Политические противоречия

П. Ж. Прудон

Политические противоречия

Теория конституционного движения в XIX столетии (во Франции)

Прудон как критик конституционной системы

Пьер Жозеф Прудон (1809–1865) является одним из отцов-основателей анархизма как социально-политической теории и направления философской мысли. В отличие от многих видных теоретиков анархизма и марксизма, он родился в простой крестьянской семье. В молодости будущий основоположник анархизма пас коров и работал наборщиком.

Интерес к политике он стал проявлять с конца 30-х годов XIX века. Уже в 1840 году вышла в свет его знаменитая книга «Что такое собственность?», по праву считающаяся одним из классических произведений анархистской мысли. В этой книге Прудон обрушился на само понятие частной собственности, назвав ее «кражей».

В 1848 году П. Ж. Прудон принял участие во французских революционных событиях. В годы Второй республики (1848–1852) он активно печатался сразу в нескольких газетах, стремясь своими статьями оказать возможно большее влияние на формирование общественного мнения. За свои идеи Прудон неоднократно оказывался в тюрьме, что, однако, не заставило его отказаться от социалистических убеждений до конца жизни.

Теоретик французского анархизма был сторонником рыночной экономической модели, но при этом оставался социалистом и противником капиталистических отношений. Прудона нельзя назвать революционером. Скорее, он был приверженцем перехода к более справедливому обществу через проведение постепенных социальных реформ, среди которых важнейшую роль должно было сыграть создание «Народного банка», ориентированного на беспроцентный кредит. Этот банк он попытался организовать в 1848 году. Данное начинание, однако, не имело успеха. Между тем, его отношение к революции было более сложным, что позволило современным исследователям Петру Рябову и Александру Шубину, называть его не просто «реформистом», а «реформистским революционером». В частности в книге «Литературные майораты» Прудон писал: «если революция, доведенная до конца, способствует возрождению народа, то неудавшаяся революция неизбежно влечет за собою нравственное ослабление и упадок нации»[1].

К недостаткам работ самого П. Ж. Прудона стоит отнести такие моменты, как негативное отношение к забастовочной борьбе наемных работников, излишнюю веру в возможность перехода к безгосударственному обществу через постепенные социально-политические реформы и негативное отношение к равенству между мужчинами и женщинами. Его патриархальное отношение к «женскому вопросу» было достаточно четко выражено в книге «Порнократия, или женщины в настоящее время».

Прудон был первым из социально-политических мыслителей, кто открыто назвал себя «анархистом», положив тем самым начало собственно анархистской традиции в социально-политической и философской мысли. Стоит отметить, что анархистские, либертарные идеи в виде целостной концепции были сформулированы несколько ранее, в Англии. Поэтому основателем анархизма по праву признается журналист, политический философ и автор ряда романов Уильям Годвин (1756–1836), не создавший прочной традиции, но, тем не менее, повлиявший на развитие дальнейшей социалистической мысли. Но в отличие от французского мыслителя он не называл себя «анархистом». Между тем, сам Прудон после событий 1848 года предпочитал именовать себя не анархистом, а «федералистом». Впрочем, понятие «федерализма» является одним из ключевых в коллективистском (собственно коллективистском, коммунистическом и синдикалистском) анархизме.

Стоит отметить, что французский анархист не только положил начало либертарной традиции, но также оказал влияние и на молодого Маркса. По мнению германского теоретика анархо-синдикализма Рудольфа Роккера (1873–1958) именно книга Прудона «Что такое собственность?» окончательно сформировала Карла Маркса как социалиста. Эту книгу он даже называл «первым научным манифестом французского пролетариата»[2]. Впрочем, если еще на страницах книги «Святое семейство, или критика критической критики» (1845) Маркс положительно отзывается о Прудоне, то вскоре он изменяет свое мнение и старается в дальнейшем нивелировать в глазах читателей влияние, оказанное на него французским анархистом. Негативное отношение к Прудону сформировалось в нашей стране, преимущественно, как результат влияния подобных отзывов К. Маркса и его эпигонов. Ведь в 1930-е — 1980-е годы советские читатели могли познакомиться с идеями Прудона преимущественно через марксистские критические работы, и конкретно классическую книгу Карла Маркса «Нищета философии», написанную, как полемика против идей Прудона. В свою очередь французский социалист отзывался о данной работе Маркса как о сплетении «грубости, клеветы, фальсификации, плагиата»[3].

Кроме книги «Что такое собственность?» среди важных произведений французского мыслителя стоит отметить такие произведения, как «Система экономических противоречий, или философия нищеты» (1846), «Исповедь революционера» (1849), «О политической способности рабочих классов» (1865) и ряд других. Многие произведения французского анархиста были посвящены конкретным социально-политическим событиям текущего момента, и потому для современного читателя могут показаться несколько тяжеловесными, переполненными фактологическими данными и мелкими подробностями из реалий середины девятнадцатого столетия. Это обстоятельство затрудняет и исследование идей Пьера Жозефа Прудона, так как довольно часто свои анархистские, федералистские, социалистические мысли он высказывал в своих книгах как бы между делом, в промежутках между публицистическими размышлениями «на злобу дня». К тому же, многие из его наиболее значительных работ до сих пор не переведены на русский язык, что также затрудняет для российского читателя знакомство с идейным наследием данного автора.

Но к счастью для отечественного читателя, еще в начале XX века на русском языке были изданы книги, позволяющие ознакомиться с важнейшими положениями идей Прудона. Среди них стоит отметить книгу Джеймса Гильома «Анархия по Прудону», не переиздававшуюся с 1907 года,[4] и работу Поля Эльцбахера «Сущность анархизма», последний раз переизданную в 2009 году издательством «АСТ».[5] Несомненное достоинство книг Гильома и Эльцбахера в том, что авторы сумели в краткой и сжатой форме изложить основные идеи Прудона, хотя и несколько злоупотребляли при этом цитированием. Из современных авторов следует выделить российского историка, бывшего анархиста и одного из создателей Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС) Александра Шубина, посвятившему анализу идей Прудона часть книги «Социализм. „Золотой век“ теории».[6] В то же время эта книга имеет тот недостаток, что автор относится к французскому социалисту излишне апологетично, некритично оценивая его идейное наследие.

Перед вами книга «Политические противоречия. Теория конституционного движения в XIX столетии (во Франции)», одно из посмертно изданных произведений П. Ж. Прудона. Это критическое исследование полутора десятков французских конституций, или конституционных проектов, которые так и не были приняты, но рассматривались правительством с 1789 по 1864 годы.

Прудон отмечал, что все рассматриваемые им конституции делились на два типа: авторитарные и демократические. При этом он указывал, что они являются взаимодополняющими друг друга, в том плане, что имеют между собой чисто внешние различия. Ведь их противоположности служат одной цели — равновесию государственной политической системы как таковой. Отсюда он делал весьма характерный для анархиста вывод: нет принципиальной разницы, является ли власть аристократической, демократической, монархической или какой-либо еще, так как все эти разновидности систем политического управления являются частью единого политического организма, целью которого является защита политического равновесия, предотвращение революций (с. 50–55).

При этом Прудон не просто критикует «конституционную» систему организации власти, но и доказывает, что до тех пор, пока будет сохраняться централизованный характер управления различными сферами жизни общества, ни один даже самый добросовестный социальный реформатор ничего принципиально не сможет изменить. Вместе с тем демократической системе управления от него доставалось даже больше, чем автократии. По его мнению, если вторая «грешит против истины и фактов», то первая и вовсе «изменяет самой себе» (с. 104). То есть Прудон имел в виду, что демократия хороша только на бумаге (ее теоретические основы сильно расходятся с реальной политической практикой); в то время как автократическая форма правления просто расходится с действительностью в своей практике, при этом не вступая во внутреннее противоречие.

Между тем, в книге проявляются не только лучшие стороны прудоновской публицистики, но и отрицательные. Так, в конце своего труда автор приводит некую притчу, из которой выводит, что женщина лицемерна даже перед самой собой, стремиться лгать даже себе. В этой притче Прудон проводит параллели, сравнивая Францию с ее множеством конституций… с продажной женщиной. Суть же деятельности оппозиционных правительству парламентских политиков он сравнивает со сводничеством.

В любом случае, книга Прудона «Политические противоречия» отчасти актуальна и сегодня, хотя сам французский теоретик анархизма и писал о том, что, по его мнению, любая книга устаревает через 20–30 лет после написания. Актуальность заключается прежде всего в критике конституционной (и шире — политической) системы устройства власти как таковой: правящие режимы сменяют друг друга, но суть остается одной: меньшинство правит, навязывая свою волю большинству. Разница по сути лишь в том, что одни политические режимы открыто (порой — силой) навязывают свою волю, другие же — скрыто, через выборы, плебисциты и т. п., хотя в реальности все это является лишь иллюзией свободы политического выбора. Другое дело что народ и правда может верить в справедливость подобного мироустройства.

Андрей Юрьевич Федоров.

Уважаемые читатели! По техническим причинам в настоящем издании пагинация книги приводится со страницы 3.

ГЛАВА I

Народъ, который осудилъ свои учрежденія

Если есть стремленіе, въ которомъ болѣе всего обвиняется въ настоящее время наша жалкая страна, то это безъ сомнѣнія возвращеніе къ доктринальному образу правленія, или, выражаясь языкомъ менѣе неблагозвучнымъ, — къ конституціонной монархіи. Франція и при Бурбонахъ, и при Орлеанахъ, и при Бонапартахъ, не дѣлая никакого особеннаго предпочтенія ни одной изъ этихъ династій, стремится организоваться сообразно идеямъ и нравамъ 1830 года.

Такой поворотъ къ системѣ уже исчерпанной, самъ по себѣ представляетъ аномалію и не достоинъ націи созрѣвшей, здравомыслящей и обладающей собою. Намъ необходимо подтвердить это фактами, тѣмъ болѣе, что подобное ретроградное движеніе, за которое Франція заслуживаетъ упрека — не первое.

Вспомнимъ, что плебисцитомъ 1851 года Лудовикъ Наполеонъ провозглашенъ былъ президентомъ республики на 10 лѣтъ, съ предоставленіемъ ему права выработать конституцію на началахъ 1779 года, и что годъ спустя въ лицѣ того же Лудовика Наполеона возстановлена императорская власть съ сенатусъ-консультомъ, имѣвшимъ цѣлью сблизить конституцію 1852 г. съ конституціею 1804 г. или, по крайней мѣрѣ, согласовать ее съ духомъ послѣдней. Судя по этому, можно было, и даже слѣдовало, ожидать — если наполеоновскія реформы удержатся — близкаго и окончательнаго превращенія французской демократіи въ цезаризмъ или, лучше сказать, осуществленія великой идеи Наполеона I — создать третью имперію, на западѣ. Если допустить гипотезу прогресса путемъ реставрацій и ретроградныхъ движеній, то такой результатъ нельзя не признать естественнымъ и я, признаюсь, вполнѣ его предугадывалъ.

Однако вопреки всѣмъ соображеніямъ, которыми повидимому объясняется подобное превращеніе, аналогіи между первою и второю имперіями не оказывается и даже можно сказать, что не взирая на тождество имени, титула и до извѣстной степени самой формы, эти двѣ системы не могутъ быть разсматриваемы какъ продолженіе одна другой; ихъ судьбы не связаны между собой; между ними нѣтъ даже сродства; это копія или поддѣлка. Иниціатива Наполеона III доказала это вполнѣ. Въ то время, когда менѣе всего можно было ожидать, 24 ноября 1860 г. декретъ его величества возвѣстилъ странѣ поразительное рѣшеніе императора, въ которомъ онъ вмѣсто того, чтобы за одержанныя имъ побѣды въ Крыму и Ломбардіи потребовать увеличенія власти, казалось, заботился о томъ, чтобы сложить съ себя долю ея бремени; казалось, трудная задача власти и сопряженная съ нею отвѣтственность слишкомъ тяготили его; онъ приглашалъ народныхъ представителей раздѣлить съ нимъ эту власть и призывалъ ихъ къ контролю, возвращалъ свободу слова и открывалъ трибуну; однимъ словомъ, онъ признавалъ, что условія правленія въ 1860 г. не представлялись уже такими, какими они были въ 1804 году, и что система брюмера въ приложеніи къ декабрю уже болѣе не дѣйствовала; это значило, что передъ нами совершается историческая послѣдовательность и факты не повторяются вполнѣ.

Все это не было, конечно, объявлено оффиціально и въ такихъ ясныхъ словахъ, которыя употребляю я. Выраженія, употребляемыя властью, рѣдко объясняютъ истинный смыслъ ея дѣйствій; чаще она и сама не вполнѣ сознаетъ ихъ значеніе. Но кто умѣетъ понимать, тому достаточно одного намека; извѣстно, что въ политикѣ даромъ слова пользуются часто только какъ средствомъ скрыть истинныя намѣренія; дайте мнѣ только текстъ закона, а я самъ уже выведу сущность его мотивовъ. Императоръ Наполеонъ, чувствуя себя обиженнымъ частымъ повтореніемъ доходившаго до него ропота, что Франція умерла для политической жизни, что сенатъ сдѣлался сборищемъ нѣмыхъ, что законодательный корпусъ, не представляя мысли страны, не былъ провозвѣстникомъ истины и т. п., какъ будто хотѣлъ доказать положительнымъ актомъ, что, говоря риторически, вопросъ жизни и смерти для Франціи зависитъ отъ него, и что если онъ имѣетъ власть убивать, то можетъ и воскрешать. Но эту благотворную мысль новаго декрета приписывали исключительно высокому уму, великодушію и либеральному направленію государя.

Дѣло въ томъ, что условія развитія, въ которыхъ нашелъ Францію основатель второй имперіи, далеко не были таковы, какъ въ 1799 и 1804 годахъ; это ясно для всѣхъ. Напротивъ, съ 1814 года политическій и соціальный организмъ Франціи совершенно измѣнился и Наполеоновская идея, которая должна была обновить все, оказалась безсильною и развращенною во всѣхъ отношеніяхъ. Лишь соціалистическій терроръ едва напомнилъ собою прежнее время; всѣ чувствовали себя наканунѣ общаго переворота и старались найти примѣръ въ прошедшемъ.

«Властителя! Властителя!» кричали всѣ въ одинъ голосъ, и герой 2-го декабря, подобно тому, какъ было во время брюмера, явился спасителемъ страны. Но едва разсѣялся этотъ нелѣпый ужасъ, какъ увидѣли, что ничего нѣтъ угрожающаго и новаго, и Наполеонъ III, поставленный въ положеніе лучшаго наблюдателя, долженъ былъ первый познать дѣйствительный порядокъ вещей, что онъ и сдѣлалъ, издавъ, помимо всякаго ожиданія, декретъ 24 ноября.

Такимъ образомъ, нужно было девять лѣтъ, чтобы убѣдиться, что 1848 годъ не передвинулъ оси цивилизаціи и что пятились совершенно напрасно.

Какъ бы то ни было, но декретъ 24 ноября сдѣлался для націи, такъ странно одурачившейся, какъ-бы сигналомъ пробужденія; по несчастію, въ 1848 году, умы всѣхъ были до такой степени предупреждены, что сначала не поняли даже, въ чемъ дѣло, и въ то время какъ страна въ сущности только желала подвигаться впередъ, вліяніе традицій заставило ее свернуть съ большой дороги. Съ одной стороны не хотѣли республиканской конституціи, потому что государственный переворотъ былъ противъ республики, съ другой стороны декретомъ 24 ноября рушилась конституція 1852 года. Къ этому слѣдуетъ прибавить, что для будущихъ дѣйствій не было никакой программы; затѣмъ понятно, какимъ образомъ страна, почти сама того не желая, вернулась къ 1830 году. Странно, что конституціонная монархія, одинаково ненавистная и республиканцамъ и имперіалистамъ, случайнымъ образомъ снова дѣлалась объектомъ политики націи, заступивъ мѣсто республики, которая была уничтожена насильственно, и монархіи, которая сама подняла на себя руку. Но того ли хотѣлъ творецъ закона 24 ноября? Безъ сомнѣнія, нѣтъ: намѣреніе его было — ослабивъ немного поводья, перемѣнить лишь аллюръ, но ни въ чемъ не измѣнять хода самой колесницы. Наполеонъ III, сдѣлавъ свою осторожную уступку необходимости и обстоятельствамъ, хотѣлъ ввести свою конституцію въ ея духѣ и буквѣ, но примѣняя ее, онъ допускалъ кое-что измѣнять. Императорская идея, по всей вѣроятности, не заходила далѣе этихъ измѣненій, но и въ этомъ обнаружилась очевидная для всѣхъ ошибка.

Съ системой нельзя поступать произвольно, даже ея творцу; ничто не имѣетъ такой непреклонности, непоколебимости и цѣльности, какъ система. Человѣкъ, въ силу своей свободной воли, можетъ говорить и отказываться отъ своихъ словъ; можетъ видоизмѣнять свои слова, мысли, волю и дѣйствія до безконечности; жизнь его есть цѣпь постоянныхъ столкновеній и соглашеній съ себѣ подобными и природой. Напротивъ того, идея, теорія, система, учрежденіе, договоръ и все, что изъ сферы идеи или логики перешло въ состояніе формы и выраженія, становится вещью опредѣленной, законченной, вещью ненарушимой, не обладающей податливостью и гибкостью, вещью, которую нельзя ни въ чемъ замѣнить другой, которая, оставаясь сама собою, никогда не сдѣлается чѣмъ-либо другимъ.

Конституція, напримѣръ, должна быть или всецѣло уважаема, или всецѣло отвергаема: средины здѣсь нѣтъ. Можно, правда, изъ двухъ противоположныхъ конституцій выкроить сколько угодно среднихъ; но каждая изъ такихъ среднихъ конституцій будетъ твореніемъ новымъ, отличительнымъ и исключительнымъ, въ которомъ было бы нелѣпо стараться совмѣстить непримиримыя между собою начала, каковы принципъ парламентарный и императорская прерогатива. Воображать, что можно по произволу вводить въ извѣстную политическую систему различныя измѣненія и что въ этомъ именно заключается прогрессъ, значитъ идти по ложной дорогѣ; это значитъ выйти изъ предѣловъ права и знанія и броситься въ произволъ.

И такъ, я говорю, что конституція 1852 года совершенно различна отъ конституціи 1830 года, что онѣ не согласимы между собою и что плодомъ декрета 24 ноября, предоставившаго законодательному корпусу и сенату нѣкоторыя изъ правъ, которыя обезпечены были за ними хартіею 1830 года и затѣмъ отняты конституціею 1852 года, было то, что въ странѣ поднялась болтовня, исполненная обманчивыхъ надеждъ — во всемъ, что касалось имперіализма, и самыхъ ретроградныхъ стремленій — на случай перемѣны во власти.

Теперь страна находится въ движеніи и никакое давленіе не въ силахъ ее сдержать; чѣмъ болѣе стараются сдерживать ее сверху, съ помощію ли сената, или законодательнаго большинства, съ помощію ли журналистики и даже рѣчей самого императора, тѣмъ болѣе она рвется къ цѣли своихъ страстныхъ стремленій, которыя дѣлаются еще яростнѣе вслѣдствіе того, что имѣютъ обаяніе антагонизма между правительствомъ и народомъ. Мы видимъ уже, что идея, которую считали умершей, напротивъ и пользуется успѣхомъ, и не имѣетъ недостатка въ аргументахъ; власть, свернувъ съ дороги, своей недальновидностью, своей рутиной сдѣлала все, чтобы воскресить эту идею.

Посмотрите, что происходитъ вокругъ насъ, послушайте, что говорится. Не найдемъ ли мы доказательствъ того, что нація нынѣ очутилась лицомъ къ лицу передъ конституціей 1814 года? Всѣ сознаютъ, что нынѣ уже невозможно довести реставраціи бонапартизма до его послѣдняго вывода, т. е. до конституціи чисто аутократической, какова конституція 1804 года; не менѣе очевидна также противоположность военнаго порядка съ обществомъ промышленнымъ и буржуазнымъ; около себя мы видимъ прогрессъ свободы или лучше сказать — европейскую федерацію, какъ противоположность развитія имперіализма; передъ вами разность системъ различныхъ странъ, которыя, постоянно сталкиваясь другъ съ другомъ, призваны слѣдовать по одному пути; мы постоянно имѣемъ передъ глазами невыносимое для насъ сравненіе личнаго правительства, утвердившагося во Франціи, съ правительствомъ парламентарнымъ, принятымъ въ большей части европейскихъ государствъ; наша невѣжественная демократія не способна провести идею и составить персоналъ республики; мы оказываемъ самое благосклонное расположеніе къ лицамъ, которыя такъ долго и такъ блистательно служили прежней системѣ и которыя сомкнулись подъ девизомъ легальной оппозиціи, привлекшимъ къ себѣ даже нѣкоторыхъ избранниковъ, которые еще недавно выказывали себя представителями республиканской идеи; наши старые и новые парламентаристы безъ отвращенія приносятъ присягу — этотъ династическій символъ, и какъ будто говорятъ императору: «будьте нашими руками, а наши сердца принадлежатъ вамъ»; избирательныя массы внезапно соединились подъ либеральнымъ знаменемъ Жирардена, Гавена и Геру — друзей имперіи; въ циркулярахъ Пелльтана появился буржуазный девизъ: «свобода, общественный порядокъ»; наша трибуна находится въ вынужденной и многозначащей сдѣлкѣ съ правительствомъ; Тьеръ произноситъ необыкновенно эффектныя рѣчи и дѣлается героемъ настоящей минуты, героемъ, за которымъ потянулось бы большинство законодательнаго корпуса, если-бы это было возможно, подобно тому, какъ это дѣлаетъ волей-неволей меньшинство. И много бы можно было привести такихъ симптомовъ; но выставлять ихъ было бы утомительно. Все это въ совокупности не доказываетъ ли того, что система 1814 года, исправленная въ 1830 году, не смотря на всеобщую подачу голосовъ, измѣнившую всѣ условія правительства, сдѣлалась фантастическимъ объективомъ политики націи?

И въ правительственной сферѣ обнаруживается то же стремленіе. Нѣтъ сомнѣнія, что конституція 1852 года имѣетъ своихъ энергическихъ сторонниковъ; есть даже такіе, которые не хотѣли бы декрета 24 ноября. Но эта крайняя приверженность обнаруживается только въ самыхъ горячихъ друзьяхъ, золотая же средина сноситъ его; и если трудно утверждать, что самъ глава государства рѣшился примкнуть къ этой золотой срединѣ, то нельзя однако сказать, чтобы онъ и отрицалъ ее. Но положительно вѣрно лишь то, что приверженцы раздѣлились на два лагеря: характеръ преній въ сенатѣ и въ законодательномъ корпусѣ; уступчивость, съ которою правительственные ораторы относятся къ оппозиціи; этотъ взаимный обмѣнъ любезностей; предупредительность; увѣренность въ томъ, что всѣ старыя партіи превратятся въ одну громадную бонапартистскую партію, какъ скоро власти угодно будетъ внять голосу ихъ мольбы, и вообще все, что происходитъ въ высшихъ сферахъ правительства и въ самыхъ глубокихъ залежахъ населенія, — все ясно показываетъ, что февральская Франція, сдѣлавшись охотно Франціею 2 декабря, — отъ чистаго сердца готова возстановить іюльскую Францію.

Такимъ образомъ мы въ одно и то же время отрекаемся и осуждаемъ: во первыхъ все, что составляетъ наполеоновскую идею, въ пользу которой въ 1848 г. мы подали 5.600,000 голосовъ, въ 1851 — 7.500,000 и въ 1852 — 7.824,189, и которую мы нынѣ оставляемъ; и во вторыхъ конституціонную монархію, низвергнутую и обезчещенную въ 1848 году, и возстановленія которой мы теперь желаемъ. Я ничего не говорю о республикѣ, которую мы также прежде привѣтствовали, потомъ отвергли, въ промежутокъ между конституціонной монархіей и второй имперіей, и одно имя которой возбудило бы только воспоминаніе о нашей низости и измѣнахъ. Когда я думаю о республикѣ, мною овладѣваетъ отвращеніе къ моей странѣ и я стыжусь быть французомъ; поэтому предпочитаю молчать.

Когда въ 1848 году такъ-называемыми республиканцами, управлявшими тогда дѣлами, былъ изданъ декретъ, которымъ династіи Бонапартовъ разрѣшалось возвращеніе во Францію, а династіи Бурбоновъ и Орлеановъ изгонялись, когда затѣмъ Лудовикъ Наполеонъ былъ выбранъ президентомъ республики при дружныхъ рукоплесканіяхъ консерваторовъ, демократовъ, буржуазіи, духовенства и войска, — страна и власть понимали всю важность этого акта и очень хорошо знали что значитъ имя Бонапарта и каковъ былъ Лудовикъ Наполеонъ; всѣ тогда предвидѣли повтореніе брюмера, а за нимъ новую конституцію 8-го года — прелюдію къ новой имперіи. Дѣйствительно въ 1851 и 1852 годахъ все сомкнулось вокругъ новаго императора, и возстановленіе учрежденій имперіи было принято. Отвергать это безразсудно. Но могъ ли кто-нибудь во Франціи вѣрить тому, что положеніе дѣлъ останется таковымъ, каково оно было, и послѣ декрета 24 ноября, послѣ выборовъ 1863 года и послѣднихъ преній законодательнаго корпуса, въ виду усиленнаго движенія умовъ? Нѣтъ! Слѣдовательно Франція осудила 2-е декабря, если не относительно личности, то относительно системы. Въ 1852 — общее голосованіе дало въ пользу имперіи 7.824,189 утвердительныхъ голосовъ противъ 253,145 отрицательныхъ. Въ 1863 году тѣ же избиратели дали въ пользу правительственной кандидатуры не болѣе 5 милліоновъ голосовъ, а въ пользу оппозиціи 2 милліона. Такимъ образомъ Франція произнесла свое осужденіе. Въ 1852 году всѣ смѣялись надъ свободой и либерализмомъ, какъ надъ вольнодумствомъ, теперь же высшія должностныя лица имперіи говорятъ о свободѣ, подобно Тьеру, Гавену и Жирардену. Это также есть осужденіе.

Не было ли однако императорское правительство виновно передъ общественнымъ довѣріемъ, причинивъ своею политикою такой поворотъ въ общественномъ мнѣніи? Ниже мы будемъ анализировать это правительство и разсмотримъ главнѣйшія изъ его дѣйствій; мы сравнимъ его съ іюльскимъ правительствомъ и докажемъ, что если эти два правительства мало схожи между собою, тѣмъ не менѣе одно другаго стоитъ. И это въ своемъ родѣ осужденіе!

---

Обратимся къ іюльскому правительству. Развѣ оно не упало въ грязь? Развѣ страна не питала отвращенія ко всѣмъ парламентскимъ турнирамъ, къ министерскимъ интригамъ, къ шуму оппозиціи, системѣ выборовъ, точно также какъ и къ самому Лудовику Филиппу и Гизо? Развѣ развратъ и корыстолюбіе были тогда чужды высшихъ правительственныхъ сферъ. Національное негодованіе, конечно, не довело бы 21 Февраля дѣло до республики. Французскій народъ, недовольный существующимъ правленіемъ, вовсе не думалъ, какъ это обыкновенно бывало, о замѣнѣ его новымъ, и еще наканунѣ катастрофы нисколько не мечталъ о республикѣ; но какъ скоро республика была провозглашена, не смотря на то, что внушала мало довѣрія, всѣ единодушно признавали, что случившееся было только справедливостью по отношенію къ падшей системѣ.

Однакожъ, насъ быстрыми шагами снова приводятъ къ системѣ камарильи, интригъ, лести, разврата и трусости. Но что я говорю — приводятъ: мы уже до половины погрязли въ ней; послѣ того, что произошло со времени открытія палатъ, нельзя сказать, чтобы страна управлялась только одною конституціею 1852 года; легитимисты, орлеанисты, демократы, бонапартисты, оппозиція и большинство, сенатъ и законодательный корпусъ, высшія должностныя лица, принцы крови, журналистика офиціозная и независимая, всѣ совались принять участіе въ управленіи. Если бы пустить на всеобщее голосованіе вопросъ объ учрежденіи конституціонной имперіи, только бы администрація предоставила этимъ выборамъ нѣкоторую свободу, въ пользу реформы собралось бы 18 милліоновъ голосовъ. Это также было бы осужденіемъ. Въ 1848 году Гизо палъ; въ 1864 полное торжество того же Гизо и торжество тѣмъ болѣе знаменательное, что оно послужило бы въ пользу династіи, призванной въ 1848 и въ 1852 годахъ, какъ выраженіе противоположной системы. И это также развѣ не осужденіе? На какой же изъ двухъ идей остановимся мы? На идеѣ 1799 или 1830 года? И если, вѣрные нашему прежнему взгляду, мы не хотимъ ни той, ни другой, какой принципъ думаемъ мы принять, что будетъ вашимъ profession de foi?

Но къ чему осыпать насмѣшками самообольщенный, ослѣпленный собою народъ, который никогда не отличался ни разсудительностью, ни способностью раскаянія. Въ нашей исторіи послѣднихъ 15-ти лѣтъ, конечно, много такого, что могло бы заставить насъ быть скромными.

Геній французскаго народа и достоинство націи помрачились. Не будемъ же хвастаться тѣмъ, что мы руководимъ движеніемъ и стоимъ въ главѣ цивилизаціи. Мы пали въ нашей революціонной задачѣ, мы выродки 89 года: въ Европѣ есть великія державы, — но нѣтъ болѣе великой націи…

Однако, не будемъ ничего преувеличивать! Одинъ народъ не въ силахъ сдѣлать то, что требуетъ усилій всего человѣчества. Мы не можемъ спастись безъ помощи, точно также какъ и другіе не спасутся безъ насъ. Эта безплодная агитація, эти унизительныя отступленія, это печальное паденіе суть также симптомы всемірнаго разложенія. Но не будемъ еще отчаяваться, не будемъ вдаваться въ мизантропію, которая также есть ничто иное, какъ своего рода гордость и тщеславіе. Мы воображали, что конституціи импровизируются, и наша надменность была жестоко наказана. Сознаемся въ нашей ошибкѣ, — и если мы хотимъ, чтобы сознаніе этой ошибки послужило намъ въ пользу, обдумаемъ ее какъ урокъ судьбы, или какъ совершившійся прогрессъ.

Я показалъ вамъ, читатель, что такое народъ, который осуждаетъ свои учрежденія; теперь я покажу вамъ, что случается, когда, закоснѣлый и преисполненный ложныхъ воззрѣній, онъ отказывается отъ подобнаго суда.

ГЛАВА II

Принесеніе въ жертву династій

Вѣ одномъ изъ послѣднихъ сочиненій (Перестали ли существовать трактаты 1815 г.?), напечатанномъ по поводу послѣдней деклараціи императора объ этихъ трактатахъ, я нашелъ, — на что весьма немногіе обратили вниманіе, — что 1814-й годъ составляетъ въ новѣйшей исторіи исходную точку политической эры, которую я называю эрою конституцій. Дѣйствительно, только съ этого времени начинаютъ овладѣвать умами и переходить въ дѣйствительность идеи раціональнаго и регулированнаго образа правленія.

Раціонализмъ и наука нераздѣльны между собою. То, что до сихъ поръ среди народовъ проявлялось какъ продуктъ инстинкта, теперь дѣлается исключительнымъ результатомъ знанія, провѣреннаго опытомъ. Наука едина — какъ едина истина и едина справедливость: естественно по этому стремленіе новѣйшихъ націй обоихъ полушарій устроиться по возможности по одному и тому же типу; какъ кажется, все человѣчество хочетъ слиться подѣ одною конституціей.

Между многочисленными системами правленія, которыя представляетъ намъ исторія и философія, въ Европѣ болѣе всѣхъ пріобрѣла сочувствія и признана наиболѣе согласною съ разумомъ науки, болѣе другихъ примиряющею всѣ разногласія и болѣе всѣхъ гарантирующею интересы и свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ порядокъ — конституціонная монархія, представительная, парламентарная. Вѣнскій конгрессъ, удовлетворяя нашему требованію и подъ давленіемъ необходимости, сдѣлалъ изъ хартіи непремѣнное условіе, чтобы законная династія возвращена была для сохраненія европейскаго мира. Это было какъ-бы внутреннее равновѣсіе, призванное для того, чтобы быть ручательствомъ равновѣсія международнаго.

Въ скоромъ времени, по обѣимъ сторонамъ Атлантическаго океана, всѣ государства и древнія, и новыя, по нашему примѣру, послѣдовательно совершили подобныя же преобразованія, такъ что, въ теченіе менѣе полувѣка, конституціонализмъ, въ различныхъ формахъ, обнялъ почти весь цивилизованный міръ, — и всѣ народы, сохранивъ неприкосновенными свою свободу и автономію, могли почитать себя связанными между собою политически болѣе тѣсно, нежели въ религіозномъ отношеніи. Всемірное братство, привѣтствуемое въ 93 году, достигло полнѣйшей реализаціи.

Тѣмъ не менѣе, все это было только начало, ожидающее санкціи опыта. Безъ сомнѣнія, вѣнскій конгрессъ вовсе не имѣлъ въ виду гарантировать преимущество какой-либо системы, и было бы столько же нелѣпо упрекать его въ неудовлетворительности конституціонализма, сколько обвинять его въ болѣе или менѣе неудачной передѣлкѣ карты Европы. Предметъ трактатовъ былъ двоякій: 1) возвести въ основной законъ международное равновѣсіе, что открывало возможность территоріальныхъ измѣненій, когда это окажется необходимымъ; и 2) основать правительственный раціонализмъ и политическую науку, давъ народамъ гарантіи, которыхъ требовало развитіе идей, гарантіи, изъ которыхъ главнѣйшая заключалась въ признаніи за народами права измѣнять, когда укажетъ необходимость, ихъ собственныя конституціи.

До сихъ поръ неизмѣняемость государства, неподвижность его принимались а priori, какъ догмъ; теперь эта неизмѣняемость, сдѣлавшись достояніемъ науки, изслѣдованій и опытовъ, принимается уже не болѣе какъ послѣдней ступенью политическаго усовершенствованія. Думали, что вѣнскимъ конгрессомъ и хартіею положенъ конецъ революціи; въ дѣйствительности же ее только увѣковѣчили; и намъ суждено было усвоить въ жизнь эту непрерывную революцію, даже подъ опасеніемъ отъ нея погибнуть.

Реставрація.

Развитіе либеральныхъ идей шло быстро. Французскій народъ, между прочимъ, увлекся хартіей, питая къ ней сначала безграничное довѣріе; и какъ древнее божественное право было продуктомъ вѣры, такъ и конституціонное право, въ свою очередь, исключало всякую тѣнь сомнѣнія. Всѣ затрудненія исчезали подъ эгидою хартіи, рѣшительнымъ образомъ принятой и честно исполняемой. Въ теченіе нѣкотораго времени Франція, преданная этой хартіи, считала себя роялистскою, примиренною съ самой собой, возвратившеюся на путь истины послѣ 25 лѣтъ безумствованія и преступленій. Она благословляла своихъ законныхъ государей, мучениковъ горькихъ заблужденій; прошла деспота, желѣзное царствованіе котораго замедлило на 15 лѣтъ драгоцѣнныя гарантіи свободы; возненавидѣла революцію, крайности которой помѣшали этимъ гарантіямъ. Религія воспользовалась этимъ политическимъ раскаяніемъ и процвѣла вновь, какъ въ самые счастливые дни церкви; и реставрація, казалось, навсегда утвердилась. Но, увы! иллюзія была кратковременной. Мы должны были вскорѣ узнать, въ ущербъ себѣ, что создатель, отдавъ созданный имъ міръ и самую революцію — также выраженіе его воли, — на сужденіе людей, не исключилъ изъ этого и измышленій нашего бѣднаго разума. Мало по малу стали замѣчать, но не сознаваясь въ этомъ, что безсмертная хартія представляла поводы къ недоразумѣніямъ, что почти каждое изъ ея постановленій возбуждало цѣлую пучину сомнѣній и толкованій, однимъ словомъ, что этотъ миротворный раціонализмъ, казавшійся столь либеральнымъ и философскимъ, представлялъ изъ себя арену для разногласій. Повсюду чувствовалось тяжелое судорожное настроеніе; появлялся грозный антагонизмъ; вмѣсто того, чтобы раціональнымъ образомъ изслѣдовать сущность организаціи, какъ бы это слѣдовало, и открыть ея несостоятельность относительно науки, начали обвинять и подозрѣвать другъ друга; вымѣривая другъ друга глазами, съ правой стороны кричали о заговорѣ и цареубійствѣ, съ лѣвой о тиранніи и привилегіяхъ. Тѣ, которые совмѣстно съ королевской властью, дворянствомъ и церковью, отвергали научный, либеральный и часто человѣчный принципъ революціи и замыкались въ понятіяхъ о власти и законѣ, тѣ, конечно, не могли видѣть въ новой хартіи — въ этомъ недостаточномъ и двусмысленномъ выраженіи революціоннаго права — что-либо другое, какъ только адскую машину; а потому возможна ли была для нихъ критика? Какимъ образомъ на нихъ, неудостоивавшихъ эту хартію даже чести быть философски изслѣдованною и не находившихъ для того достаточно данныхъ, — могли смотрѣть иначе какъ не подозрительно, какъ не на враговъ порядка и общественной свободы? Что же касается до другихъ, которые вскорѣ сдѣлались значительнымъ большинствомъ и стали на противоположную точку зрѣнія, то и они также не допускали разсужденій. Отвергать хартію, этотъ монументъ современной философіи и продуктъ опыта нѣсколькихъ вѣковъ, считалось верхомъ заблужденія. «Не хранила ли эта хартія въ своихъ основахъ человѣческій разумъ, который также исходитъ отъ Бога, какъ и откровеніе, с начала вѣковъ, и согласіе котораго съ вѣрою провозглашаетъ ежедневно обновленная церковь? Допуская верховную власть народа — не признавала ли эта хартія законности и авторитета короля? Рядомъ съ свободной философіей не провозглашала ли она религіи Христа религіею государства. Наконецъ, разсматриваемая по отношенію къ ея духу и во всѣхъ ея частностяхъ, не была ли она какъ-бы конкордатомъ 1802 г., какъ-бы союзомъ папы съ Карломъ Великимъ, какъ-бы самимъ евангеліемъ, въ смыслѣ возобновленія вѣчнаго союза между Богомъ и человѣкомъ.»

Вотъ что говорили въ 1820 г. партизаны хартіи и это же повторяютъ они и теперь. Да и какъ этимъ либераламъ, ставившимъ себя выше парламентскаго контроля, могла придти мысль о конституціонной критикѣ. Гг. Гизо и Тьеръ и имъ подобные развѣ дошли до этого хотя теперь. Нѣтъ, они скорѣе предпочитали обвинять исключительно консервативныя страсти, упорство королей, нетерпимость церкви, или ложность принциповъ божественнаго права и т. д., нежели предполагать какіе-нибудь недостатки въ новоизобрѣтенной системѣ. Странное дѣло — люди также вѣрятъ идоламъ своего разума, какъ и идоламъ инстинкта! Хартіей, этой политической гипотезой, клялись точно также, какъ прежде клялись евангеліемъ! А законнаго короля, творца этой хартіи, называли измѣнникомъ и вѣроломнымъ!..

Конечно, въ эти смутныя времена многое происходило отъ ошибокъ самихъ правителей; но кто изъ послѣдующихъ поколѣній осмѣлился бы утверждать теперь, что наибольшее зло таилось въ самой несостоятельности системы?

Извѣстно, какимъ образомъ окончилась эта борьба. Большинство членовъ палаты перемѣнило свои мѣста; когда центръ тяжести правительственной власти отодвинулся въ лѣвую сторону (221 противъ 219), Карлъ X думалъ, что въ силу 14 статьи хартіи онъ имѣлъ право съ помощью своей прерогативы уравновѣсить эту разницу: онъ хотѣлъ управлять противъ большинства. Роковые приказы были отданы, и Парижъ возсталъ, при крикахъ: «да здравствуетъ хартія!»

Затѣмъ, — такъ какъ побѣда никогда не теряетъ своихъ правъ, — династія была низвергнута и замѣнена другою; пунктъ 14 хартіи измѣненъ; католицизмъ объявленъ просто религіею большинства французовъ; избирательный цензъ пониженъ; однимъ словомъ — конституція очистилась отъ тѣхъ двусмысленностей, противорѣчій и крайностей, которыя по сознанію самыхъ искреннихъ ея защитниковъ затрудняли правильное ея развитіе.

Ни въ чемъ такъ не проявлялся этотъ конституціонный фетишизмъ, какъ въ остервенѣніи, съ которымъ преслѣдовали членовъ династіи и всѣхъ тѣхъ, кого подозрѣвали во враждѣ съ этимъ фетишизмомъ. Конечно, въ 1814 г. прежде всего требовали освященія соціальныхъ принциповъ 89 г. Что же касается самой организаціи правительства, то на монархію смотрѣли какъ на необходимую форму этихъ принциповъ и какъ на существенное ихъ условіе. Это было тріумфъ законности.

За что же послѣ этого такая ужасная и оскорбительная ненависть къ старому Карлу X? Вѣрилъ ли онъ въ то, что монархическій принципъ могъ быть совмѣстимъ съ основами парламентарной системы? И когда онъ, какъ монархъ, пробовалъ отстранить ударъ оппозиціи, на половину искусственной, то скорѣе можно допустить, что онъ дѣйствовалъ по логикѣ своего принципа, чѣмъ обвинять его въ гнусномъ клятвопреступленіи? Зачѣмъ впослѣдствіи, когда король и дофинъ подписали свое отреченіе, вмѣстѣ съ ними изгнали герцога Бордосскаго, ихъ племянника, восьми-лѣтняго ребенка, и его мать, герцогиню Беррійскую, благопріятствовавшую либеральной партіи? Это не было слѣдствіемъ ненависти къ королевской власти, потому что династія Бурбоновъ была тотчасъ же замѣнена династіею Орлеанскою. Предполагали ли, что старшая династія носила въ крови своей, какъ неразлагаемый ядъ, отвращеніе къ хартіи? Вспомнимъ при этомъ, что въ 1793 году Лудовикъ XVI и Лудовикъ XVII, въ 1815 г., послѣ Ватерлооскаго пораженія — Наполеонъ I и Наполеонъ II были жертвами подобнаго же политическаго и вмѣстѣ мистическаго безумія. На конституціонную систему смотрѣли какъ на религію, и всякое посягательство на ея святость было наказуемо какъ святотатство.

Такимъ образомъ принесли въ жертву королевскую династію; создали династическое соискательство; унизили королевскую власть; уничтожили значеніе высшаго класса по природѣ консервативнаго, но для того лишь, чтобы возбудить страсти средняго класса. И все это для того, чтобы прославить и утвердить извѣстную метафизическую формулу.

Іюльская монархія.

Изгнаніе старшей линіи не было нашей послѣдней конституціонной трагедіей.

Въ 1830 г. вѣра въ хартію была полная; нѣкоторыя отдѣльныя геніальныя личности предвидѣли смуты, но масса населенія нисколько не сомнѣвалась въ истинѣ и дѣйствительности идеи; нужно было только найти вѣрныхъ людей, которые могли бы дать ей надлежащее осуществленіе. Жизнь обществъ преимущественно поддерживается вѣрою и единодушіемъ массъ. Почему, напримѣръ, 15 лѣтъ реставраціи были самымъ счастливымъ періодомъ изъ разсматриваемаго нами времени, начиная съ 89 г.? Только потому, что это были времена вѣры. Первыя десять лѣтъ правленія Лудовика Филиппа были еще сносны. Удивлялись этому разумному равновѣсію, съ которымъ опредѣлены были съ такою точностью отношенія и права разныхъ властей между собою, — которое согласовывало свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ власть, которое соединяло консервативную осторожность съ стремленіемъ къ прогрессу. Буржуа, не тревожимый болѣе призракомъ дворянства, гордился своимъ избирательнымъ правомъ и усердно исполнялъ свои обязанности. Такія гражданскія качества конечно обѣщали долгіе дни новому порядку. Національная гвардія, рука объ руку съ своимъ государемъ, защищала конституцію неодолимымъ щитомъ. Каждый простолюдинъ спокойно стремился принять участіе въ политическихъ дѣлахъ государства, получалъ ли онъ это право путемъ матеріальнаго достатка, честнымъ образомъ добытаго, или же ему открывало къ этому дорогу новое благодѣяніе законодателя, понизившаго избирательный цензъ; такое законное честолюбіе конечно не развращало, а возвышало духъ народа. Въ такой прогрессивной равномѣрности раздѣленія власти рады были видѣть возможность лучшаго распредѣленія богатствъ, гарантію нравственнаго развитія и залогъ ненарушимой прочности мира внутренняго и внѣшняго.

Радость вслѣдъ за іюльской революціею была всеобщая и все безъ различія плотно сомкнулось около новой династіи. Конституціонная система, усовершенствованная сообразно съ духомъ послѣднихъ споровъ, имѣя въ главѣ короля-философа, сражавшагося въ 92 году за свободу и понимавшаго смыслъ хартіи, считалась монархіею, окруженною республиканскими учрежденіями.

Лафайетъ, показывая Людовика Филиппа народу, называлъ его лучшимъ изъ республиканцевъ; никогда движеніе не было болѣе національно, болѣе грандіозно. Всѣмъ этимъ европейскіе народы были обмануты: всѣ привѣтствовали стойкость и умѣренность французскаго народа; тѣ, которые могли — послѣдовали нашему примѣру, вѣрили въ энергію нашего характера, въ серьезность нашихъ рѣшеній, также какъ въ дѣйствительную силу нашей системы. Лишь немногіе замѣчали, что іюльская революція, которая казалась местью права противъ безразсуднаго деспотизма, была только кризисомъ, въ которомъ во всемъ блескѣ выказался антагонизмъ системы и потребностей, и что Франція, искренно воображавшая себя монархическою и въ которой на каждомъ шагу и вездѣ открывались обломки прежней іерархіи, положительно клонилась къ смѣшанному демократизму, въ которомъ порядокъ могъ держаться лишь посредствомъ диктатуры, въ которомъ коалиція капиталовъ стремилась создать новый феодализмъ, въ которомъ трудъ ожидало порабощеніе, болѣе нежели когда-нибудь, и въ которомъ слѣдовательно свободѣ угрожала близкая гибель. Впрочемъ, если бы страна и прочла на страницахъ хартіи приближеніе такого великаго соціальнаго переворота, никто бы этимъ не встревожился. Сказали бы всѣ въ одинъ голосъ, что демократія есть равенство, и приняли бы съ большимъ удовольствіемъ такое предсказаніе; въ немъ увидѣли бы доказательство непогрѣшимости системы и провозгласили бы ее съ восклицаніями, облекая хартію въ старинную монархическую формулу: кто поддерживаетъ конституцію, тотъ другъ прогресса. Каково же было разочарованіе, когда увидѣли, что обновленная хартія 1830 г. произвела подъ управленіемъ популярной династіи гораздо худшіе результаты, нежели при династіи законной. Чѣмъ болѣе вопрошали эту хартію, тѣмъ болѣе порождала она противорѣчій между властью и свободой, королевской прерогативой и парламентской иниціативой, между правами буржуазіи и свободой народа. Десять лѣтъ спустя послѣ іюльскаго переворота, политическая вѣра умерла во французской буржуазіи. Воспоминанія объ этой эпохѣ еще весьма свѣжи: не представляли ли парламентскія пренія длиннаго ряда смутъ, порождающихъ каждый день новые скандалы; не былъ ли король Лудовикъ Филиппъ еще болѣе непопуляренъ, ненавистенъ и оскорбляемъ, нежели Лудовикъ ХѴIIІ и Карлъ X; учрежденія, вмѣсто того, чтобы развиваться свободно, не развивались ли какъ-бы насильственно; правительство не выродилось ли въ партію царедворцевъ; развращеніе нравовъ не проникло ли въ выборы, въ администрацію и палаты? Въ то время какъ трудящаяся масса населенія, въ своемъ наивномъ вѣрованіи стремилась къ политической жизни, — консервативное большинство не пускало ли въ ходъ свои привилегіи, замышляя, вмѣстѣ съ правительствомъ, разрушеніе учрежденій? Люди реставраціи, въ ревностномъ раціонализмѣ, забывъ, что они дѣти церкви, отличались полнѣйшимъ индиферентизмомъ въ религіи, но ихъ политическія убѣжденія вслѣдствіе этого были еще пристрастнѣе, современники же 30-хъ годовъ отмѣчали свою дѣятельность лицемѣріемъ и развращенностью. Начиная съ 1840 года, іюльская монархія, чувствуя, что умираетъ убитая скептицизмомъ, нашла себѣ убѣжище въ вѣрѣ: она сдѣлалась, на сколько могла, quasi-законною, она показывала видъ, что держится стараго порядка, обнаруживая тѣмъ ложность своихъ собственныхъ принциповъ. Судьба ея скоро была рѣшена.

Въ 1848 году, также мало какъ и въ 1830 году, задавали себѣ вопросъ о томъ, не кроется ли причина безпорядка менѣе въ недостаткахъ самой конституціонной организаціи, сколько въ безсовѣстности правителей, не былъ ли правъ тотъ, кто прокричалъ, что «законность убиваетъ насъ», и не выразилъ ли онъ въ этомъ глубокую истину; и въ то время, какъ обвиняли министерство, оппозицію и министровъ, монархію и демократію, народъ и правительство, не были ли всѣ вообще обмануты какой-то галлюцинаціей? Какъ въ 1830 г. обвиняли страну за ея преданность законности, точно также и въ 1848 году; поколѣніямъ этихъ двухъ эпохъ нельзя отказать въ той чести, что они повѣрили, что отечественныя учрежденія, во всемъ, что относится до основныхъ принциповъ и существенныхъ формъ, были непогрѣшимы. Эти два одновременныя движенія поколебали королевскую власть; демократія взяла верхъ, и вторично приступили къ пересмотру конституціи.

Самая печальная сторона этого дѣла была та, что эти тридцать три года конституціоннаго порядка были совершенно потеряны для политической науки: ни одной замѣчательной мысли не было высказано съ трибуны ни относительно хартіи, ни относительно основъ общественной жизни, или государственной организаціи; критика нападала на министерство, но всегда держалась началъ данной конституціи; никогда она не возвышалась до философскаго анализа самой конституціи. Въ этомъ отношеніи въ 1848 году еще менѣе ушли впередъ, чѣмъ въ 1814 году: дѣйствительно въ началѣ реставраціи всѣ допускали, въ отношеніи къ правленію, компетентность разума; вѣрили въ осуществимость доктринъ, въ знаніе; а въ 1848 году не вѣрили болѣе въ это.

Напрасно школы соціалистовъ провозглашали соціальную науку; кромѣ того, что ихъ и вообще не были расположены слушать, — они только еще создавали свои гипотезы, только еще начинали прилагать свои догматы. Общественная мысль была развращена. Странно было дѣйствіе парламентарной системы, которою такъ злоупотребляли съ 1830 г.; по отношенію къ обществу и правительству не допускали ни религіи, ни права, ни науки; вѣрили только въ искусство. И массы склонялись къ этому, какъ это въ сущности и всегда бывало. Для нихъ политическій геній заключался въ высшей степени честолюбія и въ смѣшеніи смѣлости и ловкости. Со смерти Казиміра Перье власть нечувствительнымъ образомъ преобразилась въ художество; но еще шагъ, и она упала до гаэрства. Если еще держались политической вѣры, то это былъ маленькій кружокъ республиканцевъ, составлявшій меньшинство въ республиканской партіи. Однако и этого остатка вѣры было достаточно для того, чтобы установить республику. Посмотримъ, какимъ образомъ это было сдѣлано.

Февральская республика.

Какова была буржуазія 1830 года, вѣрящая въ свои учрежденія и потому самоувѣренная, таковою же показала себя и демократія 1848 года. Люди Февральской революціи всѣ почти были свидѣтелями паденія первой имперіи; они присутствовали при преніяхъ реставраціи, сражались въ іюлѣ, слѣдили за спорами палатъ 1830 г.; они изучили революцію болѣе, чѣмъ это было до нихъ, — въ ея декретахъ; при такихъ обстоятельствахъ они казалось должны бы быть болѣе осмотрительны, но ничуть не бывало: подобно своимъ предшественникамъ, они ни въ чемъ не сомнѣвались и постоянно были исполнены иллюзій.

Февральская республика была ничто иное, какъ продолженіе іюльской монархіи, mutatis mutandis, exceptis excipiendis.

Они думали, что весь вопросъ состоялъ лишь въ томъ, чтобы упростить общественную связь путемъ уничтоженія королевской власти, сдѣлавшейся невозможнымъ органомъ, развить нѣкоторые принципы, которые до сихъ поръ примѣнялись только на половину, ограничить нѣкоторыя вліянія, еще уцѣлѣвшія отъ прежняго времени и пощаженныя какъ необходимая переходная ступень. И такъ, республика была провозглашена какъ слѣдствіе догма самодержавія народа; право всеобщей подачи голосовъ получило окончательное примѣненіе, какъ необходимое послѣдствіе другаго принципа — безусловнаго равенства передъ закономъ и какъ дополненіе къ реформѣ избирательной системы 1830 года; обѣ палаты соединены въ одно собраніе представителей, избранныхъ непосредственно народомъ, такъ какъ аристократическій элементъ не допускается въ демократіи.

Всѣ эти реформы относительно логичности были безукоризненны. Революція 89 года выработала главныя ихъ основанія; хартія 1814 года признала ихъ данныя, а хартія 1830 года не затруднилась опредѣлить окончательное ихъ положеніе; — демократія съ полнѣйшею искренностью преслѣдовала то движеніе, которое 33 года тому назадъ начато было людьми, отступившими передъ своимъ собственнымъ принципомъ и ставшимъ въ ряды ея противниковъ. Но это была лишь логика школьниковъ, несчастная рутина. Февральскія учрежденія были, какъ и многія другія, попыткой, сдѣланной на авось. Скажу болѣе: если бы основатели февральской демократической республики были дѣйствительно свободными мыслителями; если бы, провозглашая человѣческій разумъ и человѣческое право, они наиболѣе понимали законы ихъ, они увидѣли бы, что ихъ республиканская конституція, выродившаяся непосредственно изъ двухъ послѣдовательныхъ монархій, была не болѣе какъ крайней нелѣпостью.

Реакція противъ республики 1848 г., безъ сомнѣнія, началась вмѣстѣ съ учрежденіемъ этой республики, и было бы излишне отвергать это; она рушилась — эта республика, скорѣе отъ интригъ своихъ безчисленныхъ враговъ, нежели отъ своей собственной утопіи. И наконецъ, я спрашиваю демократовъ, развѣ со времени 1848 г. ихъ политическая вѣра не была потрясена? Сохранили ли они вѣру въ народный патріотизмъ, въ разумность массы и въ непоколебимость ея нравственности? Ограниченному избирательному цензу ставили въ упрекъ легчайшую возможность подкупа, но развѣ не было десять разъ доказано, въ теченіе послѣднихъ 15 лѣтъ, что несравненно легче обольстить 7,000,000 избирателей, нежели подкупить 2,000,000 ихъ? Февральской конституціи предсказывали долгое существованіе, основываясь на внѣшней тождественности словъ: демократія и республика; но развѣ выборы 10 декабря 1848 года, составившіе такъ сказать прелюдію событій декабря 1851 и 1852 г., не ясно выказали склонность народа къ тѣмъ же замашкамъ, которыя приписывали государямъ, и вкусъ народа къ абсолютизму? Развѣ мы не видѣли опять тѣ же партіи, интриги, реакцію и гнетъ, междоусобицу, ссылки и избіеніе, истязанія, и наконецъ Кавеньяка — человѣка, которому партія буржуазіи поручила задавить народную партію, который сдѣлался кандидатомъ на президента республики и потомъ своей же партіей былъ выданъ какъ убійца народа. Къ чему послужили и единство національнаго представительства, и подчиненіе исполнительной власти законодательству, и конституціонныя гарантіи, и развитіе свободы? — Толпа, въ которую входили всѣ классы общества, все это не ставила ни во что; послѣ 2 декабря, также какъ и послѣ 18 брюмера, она рукоплескала изгнанію адвокатовъ, безмолвію трибуны, стѣсненію прессы и закону объ общественной безопасности; съ равнодушіемъ смотрѣла на изгнаніе и разореніе сотни тысячъ гражданъ, самыхъ храбрыхъ и самыхъ преданныхъ республикѣ. Не будемъ болѣе говорить о той странной политикѣ, которой она держалась въ теченіе 10 лѣтъ и которая обнажила ея совершенную неспособность и ея отвратительные инстинкты. Теперь она ищетъ другихъ наслажденій, теперь ей нужна оппозиція, хотя бы ее пришлось искать среди измѣнниковъ республики, среди защитниковъ имперіи, въ Пале-Ройялѣ, или въ самомъ Тюйльри; она услаждаетъ себя болтовней; она дѣлается формалисткой и осмѣливается говорить о свободѣ! Пусть попробовалъ бы избранникъ народа удовлетворить теперь этотъ народъ — создавшій его, или по крайней мѣрѣ удержать его! Но въ настоящее время, болѣе нежели въ 1814 году, единственное спасеніе для французскаго народа — въ разумѣ, а мы почти потеряли способность разсуждать. Идеи сдѣлались для насъ неудобоваримы, мы удовлетворяемся фигурками и картинками. Интеллекція наша опустилась и совѣсть бездѣйствуетъ. Наука, освѣщающая разумъ, питающая душу и укрѣпляющая сердце, сдѣлалась намъ противна.

Мы требуемъ только возбудительныхъ средствъ, которыя помогли бы намъ наслаждаться, хотя бы сокращая наше существованіе и предавая насъ позорной смерти.

Но для кого же, спросятъ меня, пишете вы все это, если таково ваше мнѣніе о вашихъ современникахъ?

Я предполагаю, что въ самомъ развращенномъ обществѣ всегда найдется хотя тысячная часть людей неиспорченныхъ и что достаточно этой закваски, чтобъ въ весьма короткое время обновить нашу націю, и притомъ самая внѣшность въ отношеніи нашей изжившейся рассы заслуживаетъ вниманія.

Франція, мы должны въ этомъ сознаться, уже не увлекаетъ собою всего человѣчества, и я думаю, что послѣ полувѣковыхъ опытовъ, болѣе или менѣе конституціонныхъ, будетъ интересно прослѣдить это движеніе; и такъ какъ французская нація, опередившая въ этомъ отношеніи другіе народы, представляетъ наиболѣе данныхъ для наблюденія, то я и избралъ ее предметомъ моего изученія.

Но неужели мы откажемся отъ самихъ себя потому только, что міръ преисполненъ интригановъ и мошенниковъ? Неужели мы будемъ отвергать здоровье и добродѣтель только потому, что общество больно. Неужели мы бросимся въ скептицизмъ потому только, что мы всегда разочаровывались въ нашихъ монархически-парламентарыхъ комбинаціяхъ и до сихъ поръ не съумѣли организовать нашу республику и что теперь мы безсильны судить самихъ себя?

Какое безуміе! Нѣтъ, нѣтъ! Право и наука суть могущественныя силы человѣчества; соединимся подъ ихъ руководительствомъ; съ ними мы будемъ сильны — одинъ противъ тысячи, одинъ противъ десяти тысячъ, — и мы побѣдимъ: какъ говоритъ Псалмопѣвецъ, «падетъ отъ страны твоей тысяча и тьма одесную тебя»!

Въ 1848 году насъ обвиняли въ томъ, что мы дѣлали наши опыты надъ соціальнымъ тѣломъ, какъ надъ трупомъ казненнаго. Теперь не можетъ быть и рѣчи о подобныхъ опытахъ. Всѣ правительства, которыя созидала себѣ Франція съ 89 г., умерли въ младенческомъ возрастѣ, ни одно не было живучимъ. Пусть же трупы ихъ послужатъ по крайней мѣрѣ для вскрытія; и этого довольно для ихъ славы![7]

Глава III

Пятнадцать конституцій французскаго народа, составляющія прелюдію шестнадцатой. — Европа и Америка въ разработкѣ конституцій и реформъ. — Всеобщій недугъ

Для того, чтобы возбудить въ публикѣ, подобной французской, интересъ къ политическимъ изслѣдованіямъ, къ такъ называемой наукѣ правленія, прежде всего слѣдуетъ стряхнуть пыль старыхъ авторовъ, отказаться отъ школьныхъ традицій и совершенно отложить въ сторону педантическую эрудицію и офиціальный, академическій стиль. Какой французъ не начинаетъ зѣвать при одномъ словѣ конституціонное право.

Кто можетъ рѣшиться нынѣ поглотить цѣлую библіотеку публицистовъ, хотя бы это были Боссюэ, Монтескьё, Ж. Ж. Руссо, Мирабо, Ж. де-Местръ, де-Бональдъ, или Шатобріанъ? Отцы наши, если исторія не лжетъ, въ 89 и 93 годахъ пристращались къ такимъ труднымъ матеріямъ. Правда, что пренія учредительныхъ и законодательныхъ собраній и конвента, бурное краснорѣчіе Мирабо, Мори, Верньо, Робеспьеровъ, — всѣ манифестаціи самодержавнаго народа, вся страстная и кровавая драма революцій — поддерживали общее вниманіе и оживляли общественное сознаніе, служа имъ какъ-бы толкователями. Но десять лѣтъ спустя послѣ созыва Генеральныхъ Штатовъ, ко всей этой литературѣ возъимѣли отвращеніе: страна кричала въ одинъ голосъ — вонъ все!..

Съ тѣхъ поръ мы выбросили за окно эту философію дня, мы забыли все, не исключая и нашего катехизиса. Пролетаріи и буржуазія столь же мало способны нынѣ отвѣтить на вопросы объ учрежденіяхъ ихъ страны, о правительственныхъ принципахъ, или объ условіяхъ свободы, какъ и на вопросы изъ символа христіанской вѣры.

Мы не имѣемъ ни политическаго, ни религіознаго образованія, что однако не мѣшаетъ французамъ обсуждать вкривь и вкось дѣйствія правительства, государственныя дѣла, право народовъ, наставлять Европу и Америку, и въ качествѣ избирателей, одинъ разъ въ шесть лѣтъ являться отправителями верховной власти, давая свои вѣрительныя граматы депутатамъ, хотя эти граматы выдаются на предъявителя.

Необходимо измѣнить методу. Политическая наука есть ничто иное, какъ вѣтвь соціальной науки, отдѣлъ антропологіи, часть естественной исторіи; будемъ поэтому заниматься ею какъ историки-натуралисты; мы выиграемъ уже въ томъ, что избавимся отъ всей старой рухляди; потомъ, будемъ говорить языкомъ яснымъ, положительнымъ и способнымъ отражать силой своей логики всѣ мудрствованія скептицизма. При такомъ условіи политика, или естественная исторія государствъ, можетъ оспаривать интересъ естественной исторіи животныхъ.

Знаете ли, читатель, сколько конституцій, со времени зловѣщаго 1789 г., было оффиціальнымъ образомъ предложено Французскому народу? Пятнадцать! Изъ этого числа двѣнадцать были только вотированы, а десять и приведены въ исполненіе. Послѣдняя нѣсколько разъ была измѣняема и находится на пути къ новой метаморфозѣ. Эти пятнадцать конституцій, о которыхъ вы такъ же мало заботитесь, какъ о прошлогоднемъ снѣгѣ, составляютъ основу нашего публичнаго права; это — священное хранилище нашей свободы и нашихъ гарантій, ковчегъ нашихъ учрежденій и нашихъ судебъ. Поэтому, ни что другое не можетъ быть болѣе достойно нашего уваженія: этимъ обусловливается наша политическая жизнь, въ этомъ все наше значеніе. Уничтожьте это основаніе, и Франція не существуетъ болѣе, а французская территорія, съ своими жителями — подобно дикимъ незаселеннымъ мѣстамъ въ центрѣ Африки, сдѣлается не болѣе какъ географическимъ терминомъ; она болѣе не будетъ государствомъ, она утратитъ свое мѣсто въ мірѣ политики. Въ виду этой важности, вооружитесь терпѣніемъ и позвольте мнѣ сдѣлать хронологическій перечень этихъ 15 конституцій, составляющихъ первую главу нашего политическаго катехизиса.

Историческое обозрѣніе французскихъ конституцій съ 1789 по 1864 годъ.

Когда французская нація рѣшилась дать себѣ конституцію, — король Лудовикъ XVI эдиктомъ отъ 27 сентября 1788 г. созвалъ такъ называемые Генеральные Штаты на 1-е число мая предстоявшаго незабвеннаго 1789 года; избиратели, собранные по округамъ, приглашены были выразить свою волю въ инструкціяхъ депутатамъ (cahiers). Эти инструкціи должны были служить такъ сказать приказомъ депутатамъ; никогда еще, ни до того времени, ни послѣ, нація не высказывала своей воли болѣе положительнымъ образомъ. Предстоящая конституція должна была сдѣлаться самымъ вѣрнымъ ея выраженіемъ.

1. Проэктъ конституціи, представленный учредительному собранію комитетомъ конституціи, въ періодъ отъ 27 іюля по 31 августа 1789 г.

Проэктъ этотъ не былъ принять, не смотря на то, что онъ былъ выработанъ подъ вліяніемъ событій 20 іюня, 14 іюля и 4 августа 1789 и потому предупреждалъ уже мысли, выраженныя въ избирательныхъ инструкціяхъ; проэктъ этотъ былъ исключительно монархическаго характера, не уничтожавшій при этомъ вполнѣ феодализма, принципъ котораго онъ поддерживалъ офиціально, въ дуализмѣ народнаго представительства — въ законодательномъ корпусѣ и въ сенатѣ.

2. Французская конституція, утвержденная учредительнымъ собраніемъ и принятая королемъ 3 сентября 1791 года.

Идеи быстро шли впередъ: veto короля было уничтожено; вмѣсто 2-хъ палатъ установлена одна; за королемъ оставлена лишь власть исполнительная.

Конституція эта съ грѣхомъ пополамъ просуществовала до 10 августа 1792 года.

3. Проэктъ конституціи, представленный національному конвенту конституціоннымъ комитетомъ 15 и 16 февраля 1793 года. (Редакція Кондорсе).

Этотъ проэктъ, чисто демократическаго характера и отвергающій королевскую власть, былъ разосланъ въ 85 департаментовъ и во всѣ арміи, чтобы спросить ихъ мнѣнія. Но конвентъ, занятый другими дѣлами, не разсматривалъ его.

4. Конституціонный актъ, представленный народу національнымъ конвентомъ. (Редакція Робеспьера) 24 іюня 1793 года.

Эта конституція, названная конституціей втораго года, была только возстановленіемъ предъидущей. Она была принята народомъ, но не была обнародована до заключенія мира.