Помоги проекту - поделись книгой:
Элли Мидвуд
(Frauleinmidwood)
Австриец
Пролог
Значит, это конец. Все-таки пришли за мной. Не то, что бы я не ждал этого, после того как охранник, приписанный к моей камере, спросил меня осторожно что бы я предпочел на ужин, и с каким-то странным блеском в глазах протянул мне полную тарелку свежего салата, да еще и хорошую порционную сосиску довоенных размеров, чего никто из нас, заключенных здесь, не видел уже больше года. Тогда-то я и понял, что все было кончено. Я ждал их.
Они включили свет только в моей камере, чтобы не побеспокоить остальных, все еще мирно спящих на своих узких нарах, пока их черед не придет вслед за моим; когда офицер военной полиции откроет дверь в их камеру, почти беззвучно, и прикажет тихим голосом одеться. И тогда уже не будет времени метаться в панике, рыдать в агонии, пересчитывая ускользающие сквозь пальцы последние минуты такой короткой жизни, уже чувствуя как темная фигура, скрытая капюшоном, уже заносит свою косу над твоей головой.
Коса… Мои предки были мастерами по изготовлению кос, очень-очень много лет назад, пока мой дед, Карл Кальтенбруннер, не нарушил семейную традицию и не стал адвокатом; гордостью семьи, тем, на кого все всегда равнялись и к кому все шли за советом. Я почти что боготворил своего деда. Я хотел быть как он — авторитетной, всеми уважаемой фигурой, кто всегда знал, что делать… И вот в кого я превратился в итоге.
Зачем же я думаю об этом сейчас, застегивая неслушающимися пальцами пиджак поверх свитера. Здесь промозгло холодно, как и всегда было, но всё же зачем я потрудился надеть этот чертов свитер вместо рубашки, как будто это не меня будут вешать всего через десять минут? И какого черта я думаю про своего деда и эти треклятые косы? Хотя о чем же мне еще думать? О моих детях, которым придется расти без отца? О моей стране, которая навечно проклянет мое имя? О ней? Нет, о ней думать никак нельзя, иначе я снова расплачусь, а Бог свидетель, я хочу умереть как мужчина, с достоинством. Этого, по крайней мере, они у меня еще не отняли.
Я провел рукой по волосам каким-то нервным жестом, и протянул руку стоящему рядом офицеру, чтобы тот приковал её к своей. Я невольно усмехнулся, пока он это делал: они что, ожидали какого-то сопротивления от нас? Я потерял почти четверть своего веса в заключении, как и мои бывшие собратья по партии, которые разделят сегодня со мной мою судьбу, и к тому же я стоял, окруженный четырьмя вооруженными военными полицейскими. Может, они боялись, что мы попытаемся напасть на них, чтобы спровоцировать ответную атаку в надежде быть хотя бы застреленными, а не повешенными, как какие-нибудь уличные преступники, на потеху толпе? Но мы слишком сломлены, чтобы сделать даже это. Вешайте нас. Делайте, что хотите, только закончите уже этот кошмар, ради всего святого!
Я вышел вслед за охранником, чтобы никогда больше не вернуться. Тюремный коридор как всегда тих и мрачен, и военная полиция на своих постах прячет глаза при виде нашей маленькой процессии. Я всё же чувствовал их взгляды на своей спине; они знали, куда мы шли, и не имели достаточно мужества, чтобы взглянуть мне прямо в глаза.
Один из моих стражей открыл дверь в ярко залитый холодным искусственным светом спортзал, где солдаты скорее всего гоняли мяч всего несколько часов назад. Я никак не мог избавиться от ощущения, что я актер, ступающий на подмостки, чтобы сыграть свою последнюю и самую главную роль. Значит, вот как все закончится, в ослепительном зале, с тремя эшафотами в ряд, перед замершими в ожидании представителями международной прессы, меня задушат, как безродного пса. Надо отдать им должное: хотя бы низ эшафотов задрапировали черным полотном, чтобы не травмировать «чувствительных» журналистов отвратительным зрелищем, которое скоро представят наши повешенные тела.
«Чувствительные», конечно! Такие чувствительные, что они бросались, как оголтелые гиены чуть ли не под ноги нам, чтобы урвать снимок получше. Спорить готов, что «Звезды и полосы» им хорошенько заплатят за эту ночь. Только взгляните на еще одного «красавца», вон как строчит в свой блокнот, надеется на какую-нибудь сочную историю, за которую денег побольше урвать можно будет, не меньше. Нет, жалкий ты червяк, я не стану плакать и молить сохранить мне жизнь, даже не мечтай. Я всё же генерал немецкой армии, и не смогли вы меня лишить этого последнего чувства гордости, хоть и погоны все посрывали. Что же ты глаза в блокнот опустил? Не можешь взгляда моего выдержать? Даже Гиммлер не мог, а ты не стоил бы его плевка даже, ничтожество ты убогое. Я, кстати, терпеть его не мог.
Полицейский подвел меня к эшафоту и скользнул взглядом по залу, прежде чем снять с меня наручники. Руки его были на удивление теплыми и не дрожали, как у остальных, кто раньше меня заковывал. И еще я не мог припомнить, чтобы я его видел раньше.
— Они используют короткую веревку вместо традиционной. — Я едва мог разобрать его слова, потому как он почти не шевелил губами, когда произносил их. — Поэтому падение не сломает тебе шею, ты всего лишь начнешь медленно задыхаться. Попытайся не шевелиться, пока доктор не войдет к тебе за полотно.
Я проигнорировал последнее предложение, так как совершенно не мог понять, что он имел в виду. Вместо этого я серьезно задумался на секунду, а не ударить ли мне его напоследок за то, что он доложил мне такие «прекрасные» новости. Даже повесить нормально не хотят; хотят чтобы мы промучились как можно дольше, чтобы отомстить нам за наши грехи. Даже в Маутхаузене мы использовали длинную веревку, я думал с обидой, считая тринадцать бесконечных ступеней наверх, где священник и палач уже ждали меня.
Священник начал говорить что-то, но я даже не старался разобрать его слов. Наверняка какую-то душеспасительную чушь, как всегда. Я только покачал головой в ответ и повернулся к палачу. Я просто хотел, чтобы это все уже закончилось.
— Ваше полное имя?
— Эрнст Кальтенбруннер.
— Желаете сказать что-нибудь? — он спросил, играя петлей в грубых руках.
Я вступил на закрытый пока люк в эшафоте, который станет моими личными вратами в ад всего через минуту, облизнул губы и глубоко вдохнул, в последний раз.
— Я всем сердцем любил мой немецкий народ и мою родину. Я выполнял свой долг по законам моей страны, и я сожалею, что в этот раз моих людей вели лидеры, которые не были солдатами, и что преступления были совершены, о которых и не знал. Я сражался с честью. Германия, счастливо выбраться!
Они связали мне ноги и заковали руки за спиной. Я смотрел прямо перед собой, когда они надевали черный капюшон мне на голову. И затем весь мир исчез, и я увидел её лицо. Когда она пришла навестить меня несколько дней назад — хотя бы это последнее желание они мне щедро даровали, хоть и втайне — она пообещала, что мы обязательно встретимся в следующей жизни. Она не верила ни в рай, ни в ад. Она была еврейкой, и я научился верить в то, во что она верила. Нет никакого ада у меня под ногами, — я улыбнулся, когда палач затянул петлю мне на шее — только свобода.
Я был почти счастлив, когда люк подо мной распахнулся, и я упал сквозь его приветливые объятия.
Глава 1
— Держи! Чувствуй себя как дома, Ваше генеральское высочество!
Разъевшийся, омерзительный на вид охранник с прогнившими передними зубами, швырнул мне в руки одеяло настолько тонкое, что оно пропускало свет, и с отвратительной ухмылкой хлопнул дверью камеры прямо перед моим лицом. Я изо всех сил попытался сдержать гнев, кипящий внутри, и не долбануть кулаком по двери. Дверь состояла из нескольких слоев толстенного металла, и получить перелом костяшек в добавок к моей уже и так препоганой ситуации, ничего позитивного не добавило бы. Они ждали, чтобы я выкинул что-нибудь подобное, но я решил не предоставлять им такого удовольствия.
Я оглядел камеру, куда они меня грубо пихнули сразу же после того, как привезли меня сюда из Австрии, где они арестовали меня всего несколько дней назад; весь перелет я был в наручниках, будто они боялись, что мне вдруг взбредет что-нибудь в голову, и я убью одного из них, так, напоследок, чтобы уж не зря вешали. Я их не винил: когда ты перевозишь двухметрового гиганта с моим-то строением, которого сами же прозвали «австрийским Гиммлером», я бы тоже не вполне уверенно себя чувствовал. Думаю, шрамы, изрисовавшие замысловатыми узорами всю левую сторону моего лица, им тоже не внушали доверия.
Ах, старые добрые времена, когда мы были ничем иным, кроме как кучей пьяных, задиристых студентов в университете Граца, размахивающими шпагами друг у друга перед носом, крепко сжимая бутылку коньяка в другой руке. Почти невозможно научить свое тело не уворачиваться от удара шпаги, когда сам инстинкт самосохранения заставляет дернуть головой, избегая смертельного оружия. Только мы были выше всех инстинктов. Мы же не были животными, в конце-то концов; мы были потомками великой арийской расы, а значит выше всего животного и даже человеческого… По крайней мере так нас раньше учили.
Они никогда нас не понимали, те, кто не принадлежал к арийской расе; они рассуждали, и очень даже логично, что фехтование, и особенно традиционные фехтовальные шрамы, были всего лишь варварской традицией, и с ужасом обозревали очередной глубокий порез на лице красавца-студента.
— Зачем вы так себя уродуете? — студенты-международники, которые изучали юриспруденцию вместе с нами, качали головой в испуге и крайнем недоумении. В ответ мы всего лишь презрительно усмехались, потому как они никогда бы не поняли священного значения наших шрамов.
Потому что мы мужчины. Мы арийские воины, и наши женщины любят наши изрезанные лица. Это доказательство нашей отваги и гордости, нашей силы, и нашего презрения к физической боли. Это то, что делает нас немцами.
Я вздохнул. Кажется, что все это случилось в какой-то другой жизни, и уж точно не со мной.
Я сделал ровно четыре шага к моей новой кровати, если эти малюсенькие нары, покрытые претонким, молью изъеденным одеялом вместо матраса, можно было так назвать. Скорее всего я даже не умещусь тут с вытянутыми ногами, подумал я, пытаясь прилечь и устроиться поудобнее, и вскоре усмехнулся при виде моих ног, свисающих с другого края. Нет, можно даже не стараться. Ну что ж…
Я перевернулся на другой бок, подтянул длинные ноги к животу и уставился на серую стену с облупившейся краской. Дом, сладкий дом.
— Эрни, иди домой, сынок! Отец уже за столом!
Мелодичный голос моей матери с переднего крыльца отвлек меня от моих попыток добраться до птичьего гнезда на дальнем конце ветки, с которой я в данный момент свисал. Я отчаянно хотел увидеть только что вылупившихся птенчиков, но, зная моего отца и его нетерпимость к любому проявлению неуважения к моей матери — а опоздание к столу было явным неуважением в его глазах — я как можно быстрее слез с дерева, каким-то чудом едва не расцарапав себе все колени.
По правде говоря, я бы никогда не проявил неуважения к моей матери. Я любил её больше всех на свете: её всегда улыбающиеся карие глаза, её ласковые руки, которыми она часто обхватывала мое лицо, прежде чем покрыть его бесконечными поцелуями, её нежные объятия, когда она усаживала меня к себе на колени и читала мне сказку. У нас всегда была какая-то особая связь с моей матерью. Я знаю, что она старалась никогда не показывать этого перед моими братьями, но я всегда был её любимым сыном. Даже когда Вернер родился, и я, бесконечно избалованный её безраздельным вниманием двухлетний ребенок, закатил скандал и сказал матери, чтобы она забрала это уродливое кричащее нечто туда, откуда она его принесла, она немедленно бросилась укачивать меня на руках и поклялась, что никогда и никого она не будет так любить, как меня.
— Ты же мой маленький ангел. Никто никогда не займет твое место в моем сердце, не важно сколько братьев или сестер у тебя будет. — говорила она между нежными поцелуями, которыми она покрывала мою голову.
Успокоенный её словами, я вскоре уснул у нее на груди с пальцем во рту. Она все еще позволяла мне это делать, несмотря на то, что мой отец ненавидел эту детскую привычку и ударял меня по руке каждый раз, как я подносил её ко рту. Я быстро научился не делать этого при нем.
Моя мать обняла меня, как только я поднялся на крыльцо, и взъерошила мне волосы. Едва я сел за стол напротив моего отца (было воскресенье, и ему не нужно было идти в контору), я поймал на себе неодобрительный взгляд его карих глаз.
— Тереза, сколько раз я тебя просил подстричь мальчику волосы? — он обратился к моей матери своим властным голосом. — Если они отрастут еще длиннее, ты с успехом можешь надеть на него кипу, потому что он будет точь-в-точь как еврей с пейсами. Я отказываюсь везти его в таком виде в Линц.
Моя мать поставила передо мной тарелку с горячим шницелем, и с любовью отодвинула волнистую челку с моих глаз.
— Не говори глупостей, Хьюго, он ни капли не похож на еврея. Он очень хорошенький мальчик, вот и все.
— Еще как похож, только взгляни на него.
— Хьюго! Перестань.
Я был тогда еще слишком юн, чтобы понимать насколько чувствителен мой отец был к нашему динарскому облику, который считался низшим по отношению к северным арийцам, проживающим в соседней Германии. Немцы всегда смотрели на нас свысока, и снисходили до того, чтобы позволить нам тоже считать себя арийцами; естественно, при отсутствии в нас еврейской крови. Но мы всё равно не были им ровней, с нашими смугловатыми лицами, темными волосами и отличительным акцентом, над которым они также посмеивались за нашими спинами.
Не было, конечно, никакой еврейской крови в нашей семье, и быть не могло. Мои предки жили здесь, в северном альпийском регионе Австрии, сколько я помнил, а тогда никаких евреев тут не было. Они только начали появляться тут около пятидесяти лет назад в поисках лучших условий, сбегая от погромов, инициированных государством, в Польше и России.
Они были очень трудолюбивым народом, евреи. И очень умными. Они изучили наш язык и наши профессии, и вскоре полностью ассимилировались в нашем обществе. Некоторые из них, я говорю о нерелигиозных евреях, даже приняли протестантизм и католичество, и стали почти неотличимыми от нас. Но это были те, другие, что с упорством держались за свою веру и традиции, что вызывали нелюбовь и медленное отвержение местного населения. Мне было всего семь, но я уже тогда знал, что получу хорошую взбучку от отца, если только он заметит, как я разговариваю с ортодоксальным еврейским мальчиком, что жил по соседству. Жаль, что он был единственным ребенком моего возраста, который жил поблизости. Вот так мне и приходилось проводить свои дни, свисая с дерева или помогая матери по дому, вместо того, чтобы играть с ним.
— Когда мы едем в Линц? — я взглянул на отца, жуя мой шницель.
— Не говори с набитым ртом, молодой человек. В следующем месяце, как раз, чтобы тебе начать школу. Местная школа для фермерских детей, а я хочу вырастить что-то приличное из вас двоих.
Мой отец взял кусок хлеба с тарелки и принялся намазывать его маслом. Я не отрываясь наблюдал, как стальные мышцы перекатывались под его загорелой кожей из-под закатанных рукавов. Адвокат или нет, но в свой выходной он всегда помогал моей матери по хозяйству: косил траву вокруг дома, чинил крышу или забор, в общем, занимался тем, что хрупкой женщине было не под силу. Он делал это все играючи, с легкостью, ухмыляясь моему восхищенному взгляду. Он был очень высоким мужчиной, мой отец, и сильным, как бык. Тогда я и мечтать не мог, чтобы вырасти таким же высоким, как он. В результате я перерос его на двенадцать сантиметров.
— Я буду ходить в школу в Линце?
— Да, оба ты и Вернер, когда он подрастет, — отец подмигнул моему младшему брату. — Тереза, подрежь и Вернеру волосы, они слишком длинные для мальчика его возраста.
— Но они оба такие хорошенькие с длинными волосами, — моя мать улыбнулась мне и моему брату.
— Они не должны быть «хорошенькими», они же не девчонки! Они мальчики, так сделай их, пожалуйста, похожими на мальчиков.
— Я подрежу им волосы перед отъездом, любимый.
— Просто сделай так, чтобы Эрнст выглядел как нужно для школы. Линц известен качеством своего образования и культуры по всей Австрии. Я хочу, чтобы мой сын получил как можно лучшее образование, но для начала было бы хорошо, если бы местные мальчишки его не побили за то, что он выглядит, как девчонка.
— Я же сказала, я подрежу ему волосы, Хьюго. Обещаю.
Но я уже их не слушал. Я старался как можно быстрее прожевать свой обед, чтобы поскорее вернуться к птичьему гнезду и маленьким птенцам. Может, мне удастся подобраться к ним поближе и погладить их мягкий пух… Нет, этого делать нельзя, иначе их мать учует чужой запах и выбросит их из гнезда. Я просто посмотрю на них. Принесу им червячка или муху, если получится что-то поймать. Но птенцов я не трону.
Я бы никогда не посмел навредить кому-то беззащитному. Однажды летом мой дед Карл поручил мне сбегать на край фермы и посмотреть, не попался ли заяц в ловушку, чтобы бабушка потом могла сделать вкуснейшее рагу на ужин. Меня просто распирало от гордости, что мне поручили такое взрослое и ответственное задание, и от того, что в руке я сжимал самый что ни на есть настоящий, преострый нож, которым я должен был срезать петлю с кроличьей лапы, что держала его на месте. Я вышагивал по высокой траве, размахивая ножом направо и налево, сгорая от желания сделать так, чтобы мой дед гордился мной.
А потом я увидел его. Серого, лопоухого зайца с печальными, черными глазками-бусинками, дрожащего при виде меня, его палача. И присел на корточки рядом с перепуганным до смерти животным, и в ужасе задохнулся, заметив, как серая шерстка на задней лапке была вся покрыта кровью от его безрезультатных попыток высвободить себя из пут. Сдерживая слезы вместе с отвращением при виде уродливой раны, я как можно осторожнее просунул нож между тонкой проволокой и его лапкой. Мне наконец удалось высвободить бедное животное, но он так и остался сидеть на месте, все еще дрожа, все еще глядя на меня своими несчастными, измученными глазами, боясь пошевелиться, не предпринимая никаких попыток спасти свою жизнь.
Я вдруг почувствовал себя настолько виноватым, как будто это я сотворил такое с бедным кроликом, а не ловушка, расставленная моим дедом. Беззвучно всхлипывая, я осторожно поднял зайца и прижал его к груди, стараясь не касаться его израненной лапки.
— Прости меня, пожалуйста. — Я повторял, целуя его теплую голову и мягкий мех. — Мне правда очень, очень жаль! Прошу тебя, беги, пока они тебя не поймали!
Я поцеловал зайца в последний раз и опустил его на землю. Он замер на месте, глядя на меня. Понимая, что скоро мой дед или отец прийдут сюда посмотреть, чего я так долго копаюсь, я начал хлопать руками и топать ногами, в надежде прогнать несчастного зайца. Мой план сработал, и, после первого неуверенного скачка, он быстро подобрал темп и вскоре исчез в поле. Я быстро вытер слезы, разломал ловушку на части и забросил их как можно дальше друг от друга. Позже я солгал моему деду — впервые в жизни я решился на такое — что кто-то сломал его ловушку, и он решил, что это должно быть соседские дети-хулиганы. Я же больше никогда не мог есть кролика.
Глава 2
— Ешь, что дают, это тебе не отель «Ритц», это тюрьма. Должен быть благодарен, что вообще кормят, нацист чертов!
Охранник с лязгом захлопнул окно в двери камеры, а я так и стоял, хмурясь на миску, что я держал в руках с тем, что они называли едой. Я был голоден как волк после того, как мы пропрятались в горах с моими верными адъютантами, когда есть было нечего, кроме французских леденцов. И они у нас почти закончились перед тем, как американцы пришли наконец арестовывать меня. Но тогда у нас хотя бы был целый ящик с конфискованными сигаретами, которые я попросту украл из хранилища РСХА перед тем, как скрыться в Австрии. Быть шефом РСХА, или Главного имперского управления безопасности, определенно имело свои преимущества: никто и слова не сказал, пока мы выносили ящики с сигаретами, фальшивыми деньгами и алкоголем. Здесь же я на стену готов был лезть без табака.
Я поставил миску на шаткий стол, сел на маленький табурет, который издал угрожающий треск под всеми моими ста килограммами веса, и понюхал содержимое погнутой алюминиевой посудины. Я не мог толком разобрать, что это вообще такое было, и задумался о возможности того, что мои «гостеприимные» охранники запросто могли туда плюнуть, прежде чем принести это мне в камеру. Два тонких куска черного хлеба выглядели не так подозрительно, как коричневая бобовая похлебка, и я принялся с аппетитом запихивать их в рот. Похлебка отправилась прямиком в унитаз: я не был настолько голоден, чтобы есть то, что на моей ферме постыдились бы давать даже свиньям.
Я невольно улыбнулся, вспоминая, как она отвергла свиные ребрышки в одном из лучших ресторанов в оккупированной Польше, куда я её пригласил.
— Вы что, еврейка? — Я приподнял бровь при виде того, как она решительно отодвинула тарелку подальше от себя.
Не могла она быть еврейкой, я был более чем в этом уверен тогда. Я был больше похож на еврея, чем она, захватывающая дух арийская красавица, с золотыми волосами и небесно-голубыми глазами. Настоящая прусская принцесса, с горделивой осанкой и манерами представительницы королевской крови. Аннализа Фридманн.
— Я думала, что мы уже выяснили этот вопрос во время нашей последней встречи в гестапо, нет? — она также игриво изогнула бровь в ответ. — Но если уж вам так интересно, я не ем грязных животных, всего навсего.
— Свинья — грязное животное просто потому, что она валяется в грязи? Я знаю нескольких офицеров, которые делают примерно то же самое, когда переберут шнапса.
Она рассмеялась, облизнула свои мягкие губы и сделала глоток шампанского из своего бокала, который я продолжал щедро наполнять до края. Она все еще немного нервничала в моем обществе, и казалось, что алкоголь помогал ей немного расслабиться. Это было вполне понятно, нервничать за ужином со своим бывшим следователем из гестапо, даже если этот следователь снял с нее все обвинения.
— Нет, герр группенфюрер. Свинья грязное животное, потому что она ест свои собственные… вы понимаете, что я имею в виду. А я не хочу есть то, что может иметь… вот это самое, внутри, несмотря насколько хорошо оно приготовлено.
Моя рука, с куском свинины, насаженной на вилку, замерла в сантиметрах от моего рта. Пока она наблюдала за моими действиями с едва скрытой улыбкой, я медленно положил вилку обратно на тарелку и отодвинул её от себя, прямо как она сделала это раньше.
— Спасибо, что испортили мне ужин, фрау Фридманн, очень мило с вашей стороны.
— Вы всегда можете есть говядину, герр группенфюрер. Или рыбу. Или курицу.
— Да уж, думаю, со свининой у меня теперь покончено, благодаря вам.
— Только будьте осторожны, а то еще кто-нибудь подумает, что вы еврей.
Хотя я и сощурил в шутку глаза в ответ на её шутливое замечание, я с облегчением заметил, что она почти совсем перестала меня бояться, или по крайней мере уже не так, как вначале. Похоже, что мои чары сработали и на нее, и она даже начала заигрывать со мной, все еще немного неуверенно, все еще слегка краснея от шампанского и моего слишком уж настойчивого взгляда, но всё же.
Я никак не хотел отпускать её тем вечером. Это был всего третий раз, как я встретил её, и первый, когда я мог наконец-то по-настоящему узнать её, по-человечески, а не как на допросе, когда она мне рассказывала о себе, потому что хотела этого сама, а не потому что боялась, что я начну её пытать, если она откажется отвечать.
Она случайно задела мою ногу под столом, сразу же улыбнулась смущенно и извинилась, но как только она отвлеклась на свой кофе, я вытянул ноги еще ближе к её, чтобы она снова это сделала. Она меня волновала даже вот такими несущественными и вполне невинными действиями, и я уже тогда решил, что сделаю её моей. Может, всего на ночь, может, на дольший период времени, пока не надоест, и я не избавлюсь от неё, как всегда избавлялся от всех своих бывших любовниц… Я и представить не мог, что я окажусь в этом британском подземелье из-за нее. Я улыбнулся при мысли, как же она этого стоила.
— Идем, Эрнст! Она того не стоит!
Несмотря на то, как настойчиво Ханнес дергал мой рукав, я всё равно остановился, заметив, как трое школьников, окруживших одну из девочек, никак не оставляли её в покое.
— Покажи, где ты его прячешь! — один из мальчишек ухватил её за кофту, но девочка молниеносно отскочила в сторону, только чтобы наткнуться на другого хулигана.
— Мы же знаем, это где-то у тебя под одеждой! — он уцепил полу её длинной черной юбки, но девочка выдернула материал у него из рук.
— Прекратите со своими идиотскими шутками! — крикнула она в явном раздражении. — Вы прекрасно знаете, что нет у меня никакого золота! Почему вы никак не оставите меня в покое?
— Просто отдай золото, и мы отстанем! — третий школьник подал свой голос, самый рослый из всей троицы, с голосом, делающим забавные переходы от низкого к высокому. Я решил, что он был старший из всей компании, может лет тринадцати или четырнадцати. Мне вот-вот должно было исполниться десять, но я всего немного уступал ему в росте.
— Эрнст, пошли! — мой одноклассник снова потянул меня за рукав. — Я их знаю, эти ребята постоянно устраивают драки! К тому же, ты всё равно не справишься с ними тремя! Идем же!
Я хмурился, обдумывая ситуацию. Ханнес был прав, без сомнения, и единственным логичным решением было развернуться и идти по своим делам. Однако, меня воспитали в семье, где мужчины всегда уважительно относились к женщинам и защищали их, может потому, что все мужчины в нашей семье были такими большими и сильными и считали это каким-то их особым рыцарским кодексом, может потому, что эта традиция передавалась от отца к сыну, я не знаю. Но что я точно знаю, так это то, что никто и никогда не смел даже подумать о том, чтобы ударить женщину в нашей семье, или даже оскорбить её грубым словом. И вот так решение, неважно насколько нелогичным оно казалось Ханнесу, пришло ко мне ясным, как день. Я решительным шагом направился прямиком к трем задирам и схватил их вожака за пиджак, как раз когда он снова попытался задрать девочке юбку в поисках какого-то мифического «золота».
— Ты что, оглох? — Я крикнул ему в лицо так громко, как только мог, хотя на моей родной ферме я никогда даже не видел драки, и уж тем более никогда ни в одной не участвовал. Начальная школе здесь, в Линце, тоже была относительно спокойным местом, и самое, пожалуй, отдалённо напоминающее драку у меня случилось с Ханнесом, когда я шлепнул его по руке, поймав его за воровством моего бутерброда из моего портфеля. — Она же сказала тебе оставить её в покое!
Предводитель группы выдернул пиджак из моих рук и, окатив меня презрительным взглядом с головы до ног, подступил вплотную ко мне, почти касаясь носом моего.
— Гляньте-ка, кто пожаловал! — прошипел он с издевательской ухмылкой на прыщавом лице. — Мы что, побеспокоили твою подружку? Может, и ты золото прячешь вместе с ней?
— Нет у меня никакого золота, — ответил я, никак не в силах взять в толк, о каком таком золоте он говорил, и почему он вдруг решил, что девочка была моей подружкой. Но с этими вопросами я мог разобраться и позже, сейчас главное было не отступать. Я состроил самое страшное лицо, какое только мог и продолжил, — Она мне не подружка, но ты всё равно сейчас же её отпустишь, а не то…
— А не то «что?»
Вся троица уже окружила меня, но по крайней мере девочка теперь была свободна, и она быстро воспользовалась ситуацией, подобрала длинную юбку и побежала подальше от двора школы для девочек, соседствующей с нашей школой для мальчиков.
Поделиться книгой: