Кира Измайлова
С волками жить...
АННОТАЦИЯ
В небольшую горную деревушку однажды пришел чужак с маленькой дочерью, занял пустующую охотничью избушку на горе и принялся добывать пропитание охотой. И никто не знал, на какого именно зверя он охотится...
Ночь выдалась темная — одни тучи на небе, того и гляди, хлынет... Может, оно и к лучшему, следов не сыскать. Ни его, ни...
Старый Тан, наверно, и самому себе не признался бы, что боится найти его следы. Боится, но непременно найдет, потому что поклялся. А если не попадется он, сгодится кто угодно. Их много в округе — вчера завывали на все голоса, будто готовились к развлечению. Он им устроит... развлечение.
Хорошо смазанная двустволка клацнула стволами почти неслышно. Лишь бы патронов хватило. И...
Тан повернулся к двери.
— Ты как, Люта? — тихо спросил он, хотя и так видел, что девочку лихорадит.
— Ну... как всегда. В черную луну хуже, — она попыталась улыбнуться. — А уж в белую — хоть прячься...
Черной луной Люта называла затмение, неважно, полное или частичное. Белой луной — те дни, когда полная луна казалась больше обычной, нависала над домами и касалась макушек вековых сосен в лесу. Правда, в ее жизни это случалось всего раз или два, но она запомнила. Она была очень умной, его Люта.
Тан вздрогнул от металлического звука: это Люта застегивала широкий ошейник красной кожи — на тонкой девичьей шее он болтался свободно, как диковинное украшение. Очень яркий, такой, чтобы издали было заметно.
— Я пойду, папа? — тихо спросила она. — Скоро уже.
— Иди. Постарайся поспать, утром рано выйдем. Его видели совсем неподалеку...
Тан и не заметил, как она выскользнула за дверь, так увлекся самодельными картами. Что ему городские, на своих-то отмечен каждый овраг, видно, куда какой зверь подался... А кто возьмет их без спроса — ничего не разберет, потому что обозначения у Тана тоже свои, понятные ему одному и дочери.
Люта же в своей комнатке поскорее стащила платье и нижнее белье: все эти тряпки будто жгли кожу — было верный признак, что уже вот-вот начнется... Тянуло броситься в воду или хотя бы в мокрую от росы траву, но какое там! Можно вылить на себя ведро воды — вон оно, в углу, — только тогда нечего будет пить, а утром жажда мучит такая, что хочется весь колодец выхлебать! Но нельзя. Отец только к вечеру рискнет открыть дверь, чтобы принести ей еды и еще воды...
«Терпение, — повторила она про себя и обтерла тело влажной тряпкой. Хоть что-то. — В нашем деле важнее всего терпение. Выдержка. Я никогда не стану настоящим охотником, если не смогу вылежать в засаде много часов, чтобы убить... особенного зверя».
— Ну, пойдем, что ли, — пробормотал Тан. — Где-то рядом эта дрянь бродит. Видели не так давно — похоже, логово-то у него в этих краях, я как чуял... И я не я буду, если не прибью его! Поможешь ведь? За мамку свою?
Собака тявкнула и устремилась в невысокий подлесок, вынюхивать след. Сколько лет ничего не получалось, так может именно теперь...
Тан шагал нешироко, но быстро, и тяжелое ружье его ничуть не обременяло, не говоря уж о тюке с припасами. О такой ли ерунде думать, когда недалеко от деревни заметили того самого? Сомнений никаких — масть совершенно не волчья, это раз. Может, где-то и водятся черные волки с проседью, только не здесь. В этих краях они... серо-бурые, что ли. Зимой немного в седину дают, и только, сивые какие-то получаются, хоть и пушистые. Ну, это во-первых. Во-вторых — очень уж большой, не всякий пастуший пес таким бывает. В-третьих — эти самые псы его боятся до того, что вперед пастухов в хижины прячутся, а стада бросают. Один смельчак нашелся, старый опытный кобель — вышел грудь в грудь... Что там было, никто не видел, попрятались от страха, но поутру увидели — крови много пролилось. Мертвого пса сожгли, а то мало ли...
Тан шел, время от времени посвистывал, слушал, где отозвалась собака, кивал своим мыслям и двигался дальше. Такой волк сам на тебя не выйдет, поди его загони... Княжьи охотники после жалобы старейшины поскакали по лесам с неделю, перепортили окрестных девок — спасибо, он заранее Люту спрятал, — выпили всю брагу да и уехали. А этот, поди, забрался в логово, приволок туда пару овец, лежал да ухмылялся. Только найти его не получалось. Тан не умел думать по-волчьи... вернее, по-волчьи кое-как выучился, да только это был совсем другой зверь. И все же он надеялся — рано или поздно мерзкая тварь как-нибудь да ошибется. Не заговоренное же это чудовище! Может, оставит отпечаток лапы на влажной земле у ручья или клок шерсти на ветке — уже что-то!
Тан смотрел себе под ноги и по сторонам, но даже подумать не мог, что глядеть нужно вверх. И что нарост мха на поваленном дереве, под которым пришлось пролезать на карачках, окажется... тем самым. Тан даже глаза запомнил, желтые, смеющиеся, выстрелил в упор раз и два, а потом пришла боль. Он успел еще свистнуть, но не был уверен, что у него получилось дозваться... и что не надо бы звать...
Люта была далеко — там следы того самого алели ярче заката на мягкой траве, пускай она давно распрямилась, — когда услышала выстрелы и свист отца. Странный какой-то, прерывистый... И еще два выстрела следом. И еще. И помчалась в ту сторону со всех ног, даже не думая, в какую ловушку может угодить. Хорошо еще, успела притормозить и принюхаться.
Когда она высунула нос из кустов, какой-то незнакомец снимал шкуру с того самого — не узнать его если не с виду, так по запаху она не могла. А отец... Отец лежал в сторонке, с ружьем в руках, будто не расстался с ним даже в смерти.
У незнакомца тоже было ружье, да не вроде Тановой старой двустволки, намного страшнее, но Люта об этом не подумала — кинулась на грудь к отцу и завыла на весь лес.
— Эй, это еще что? — незнакомец сперва шарахнулся, потом, наверно, заметил красный ошейник: — Ты его собака, что ли? Ну... сильно волкособака, конечно, но если ты меня жрать не будешь, я тебя не трону. Договорились?
Люта его не слышала — плакала так, что отзывались стаи за болотом, плакала по единственному человеку, который заботился о ней, который не считал ее...
— Эй! — Чужая рука легла на холку. — Хватит выть, а то дружки этого вот явятся, а у меня не полный патронташ. Поохотился... Знал бы, приберег. А его вот патроны мне не годятся.
Люта захлебнулась, а потом подумала: отец сказал бы так же. Сначала дело, потом уж все остальное. Поплакать она сможет и в одиночестве.
— Это вот я точно жрать не буду, а ты, если захочешь, сбегаешь, — чужак кивнул на ободранную тушу того самого.
Как так, пришел человек... и убил его? Даже не понял, кого именно?
— А вот шкура знатная, шкуру возьму, — продолжил незнакомец. — Ну и, конечно, человека этого надо похоронить честь по чести. У него ведь наверняка родня есть в этой вашей деревушке...
«Нет, никого», — подумала Люта.
— Нет, никого, — ответил староста, когда чужак, пыхтя и надрываясь, стащил тело Тана вниз. — Только дочка, но она никуда не выходит. Не знаю, что с ней, Тан никогда не говорил. Болеет, что ли. Собаку вот знаю. Тан сказал, что стал неважно видеть, поэтому заказал ей красный ошейник — а то так выскочит из кустов, он и пальнет, не признавши... Она не страшная, не бойтесь. На волка малость смахивает, но у нас половина таких.
— Я и не боюсь, — чужак погладил Люту меж ушей.
Его звали Айлан — тоже чужое имя, нездешнее. И лицо нездешнее, со светлыми серыми глазами, но черное от загара, — Люта даже не представляла, где так можно загореть. Еще б он не брился наголо, можно было бы и влюбиться.
— Тан этого зверя сколько вываживал... — пробормотал старейшина, глядя на шкуру. — Сам будешь выделывать, уважаемый, или доверишь нашим мастерам?
— Вашим мастерам я почти что угодно доверю, но такая добыча... — Айлан погладил черный мех. — Тут только самому. Да только где?
— Так к старому Тану и иди, он шкурами промышлял, у него все найдется.
— А... а дочка?
— Говорю ж — она в деревню не выходит. Вообще на люди не показывается, — пояснил староста. — Скажешь ей, что случилось, похоронишь Тана за домом, мотыга у них есть, уверен. Ну и собаку вернешь... хотя на кой она дочке-то?
— Мало ли... А как она одна жить станет, если на люди не показывалась?
— Это уж не твое дело, — отрезал староста, и Люта благодарно ткнулась носом в его руку. — Спроси, можно ли пользоваться вещами Тана. Думаю, она разрешит, а нет, тогда уж вернешься.
Поблагодарив, Айлан понес Тана обратно. На этот раз ему дали мальчишку в помощники, но от того было больше шума, чем пользы, и Айлан скоро прогнал его назад в деревню.
— Что б тебе пониже не поселиться, — бормотал он, входя во двор.
Хотя какой там двор — три на три шага, Тан ведь даже птицу не держал — охотой промышлял.
— Девушка! — позвал Айлан. — Дочь Тана!
«Забыл спросить имя. Все забывают», — невольно фыркнула Люта.
— Куда запропастилась? А, может, в лес ушла, по ягоды... хотя тут такие ягодки, что лучше дома сидеть!
Яму Айлан копал долго — на этом-то каменистом склоне. Спасибо, место выбрал хорошее — меж корявых корней еще не старой, могучей сосны.
— Нельзя же просто вот так на камень... — проговорил он, оглянулся и встретился взглядом с Лютой. — Как думаешь, можно войти в дом? Хоть покрывало взять...
Она порысила впереди, поддела носом крючок, показала, что брать для погребения... вернее, рычала и наступала на Айлана, пока он не сел на сундук, не хлопнул себя по лбу и не принялся рыться в тканях.
— Темное, да? Потому что немолодой мужчина, — очевидно, Айлан успел запомнить кое-что из принятого в этих краях. — Что ж, это подойдет, наверно...
Он бережно окутал тело Тана несколькими витками темно-синей ткани, опустил его в яму. Люта за ремень приволокла двустволку и хотела бросить вниз, но Айлан перехватил ружье за цевье.
— Ты чего это! Такое — в могилу! Нет уж, пусть служит во славу хозяина на этом свете... То есть я отдал бы его дочке покойного, — добавил он, видя оскаленные зубы, — если бы она хоть показалась. Но вряд ли она им пользоваться умеет. И отдачей ее снесет... вон в те кусты!
«Умею! Не снесет!» — Люта могла только рычать и крепче цепляться за ремень, но Айлан уступил.
— Пускай ржавеет, мое какое дело, — мрачно сказал он, когда она утащила двустволку в укромное место, и принялся закапывать яму. — Ну... покойся с миром, добрый человек, а я пойду шкурой займусь. Эй, собака, покажи, где у вас там что для выделки хранится!..
Поздним вечером, когда шкура того самого повисла на распялках, Люта села возле свежей могилы и завыла. Айлан в доме от неожиданности разлил кипяток и то, что пытался приготовить. Хотел выругать дурную псину, но устыдился — она ли ему не помогла? Потом прислушался — не собачья и не волчья тоска сквозила в ее вое, и от этого пробирала жуть.
Она выла так всю ночь. Днем спала, не мешала Айлану заниматься чем угодно — он хоть одежду простирнул, перебрал свои припасы, решил, чего нужно прикупить в деревне. Мог бы и у покойного Тана прихватить, но посовестился — дочка-то где-то здесь, чем она проживет? Хозяйства-то никакого!
А куда запропала... Кто ее знает, может, в подполе прячется, может, в сарае, может, где-нибудь в кустах поблизости. Айлан не стал искать — подумал, что этак напугает странную девицу еще сильнее. Если они с отцом жили на отшибе и с людьми не общались, кто знает, чего этот Тан ей наговорил! Может, что все незнакомцы спят и видят, как бы ее снасильничать... Оно, конечно, и таких мерзавцев хватает, но собака на что? Неужто даже при ней девушка не рискнула бы показаться незнакомцу? Или это такая краса неземная, что даже луна померкнет пред ее ликом, а давно обезножевший старец вскочит и погонится за юной прелестницей?
Развлекая себя этими мыслями, Айлан доел свое немудрящее варево — обычно ему все равно было, чем питаться, лишь бы сытно и не отравиться, — запил водой и прислушался.
Собака по-прежнему выла. Как начала, едва луна показалась, так и не умолкала.
Разувшись и неслышно вышел на крыльцо — собака покойного сидела в головах могилы. Широкий красный ошейник с начищенными бляхами был хорошо виден даже в темноте.
Полная луна скользнула за тучи — уже не полная, немного пошла на убыль, — и Айлан вздрогнул.
— Ну почему-у-у-у-у? Зачем остави-и-и-ил? Как мне жи-и-и-ить?
Он готов был поклясться, что слышит это в вое собаки, но глаза — глаза бывалого охотника — его не обманывали.
Возле могилы сидела худая белокожая девушка с коротко остриженными волосами и выла так, что отзывались волки за болотом.
А потом она замолчала. И повернулась к нему.
Айлан снова готов был поклясться, что никогда ему не было так страшно, даже когда он стрелял в черного оборотня! Но только до тех пор, пока он не увидел красный ошейник и не сообразил, что это означает.
У девушки были человеческие глаза, заплаканные, красные, но человеческие. И еще — он сразу понял, почему дочь Тана никогда не выходит на люди. У нее был шрам через половину лица: казалось, она подмигивает и усмехается даже сейчас, с потеками слез на щеках.
— Ты так замерзнешь, — сказал он, скинул куртку и накинул ей на плечи. — Пойдем в дом. Скажешь мне, что случилось?
— Скажу. Только уже все равно. Ты убил того самого. Вон висит, — девушка покосилась на распяленную шкуру.
— Ты... обиделась, что это я его убил, а не Тан? — произнес Айлан первую пришедшую в голову глупость. — Так я добил. Твой отец хорошо ему шкуру попортил, утром покажу, куда именно угодил. Будь это хоть самый-пресамый оборотень, он все равно бы сдох к утру. Я просто вовремя рядом оказался.
— Почему?
И после этого короткого вопроса охотник на оборотней вдруг понял, что просто выстрелить твари в пасть — самое малое дело...
— Оденься, а потом поговорим, если хочешь, — выкрутился он, но это неожиданно помогло.
— Да, верно, папа же говорил... — сказала девушка. — Нельзя ходить раздетой, ни в коем случае нельзя. Я сейчас приду. Не убегай — найду по следу.
«Даже не сомневаюсь...» — подумал Айлан, добыл из вьюка фляжку и сделал один глоток — больше нельзя было, чтобы не потерять ясность рассудка.
Она вернулась одетой точно так же, как здешние деревенские девушки: длинная рубаха, поверх — плотная то ли тканная из лоскутов, то ли вязаная юбка длиной чуть ниже колена, шаль на плечах. Недешевая шаль, отметил Айлан, наверно, Тан баловал дочь. Хотя перед кем ей красоваться?
Голова у нее была повязана опять же по-деревенски, но не по-здешнему. Здесь девушки любили выпустить из-под платка длинные косы, а тут... даже волоска не выбивается. Хотя чему там выбиваться-то?
— Зачем смотришь? — спросила она.
— Сравниваю, — честно ответил Айлан. — Здесь не так голову покрывают.
— Я знаю. Но мы не здешние, всем известно. А если ты про косы... отрезала. У нас так положено, когда горюешь по близкому.
— Ошейник сними и спрячь, — посоветовал он, попытавшись перехватить взгляд светло-карих глаз, но не преуспев в этом. — Хотя... Все равно могут заметить, что показываешься или ты, или собака.
— Собака дом сторожит... А почему ты решил, что я покажусь? — встрепенулась девушка.
— А жить чем будешь? Одной охотой?
— Припасы есть...
— Надолго хватит?
— Мне одной, может, на полгода. С охотой точно не пропаду.