Апостол Иуда

— Мы поймаем его, устроим ему ловушку. Завтра снова пойдет обоз с продовольствием и деньгами. Я велел держать это в строгом секрете. То, что держится в строгом секрете, непременно становится известно людям Вараввы. Думаю, он приложит все усилия, чтобы выведать маршрут. Но вместо мешков с продовольствием и деньгами телеги повезут легионеров, прикрытых мешковиной. Варавва попадет в ловушку, мы схватим его.

— А кто знает о ловушке?

— Только я и ты.

— Это хорошо. Надеюсь, тебе удастся этот план, и я доложу об этом кесарю. А теперь иди, я жду Каиафу, он не должен видеть тебя.

Перед тем, как ответить Тиберию на его письмо, Понтий Пилат решил побеседовать с Каиафой. Этот первосвященник пользовался большим влиянием среди иудеев, и прокуратор не мог не считаться с его мнением. Главное интересовало его, почему священники так опасаются Иисуса, что крамольного было в учении Христа, и действительно ли оно могло угрожать владычеству римлян в Иудее.

Каиафа не предупреждал прокуратора о своем прибытии через слуг, и не ждал аудиенции, как другие посетители: он вошёл и направился прямо в сад, где прогуливался Понтий Пилат. С прокуратором он держался на равных, слегка подчеркивая своё превосходство, считая, что должность служителя Господа должна расцениваться как более важная, нежели должность римского прокуратора. За Понтием Пилатом стоит император, за Каиафой — сам Господь Бог.

— Приветствую тебя, прокуратор Иудеи, — сказал Каиафа, приблизившись к Понтию Пилату.

— Привет и тебе, Каиафа, — ответил тот.

— Говорят, ты хотел видеть меня?

— Да, я хотел тебя спросить, что ты думаешь о том бродячем проповеднике, которого называют Иисусом Христом? Говорят, он пользуется большой популярностью среди народа?

— Это ты говоришь о Назарее, сыне плотника? — скривил губы Каиафа в саркастической усмешке. — Слухи о его популярности сильно преувеличены, ходят за ним такие же оборванцы, как и он сам.

— Почему ты называешь его оборванцем? Слышал я, что происходит он из рода Давида, рода ваших царей.

— Род Давида давно угас. Если Иисус и происходит из этого рода, то всё равно он оборванец, и никогда ему не взойти на престол.

— Значит, он не представляет никакой опасности ни для Иудеи, ни для римской империи, — заключил прокуратор из слов Каиафы.

— Ну, это как сказать. Сам он, естественно, никакой опасности не представляет, но его ложное учение, как ржавчина, разъедает умы людей. Слово иногда бывает опаснее меча, если люди поверят ему, то перестанут соблюдать законы Моисеевы — то, чем живет народ иудейский, на чем стоит государство наше.

— Разве он призывает народ к бунту?

— Он возомнил себя посланцем Господа, царем Иудейским. Он с презрением относится к священникам, которые самим Господом избраны для служения ему. Это хуже, чем призывы к бунту, это покушение на святая святых Иудеи, на основы иудейской религии.

— До религии вашей кесарю римскому нет дела, это ваше право и ваше дело, какому Богу молиться. Римскому государству он, по-видимому, ничем не угрожает.

— Напрасно ты так думаешь, прокуратор. Распад любой империи начинается с распада идеологии.

— Но его проповеди касаются лишь вашей религии, как это может угрожать идеологии империи Рима?

— Рано или поздно учение Иисуса может выйти за пределы Иудеи.

— Не преувеличиваешь ли ты опасность, Каиафа? Ведь ты говоришь мне, что за ним ходит лишь толпа оборванцев, таких же, как и он сам.

— Все начинается с малого, самая полноводная река, которая разливается и затопляет поля, начинается с маленького ручейка. Если не пресечь зло в самом его начале, потом может быть уже поздно. Проповедям сына плотника нужно положить конец.

— Каким образом?

— Его нужно судить, как преступника, посягнувшего на основы порядка, установленного Господом нашим.

— Ну, так и суди его. Мы не мешаем вам молиться вашему Богу и не запрещаем вам судить вероотступников.

— Но он опасен для Рима! Поверь мне, прокуратор.

— Позволь это решать мне самому, кто более опасен для Рима: бродячий проповедник или разбойник, нападающий на обозы.

В глазах первосвященника блеснула ненависть и презрение. Он умолк. Его попытки убедить римского прокуратора в опасности, исходящей из учения Иисуса и отвести внимание от Вараввы, не удалось. Сам Каиафа не считал, что учение Христа может серьезно повлиять на религиозные воззрения народа. На земле иудейской существовало множество течений: саддукеи, к которым принадлежал Каиафа, фарисеи, ессеи, назареи, к которым причисляли Христа, зелоты, к которым относили Варавву, — и все они по-своему трактовали Закон.

Фарисеи признавали и письменный, и устный Закон, вели аскетический образ жизни. Саддукеи, признавая лишь букву письменного Закона, и отрицая устный Закон, предпочитали роскошь и богатство. Ессеи отличались строгим аскетизмом, и не терпели никакого инакомыслия. Назареи — бродячие проповедники и целители, учили народ любви и смирению, зелоты, признающие лишь силу оружия, призывали к вооруженному свержению римского владычества. Но все они верили в мессию, происходящего из рода иудейских царей, который спасет землю и народ свой от римских поработителей. Роль мессии большинство из них связывало с зелотом Иисусом Вараввой, который призывал к восстанию против римлян. Вот и пытался Каиафа отвлечь внимание Понтия Пилата от Вараввы, убедив его в том, что опасность исходит, именно от Христа.

Каиафа ушёл, и Понтий Пилат, проводив его долгим, презрительным взглядом, остался один. Он понял, что убеждая его в опасности, исходящей из проповедей Христа, Каиафа пытается всячески обезопасить от гнева прокуратора Варавву. «Наверняка, — думал Понтий Пилат, — Каиафа имеет связь с этим разбойником, именно поэтому его никак не могут схватить. Нужно немедленно покончить с ним, а тогда уже разговаривать с Каиафой. Кто управляет этим государством? Священники совместно с разбойниками с большой дороги? Да и какая собственно между ними разница? И те и другие грабят народ, держат его в страхе и повиновении. Одни стараются уклониться от уплаты налогов римскому кесарю, а другие их и вовсе не платят. И в этом государстве находится единственный человек, который призывает не отвечать злом на зло, проповедует любовь к людям — и это он угрожает римской империи? Священники хотят схватить его и предать смерти. На чем же зиждется это государство, если проповедовать любовь к людям считается в нем преступлением?» Понтий Пилат решил сам, лично поговорить с Иисусом Христом, но в первую очередь нужно покончить с Вараввой. Сегодня же ночью он должен быть схвачен.

Варавва

Обоз медленно втягивался в лес. Скрипели колеса на колдобинах разбитой дороги, слышались крики возниц, храп лошадей, да команды начальника отряда охраны. Отряд был немногочисленным. Ни возницы, ни воины охраны не знали о том, что таится под мешками в повозках, и лишь один Антоний, ехавший во главе отряда, знал истинное назначение обоза. День клонился к закату. «Днем не нападут, — думал Антоний. — Только с наступлением темноты следует опасаться атаки разбойников». Но как только последняя повозка обоза вошла в лес, впереди на дороге замаячила фигура вооруженного человека. Он стоял спокойно, не двигаясь, и ждал приближения обоза. Антоний ошибся, он не предполагал, что разбойники так обнаглеют, что станут нападать на транспорты среди бела дня. Им наверняка было всё известно: не только маршрут обоза, но и состав охраны. Когда обоз приблизился, разбойник поднял меч, приказывая остановиться. Повозки остановились. Из лесу, из чащи появились вооруженные люди, быстро окружили обоз.

«Торопиться нельзя, — думал Антоний. — Нужно ждать, когда они плотнее сомкнутся, надо точно рассчитать удар. Главное — схватить Варавву, не дать ему уйти.»

Воины, затаившись под мешками, ждали команды. Антоний не спешил. Он приказал охране опустить оружие и не сопротивляться. Варавва подошел вплотную к Антонию и, скривив губы в усмешке, произнёс:

— Мудро с твоей стороны было опустить оружие, это может спасти вам жизнь. Тут одни проповедник говорит, что если разбойник отнял у тебя штаны, то отдай ему и рубашку.

Разбойники засмеялись.

— Я вижу не только иудеи, но и римляне прислушиваются к словам Назарея, — смеялся Варавва, он подошел близко, совсем близко к Антонию, и стал слева от него, справа, чуть дальше стоял другой разбойник.

Антоний держал руки, сложенные крест на крест под плащом, правая рука сжимала рукоять меча, висящего вдоль левого бедра. Он не пользовался коротким римским мечом, гладиусом. Мечи эти делали из низкосортного железа, они быстро тупились, и хотя имели преимущество при действиях в строю, были мало пригодны в индивидуальной схватке. Антоний предпочитал спату, длинный кельтский меч, изготовлявшийся из высококачественной стали. Его применяли в основном в кавалерии римлян. Разбойник, вооруженный коротким римским мечом, стоял справа от него так, что Антоний не смог бы напасть неожиданно. Разбойник понимал, что его противник вооружен, но короткий римский меч, на таком расстоянии бесполезен, потому он был спокоен и с легкой ухмылкой поглядывал на Антония. То, что произошло дальше, привело разбойников в шок.

Антоний поднял левую руку вверх, приподнимая полы плаща, освобождая меч. Правая рука его в этот момент с нарастающей быстротой выхватывала из ножен спату. Меч, сверкнув в лучах заходящего солнца, взлетел вверх, затем, описав дугу вправо, со свистом рассекая воздух, полетел в сторону разбойника. Антоний сделал выпад вправо, усиливая удар. Разбойник слишком поздно понял свою ошибку. Он поднял руку с мечом, пытаясь защититься от удара. Но разве какой-то меч-коротышка сможет удержать спату? Со звоном отбив гладиус разбойника, спата в одно мгновение снесла ему голову. Звон меча был сигналом для воинов. Телеги взорвались брызгами мечей и щитов, войско, в несколько раз превосходящее численность разбойников, мгновенно выросло перед ними, словно из-под земли.

Антоний бросился к Варавве. Тот был вооружен обычным римским мечом: фактически беззащитен перед спатой Антония. Сапата была большой редкостью на контролируемых Римом территориях. В экипировке кавалеристов Рима того времени отсутствовали стремена, а эффективно работать мечом сидя на коне, но не имея опоры в ногах, было сложно, и кавалерия не находила широкого применения в боях. Потому длинные кельтские мечи имели немногие воины.

Антоний мог без труда поразить Варавву, но тот нужен был ему живым. Легионеры обступили разбойника, но Антоний приказал им держаться на безопасном расстоянии. Варавва, отлично владевший мечом, в ближнем бою мог уложить нескольких легионеров прежде, чем его схватят. Антоний сделал выпад в сторону Вараввы, заставляя его защищаться. Варавва поднял меч, чтобы отразить удар, но Антоний увел спату в сторону, вниз, и описав дугу, ударил лезвием спаты по клинку Вараввы у самого основания. Спата срезала гладиус разбойника, как стебель тростника. Варавва остался без оружия.

— Хватайте его! — скомандовал Антоний.

Трое крепких легионеров навалились сзади на Варавву, схватили его и связали. Остальные разбойники, подавленные внезапным появлением превосходящих сил противника, не могли оказать серьезного сопротивления. Разрубленные мечами, пронзённые копьями тела многих из них лежали на земле, оставшиеся в живых были обезоружены и стояли, окружённые воинами отряда. Раненые лежали тут же, ожидая своей участи.

И только Шимону, одному из воинов отряда Вараввы, удалось вырваться не замеченным из кольца римских легионеров. Схоронившись за кустом, в чаще леса, он с ужасом наблюдал картину безжалостной расправы со своими товарищами.

Раненых добили и мертвые тела оттащили с дороги. Потом дошло дело и до живых. Антоний подошел к одному из разбойников и сходу, не говоря ни слова, снес ему голову, продолжая двигаться вдоль строя. Он подошел к следующему разбойнику и поднял меч. Разбойник взмолился, пытаясь выпросить пощаду.

— Те, кого ты грабил и убивал, тоже просили тебя о пощаде, — сказал Антоний, — но ты не пожалел их, чего же ты ждёшь от меня?

— Милосердия, господин, милосердия, — ответил разбойник.

— Милосердия? Хорошо, я проявлю милосердие, я убью тебя сейчас, мечом, и ты избежишь распятия, — с этими словами он провел острием меча по горлу разбойника, голова запрокинулась назад, из горла хлынула кровь, разбойник покачнулся и рухнул наземь.

— Кончайте с остальными, — распорядился Антоний. Когда со всеми разбойниками было покончено, обоз продолжил свой путь, везя единственную добычу — связанного по рукам и ногам Варавву.

Шимон оставался в своем убежище, не смея пошевелиться, стараясь не дышать. И лишь когда точная тьма окутала лесную чащу, замолкли голоса солдат, и только какая-то ночная птица горестно кричала, словно оплакивая убитых, Шимон поднялся на ноги и нетвердой походкой направился вон, подальше от этого проклятого места.

Несмотря на позднее время, Понтий Пилат не спал, он ждал Антония. Наконец, тот пришел. Он был прямо с дороги, в пыльном плаще, со свежими пятнами крови, разгоряченный и возбужденный недавним боем. По выражению его лица прокуратор понял, что операция удалась.

— Я выполнил всё, что обещал, — сказал Антоний прямо с порога вместо приветствия, — Варавва схвачен, закован в цепи, и брошен в подземелье.

— А остальные?

— Убиты.

— Все?

— Все до единого.

— Вот и хорошо. Теперь я по-другому могу говорить с Каиафой, но для начала мне нужно встретиться с Христом, найди его, Антоний, и передай, только так, чтобы другие не слышали, что прокуратор просил его придти. Ты понял меня, Антоний?

— Да, мой господин, понял.

— И перестань называть меня «мой господин». Ты не раб мне!

Письмо прокуратора кесарю Тиберию

Наутро Антоний разыскал Иисуса Христа, который был на окраине города в окружении своих учеников. Он подошел к нему, поклонился, и тихо сказал:

— Прокуратор просил, — он сделал ударение на слове «просил», но произнес его таким тоном, чтобы было ясно, что просьба хотя и не содержит угрозы, но равносильна приказу — чтобы ты пришел к нему, как только сможешь.

Христос отвечал ему так же тихо:

— Передай прокуратору: я приду, как только солнце склонится к закату.

Он исполнил своё обещание, явившись к прокуратору, как только край солнца коснулся горизонта.

Когда прокуратору доложили, что к нему пришёл бродячий проповедник, Понтий Пилат сказал:

— Пусть войдет.

Иисус вошел и остановился перед ним. Пилата охватило странное чувство тревоги и непонятного беспокойства. От этого человека, сына плотника, бродячего проповедника, варвара, дикаря, с точки зрения римлян, исходила какая-то неведомая, неодолимая сила. Он, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, наместник кесаря, имеющий неограниченную власть над этими людьми, чувствовал себя в присутствии Христа маленьким, ничтожным существом, не осмелившимся даже заговорить первым. Он вдруг остро почувствовал, что все богатства, вся земная власть его, всё, чего достиг он в этой жизни, вскоре обратятся в прах, и могила нищего ничем не будет отличаться от могилы вельможи. Все тленно на этой земле. Но того, вечного, нетленного, той духовной силы, которая исходила от Иисуса, не ощутил он в своей душе, там были лишь пустота и мрак.

— Ты просил меня придти, — сказал Иисус Понтию Пилату, — я пришел.

Пилат посмотрел на Иисуса, их глаза встретились, во взгляде Христа была кротость, спокойствие и уверенность. Пилат быстро овладел собой, преодолев минутную слабость, взгляд его вновь стал жёстким и властным, он сказал:

— Да, я звал тебя. Могу ли я спросить тебя о твоем учении?

— Я слушаю тебя, прокуратор, спрашивай.

— Говорят, что ты называешь себя царем Иудейским и жаждешь занять престол Ирода?

— Кто говорит тебе это? Мне ни к чему власть земная, когда царствие моё — Царство небесное. К чему мне тленное, когда мой удел — вечность? Имеющий власть земную обратится в прах, всё станет прахом: и власть его, и богатства, и сам он. Лишь с тем, что накопил ты в душе своей, станешь ты на пороге Царствия небесного, а если же пуста душа твоя, то и она станет прахом, как и ты сам.

При этих словах Иисуса, сказанных спокойно, но твердо и уверенно, прокуратору стало не по себе, леденящий холод сковал его душу, и он с болью ощутил пустоту в душе своей. Но он, римлянин, не мог себе позволить проявить слабость перед иудеем, взгляд его стал жёстче, в голосе звучали нотки металла:

— Чему учишь ты свой народ?! Говорят, будто ты подстрекаешь людей к бунту против римского владычества?!

— Я учу народ любви и смирению. Я учу их любить не только ближних, но и врагов своих. Ненависть порождает ненависть, бунт против власти порождает насилие со стороны власти. Те, кто поднимут бунт и сметут власть, сами станут этой властью, но ещё более кровавой и жестокой. Только смирение и любовь могут спасти мир, но понимать это должны все: и те, кто этой власти подчинен, и те, кто эту власть имеют. Ибо, кому многое дано, с того многое и спросится.

— Говорят, будто ты против уплаты податей римскому кесарю?

— У тебя есть монета? Дай мне её.

Понтий Пилат протянул монету Христу. Взяв в руки монету, Иисус отвечал:

— Посмотри, что изображено на монете? Лик кесаря. Так отдайте кесарю кесарево, а Богу воздайте Богово! — сказал Иисус, возвращая монету Понтию Пилату,

— Так зачем же тогда ты опрокинул столы менял, которые у ворот Храма меняют динарии на сикли? Если кесарю — кесарево, а Богу — Богово, то, что тебе до менял?

— Но я не делал этого, я не опрокидывал, столов. Когда служители не пустили в храм человека, у которого не было денег, я сказал, что каждый имеет право войти в храм и обратиться к Богу, не зависимо от того, богат он или беден. Но священники требуют, чтобы каждый, входящий в храм, жертвовал полсикля в храмовую казну. В ходу в основном динарии, их меняют на сикли, чтобы внести в Храм и пожертвовать саддукеям. Римские монеты нельзя вносить в Храм, на них изображены языческие знаки. Саддукеи собирают золото, а затем везут его в Рим и продают, где цена на золото в два с половиной раза выше, чем в Иерусалиме. Те, которые должны служить Богу, служат мамоне, а я говорил — нельзя молиться двум Богам: Господу и мамоне! Служители религии неслыханно обогащаются, в то время как народ прозябает в нищете и бесправии.

У Понтия Пилата перехватило дух. Он понял, какой источник доходов находится в руках саддукеев. Так, вот почему Каиафа с таким рвением заботился о том, чтобы схватить Иисуса и предать казни! Иисус знал о том, о чем знать не должен был никто. Не вопросы религии и ереси волновали его, тут вопрос денег — и денег больших, очень больших! Формально прокуратор не имел права ни запретить валютные операции, ни прибрать эти махинации к своим рукам. Но идея, которую совершенно случайно подбросил ему Иисус, стоила того, чтобы над ней серьезно подумать. Возможно, удастся использовать борьбу Иисуса за чистоту религии в своих собственных целях. По крайней мере, этого назарея нужно беречь! Нужно сделать всё, чтобы он не попал в руки Каиафы!

— Недавно у меня был первосвященник Каиафа. Он хочет схватить тебя и судить, возможно, даже предать смерти.

— Я знаю, — спокойно ответил Иисус.

— Я помогу тебе избежать казни. Дам человека, который поможет тебе укрыться так, что Каиафа не сможет тебя достать.

— Ты предлагаешь мне бежать?

— Да, я предлагаю тебе бежать. Причем, прямо сейчас.

— Только трус бежит от судьбы своей, бросив всё, чему он служил. Я учу людей любви и смирению, я учу их тому, что тело тленно, и только душа бессмертна, если наполнена она любовью к людям. Скажи, чего будет стоить моё учение, если учитель, спасая жизнь свою, бренное своё тело, которое рано или поздно всё равно обратится в прах, предаст тех, кто любит его, предаст любовь, которой он учит людей?

— Наверное, ты прав, — ответил Понтий Пилат Христу, — но вряд ли смогу сделать для тебя что-то большее.

— Делай то, что велит тебе твой долг.

— Тогда, прощай, — сказал прокуратор и поклонился, это произошло само собой, мимо его воли. Понтий Пилат впервые склонил голову перед человеком, который был по статусу ниже его.

Простившись с Иисусом, прокуратор сел писать письмо императору Тиберию. Он сообщал о том, что удалось, наконец, обезвредить банду разбойника, нападавшего на транспорты с продовольствием и деньгами для римских легионеров. Далее он убеждал императора в том, что деятельность бродячего проповедника, называющего себя Иисусом Христом, ничем не может грозить господству римлян на территории Иудеи: наоборот, он убеждал народ, что восстанием не добиться свободы, лишь кровь, смерть и горе принесет народу вооруженная борьба.

Дело в том, что в последнее время появилось множество бродячих проповедников, призывающих народ к свержению римского владычества. Их хватали и казнили, распинали без суда и следствия. Синедрион не принимал участия в этом, это было дело римлян. Священники иногда пытались заступиться за осужденных, либо косвенными путями всячески препятствовали их поимке. Требования Каиафы пресечь деятельность Иисуса насторожила прокуратора. Отношения между римлянами и правящими кругами Иудеи было достаточно сложными. Предшественник Понтия Пилата, Валерий Грат, сменил в короткий период четырех первосвященников, остановив свой выбор на Каиафе, но если он был хитрым и тонким политиком, пытавшимся миром улаживать все спорные вопросы, то Понтий Пилат был солдатом, прямолинейным и грубым, он не искал ни с кем компромисса, а всегда шел напролом.

Он не считался обычаями и святынями иудеев, чем вызывал возмущение священников и простого народа. Однажды он внёс в Иерусалим хоругви с изображением римского кесаря, оскорбив тем самым религиозные чувства верующих, никаких изображений в святом городе быть не должно. Ни просьбы, ни мольбы не могли заставить его изменить своё решение, и священники обратились с жалобой к самому Тиберию. Оскорбляло их религиозные убеждения и то, что прокуратор пользовался правом назначать первосвященника по своему усмотрению. Среди священников и народа зрело глухое недовольство правлением Понтия Пилата. Различные проповедники, призывающие к свержению римской власти, если и не поощрялись священниками прямо, то, по крайней мере, не осуждались.

При этом поддержку находили не только проповедники, призывающие к свержению римлян, но и разбойники, нападающие на римские гарнизоны, и тот факт, что разбойники грабили и убивали не только римлян, но и иудеев, священников нисколько не смущал.

Что делаешь, делай скорее

Из всех учеников Иисуса Иуда был самым просвещенным, посвятившим ни один год изучению Закона, самым пытливым, пытающимся детально разобраться в учении Христа. После встречи с Пилатом, Иисус решил поговорить с Иудой наедине: