения, что принято решение о том, что я обязан сдать матуру.

– С каких это пор Движение вмешивается в такие личные вопросы, как обучение? – спросил я возмущенно.

Он ответил:

– Ты – руководитель самой молодой группы в Движении. Если ты не сдашь, это станет известно всем, и родители перестанут разрешать своим детям участвовать в Движении. Так что вот тебе приказ руководства Движения: сдай матуру.

Я для виду заспорил, но понимал, что он прав. Мама наняла репетитора из политехникума – хорошего, умного парня. И за оставшиеся шесть недель мы догнали мои отметки до троек. И продолжали работать. Так что физмат в самой матуре я уже сдал на четверку.

Но в тот год польское правительство, формально коалиционное, практически контролируемое коммунистической “Польской объединенной рабочей партией”, столкнулось с сопротивлением большинства поляков. Поэтому был введен добавочный экзамен, который никогда не существовал перед этим, “Польша и современный мир”. И экзамен принимал не только учитель, но и представитель общества. Представителем общества был, конечно, назначенец доминирующей партии, и у него имелось право снять с матуры человека, которого он сочтет недостаточно подготовленным. Что давало возможность отсеять политических врагов существующего режима, не дать им поступить в университеты и тем самым менять состав будущей польской интеллигенции.

Система была построена на том, что мы сначала сдавали два письменных экзамена, и только те, кто сдал их, допускались до устных. Два письменных, которые я должен был сдать, – математика и польская культура. Ну, с математикой я справился, потому что к этому очень жестко готовился. А на “культуре” нам дали на выбор две темы: “Вечная дружба славянских народов” и “Красинский как крупный поэт периода романтизма в Польше”. За великую дружбу славянских народов я отвечать был не готов – не потому, что имел что-то против славян, но потому что ответ предполагал льстивое и ложное описание того, как поляки и русские любят друг друга. Так что оставался только Красинский, который, несомненно, был одним из трех главных поэтов польского Возрождения, наряду с Мицкевичем и Словацким, но при этом зверский антисемит, в отличие от Мицкевича.

И я решил для себя вопрос, как с этим справиться, поскольку хорошо знал биографию Красинского и помнил, что во время польского восстания Мицкевич был на стороне восставших и из-за этого вынужден был эмигрировать, а Красинский, будучи сыном поляка, ставшего русским генералом, ровным счетом ничего не сделал для восстания. Я построил сочинение на том, что, будучи сыном предателя польского народа, он, компенсируя это, стал неизбежно врагом национального меньшинства. Мой польский язык был тогда очень хорош, и, конечно, я люблю польскую литературу, так что работа получилась достойная.

Я заканчивал ее переписывать набело, когда в зале появился руководитель областного отдела образования, который в этот серьезный день объезжал все школы с инспекцией. Он прошел по рядам учеников, увидел, что я уже фактически завершил свою работу, сел около меня и начал читать мой текст. Я вполглаза смотрел на него. И увидел, как у него задрожали губы от сдерживаемого смеха, потому что я не только изругал Красинского, но сделал это юмористично. Он посмотрел на меня. Посмотрел на мою фамилию. Ясно понял, что тут происходит, как я расправляюсь с антисемитом по мере своих возможностей. И сказал:

– Неплохо написано. Но я бы все же добавил что-то о позитивных характеристиках Красинского.

Я поблагодарил за совет. Он ушел. И я, не изменив ни слова, сдал сочинение. Получил четверку вместо пятерки. И отправился сдавать устные экзамены. Мы переходили от стола к столу. Математика, физика, химия. Последним был экзамен “Польша и современный мир”. Рядом с моим учителем обществоведения, который молчал как рыба, сидел представитель общества. Я сел напротив. Лицо интеллигентское, руки как будто бы рабочего. Седина. Но, что самое важное, красный треугольник на рубашке. Это значило, что человек был политическим заключенным до прихода советской власти. То есть коммунист, но настоящий, из тех, кто платил за свой коммунизм.

Ну, он начал:

– Фамилия?

– Зайдшнур.

– А-а! Зайдшнур, где вы были во время войны?

– В Советском Союзе.

– Служили в армии?

Мне пришлось признать, что не служил; это не сходилось с моими документами, которые я купил, чтобы попасть в школу ускоренного обучения, и согласно которым я был на три года старше, чем в реальности.



Поделиться книгой:

На главную
Назад