ЛИСТАЯ ПАМЯТИ СТРАНИЦЫ

Вальдемар ЦОРН

ЛИСТАЯ ПАМЯТИ СТРАНИЦЫ

«Листая памяти страницы...» — книга о жизни, богатой событиями, встречами и расставаниями, печалями и радостями. Жизнь всегда больше книги, и автор, оглядываясь назад, выбирает из прожитой им «книги» самые дорогие и значимые «страницы» и раскрывает их перед читателями, приглашая к сопереживанию и совместным размышлениям. Читателей ожидает радость творческой сопричастности — их память отзовется своими воспоминаниями, очень схожими с тем, о чем пишет автор книги, и совершенно иными, потому что у каждого своя жизнь и свои «страницы памяти». Эту книгу нельзя пересказать, ее можно только прожить — увидеть мысленным взором картины и лица, ощутить дыхание времени и осознать Божье присутствие в каждом эпизоде бытия.

Всему свое время, и время всякой вещи под небом.

Екклесиаст

Мы никогда не видим мир таким, какой он есть. Мы видим его таким, каким его показывает нам наша память. Это она определяет, что важно и что неважно, что ценно и что не представляет никакой ценности. Со временем память наполняется встречами, впечатлениями, знаниями, опытом, и мы начинаем иначе относиться к вещам и людям, явлениям и событиям. Нам вдруг становится важным то, на что мы раньше не обращали внимания, и мы перестаем замечать то, что раньше занимало нас целиком.

— Тебе пятьдесят, — говорит мне Эльвира, — напиши детям о твоей жизни.

И я стал, особенно в поездках, вдали от дома и дорогих мне людей, листать страницы памяти. Я собрал их в определенном порядке, расставил акценты и предлагаю вам, мои дорогие друзья, пролистать их вместе со мной.

Я делюсь с вами тем, что мне дорого. Если у вас возник вопрос по ходу чтения или вам захочется поделиться со мной тем, что дорого вам, напишите мне письмо. Я буду рад примерить к моему сердцу то, что ценно вам.

Вальдемар Цорн

ЭХ, СЫН РОДИЛСЯ!

Если искать на карте Кулундинскую степь, то наверняка не найдешь ее. Когда говорят об Алтае, то обычно о горах думают, а я родился в алтайской степи, в небольшом селе с красивым названием Сереброполь. Только так оно стало называться после войны, до войны оно носило немецкое название Зильберфельд.

Пытаясь восстановить в памяти село, вижу только колхозную МТС (машинно-тракторную станцию), где работал отец; на пригорке магазин — единственное кирпичное здание в селе; нашу двухэтажку — старое деревянное строение — и такой же ветхий деревянный клуб, где раз в неделю показывали кино. Как сейчас помню мой первый и единственный фильм, который я видел в этом клубе: «Приключения маленького Мука». Село состояло из двух улиц, пересекавшихся почти под прямым углом. Там, на пересечении улиц, и находился центр села с клубом и единственным двухэтажным домом — двухэтажкой. В этом доме я и родился.

После войны прошло только пять лет. Еще не все российские немцы вернулись из трудармии (концлагерей для советских немцев во время войны), в сибирских селах еще жили ссыльные калмыки и чеченцы.

И в нашей однокомнатной квартирке, расположенной на верхнем этаже двухэтажки, вместе с нашей семьей, состоявшей из папы, мамы, пятнадцатилетней Ольги и двухлетнего Андрея, жили два калмыка. Как их звали, я не помню, да меня тогда еще и на свете не было. Вернее, я уже был, но меня еще не было видно: я спал в большом округлом животе моей мамы, страстно желавшей иметь дочь.

В нашем селе детей еще рожали по старинке, на дому. Были в селе женщины, известные как повивальные бабки, так вот их и приглашали, когда наступало время родить.

В ноябре в Сибири уже зима. Темнеет рано, в четыре-полпятого уже вечер. По степи, где взгляду не за что зацепиться, ветер гонит перекати-поле и бросает первые горсти снега на окоченевшую стерню бесконечных полей. По небу, едва поспевая за стремящимся неизвестно куда ветром, ползут темные, нагруженные снегом облака.

Когда я своим криком объявил, что мне холодно и неуютно, я еще ничего не понимал и ничего не слышал. И хорошо, что так, а то бы я услышал, как роженица, то есть моя мама, слабым, но полным надежды голосом спросила: «Дочь?» — «Нет, сын». Повивальная бабка меня помыла, завернула в теплые пеленки, протянула матери. Но мама отвернулась к стене и разочарованно сказала: «Эх, сын родился!»

Во время родов, на которых отец, вопреки мудрым женским советам, обязательно хотел присутствовать, ему стало плохо. Когда он немного пришел в себя, ему положили на руки меня, нового человека в этом холодном, враждебном и грустном мире.

Три дня мама не брала меня на руки. Но потом смирилась. А когда спустя время увидела, как у меня из-под шапочки ползет вошь, всполошилась. В ее сердце проснулась материнская любовь, смывшая разочарование. Она меня искупала, переодела, обогрела, прижала к груди.

В этой любви я купаюсь всю жизнь.

ВЕСНА

Зимы в Сибири долгие и холодные. Пурга иногда на целые недели отрезает села от всего мира. Поэтому все, и особенно дети, радуются весне. Солнце с каждым днем все более прогревает землю. Остатки снега можно найти только под прошлогодней соломой, под кучей навоза в огороде да в зарослях лесопосадки, которая ограничивает мой мир на востоке.

Но двор от улицы ничем не ограничен. Он зарос мелкой травой, которую мы называли калачиками. Через дорогу, на юг, волнами уходят покрытые изумрудной зеленью озимой пшеницы колхозные поля. Между волнами — ляги, так в Сибири называют впадины между холмами. В лягах — талая вода. Целые озера талой воды. Только верхний слой земли прогрелся, а глубже она еще застывшая от сильного и долгого мороза. Поэтому вода уходит медленно.

Однажды мы с братом Андреем и двоюродным братом Генкой спустились в одну такую лягу. Домов не видно. Только небо и изумрудные берега озера, вода в котором такая чистая и спокойная, что не сразу и поймешь, где пшеница в воде, а где — на берегу. В озере отражаются синее небо и пушистые облака. Звонкая тишина только усиливает чудесность момента. Не раздумывая долго, я с тихим благоговением и замиранием сердца перед чудом вокруг нас вхожу в воду, такую манящую и такую студеную. Всколыхнувшаяся поверхность воды разбросала облака и скрыла небо.

Отрезвление пришло быстро. Сначала страх — я чуть не утонул в ляге, вода даже с краю была мне по грудь. Ребята бросились меня спасать. Промокли с ног до головы. Потом — шумное возмущение перепуганной до смерти мамы. Она быстренько раздела меня, велела раздеться Андрею и Генке и усадила нас всех нагишом на завалинке дома у нагретой весенним солнцем стены. «Заболеете, если не прогреетесь как следует!» — шумит мама. Мне четыре года. Я сердцем чувствую неповторимость чуда. Мир так прекрасен!

ГОРОХ

Дежду нашим огородом и соседним — высокий, выше головы, плетень. За ним растет горох. Я знаю, что это не наш горох. Он принадлежит тете Розе. Это в ее огороде растет горох, упругие, сочные, сладкие стручки которого так манят меня.

За нашим сараем есть в плетне пролаз. Наверное, наш Шарик его сделал. Там я и пролез в прекрасный мир черной смородины, малины и свежего гороха. Я знаю, что это плохо: залезть в чужой огород и есть чужой горох, но поделать с собой ничего не могу. Это чувство бессилия перед властью греха я потом испытывал не раз. Горох в огороде тети Розы был для меня первым осознанным мною искушением. Не успел я отведать и трех стручков, как в огород вошла тетя Роза. И я обогатился важным для всей моей последующей жизни опытом: грех твой найдет тебя.

Тетя Роза больше удивилась, чем рассердилась. Что она говорила, я не помню. Я помню только глубокое чувство стыда. «Адам, где ты?» — эти слова Бога, обращенные к моему согрешившему предку, эхом отозвались в моем детском сердце. Я почувствовал, что переступил какую-то невидимую, но реально существующую грань. Так я познакомился с грехом.

НА ПЛЕЧАХ ОТЦА

Дом наш, типичная длинная мазанка с плоской глиняной крышей, на которой местами проросла лебеда, — третий на нашей улице. Перед домом — двор, поросший мелкой травой, которая ранней весной цветет мелкими красивыми цветами, а чуть попозже, где-то в июне, мы рвем ее семена, похожие на малюсенькие калачи. Отсюда название травы — калачики. За домом — сеновал, за сеновалом — огород, где растут картошка и всякие овощи.

Посреди огорода — тропинка, по которой я бегаю туда и назад, туда и назад. В сердце теплится надежда и какое-то щемящее чувство ожидания: может быть, отец придет на обед. И точно, сегодня он идет. Я бегу ему навстречу, к самому концу огорода, и кидаюсь ему в руки, которые, чуть раскачав, забрасывают меня на плечи. Я сижу на плечах отца, я вижу окружающий мир в совершенно иной перспективе. С плеч отца я вижу плоскую крышу нашего дома и проросшую на ней лебеду. Все мои детские заботы и забавы улетучились. Сейчас важно только одно — я сижу на плечах отца, меня держат его сильные руки. Я совершенно счастлив!

Я думаю, что христианские психологи правы, говоря, что детям, которые имели любящего отца, легче довериться Богу. Отца моего нет в живых уже несколько десятков лет. Но знакомое с детства чувство радостного ожидания не покидает меня. Иногда он мне снится. Во сне я осознаю, что вижу сон, что отца нет со мной, но я все равно радуюсь, видя его, хоть и во сне.

Я жду встречи с ним. Эта встреча будет не сном, а началом общения, которое никогда не закончится. Я благодарен Богу, что увидел мир с плеч отца и что у меня в душе появилось чувство пустоты, когда я осознал, что не имею общения с Богом. Я знал, что искать; я знал, Кого искать. Я побежал к Нему, в конец огорода, и бросился Ему в руки.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Рядом с нами, в такой же сложенной из камыша и обмазанной глиной хате, живет самое прекрасное в мире существо. (Ее имени я уже не помню.) Под вечер, когда я беру ее за руку и мы, закинув за плечи мешки, вдвоем идем собирать кизяки, мне кажется, что я могу все. «Объездчик говорил, что в лесопосадке волчица вывела волчат», — говорю я моей спутнице и с радостью отмечаю, как она инстинктивно сжимает мою руку и делает шаг поближе ко мне. «Не бойся, я с тобой», — отвечаю я, и сердце мое наполняется желанием подвига ради этой замечательной девочки. Мне даже кажется, что я был бы рад повстречаться с волком, чтобы защитить ее.

Угля у нас в то время не было, и печи топились кизяком. Все дети в деревне, а нас было человек десять, собирали кизяки. Вечером, до того как стадо возвращалось с пастбища, мы шли собирать лепешки, оставленные утром выгоняемыми на луга коровами. К вечеру лепешки были сухими, с завернутыми вверх краями.

Иногда, поднимая лепешку, пальцы попадали в невысохший навоз, но это нисколько нас не смущало. Запахи коровы, молока и свежеиспеченного хлеба на всю жизнь остались самыми родными. Как и пробудившееся в раннем детстве стремление к подвигу ради любимого человека.

ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ НА ТЕБЯ УПАДЕТ АТОМНАЯ БОМБА?

«Читать я научился в пять лет. Старшая сестра Ольга приносила мне газету. Газета называлась «Звездочка». По ней я и научился читать. Был у Ольги друг, с которым я познакомился, когда он вернулся из армии. У них с Ольгой были какие-то проблемы, которых я не понимал. Этот друг дал мне книжку с картинками. На каждой странице было по картинке и короткому сопроводительному тексту. На одной из страниц был нарисован большой гриб. С удивлением я прочитал, что этот «гриб» — взрыв атомной бомбы. На других картинках были нарисованы люди, которые прятались от этого взрыва. Мне хорошо запомнилась иллюстрация: за окном дома, вдали, над степью — «гриб» от взрыва атомной бомбы, а в комнате головой к окну лежит человек. Руки его прикрывают голову. Из сопроводительного текста мне стало ясно, что, если я увижу за окном «гриб» от взрыва атомной бомбы, мне нужно лечь под подоконником и закрыть голову руками. Помню, что я уже тогда засомневался, поможет ли это.

За свою жизнь я прочитал много книг, но первая мне запомнилась навсегда. Когда мне было лет двенадцать, а Андрею, моему старшему брату, соответственно, четырнадцать, мы жили в Казахстане. Мама работала стрелочницей. Иногда в ночные дежурства, особенно на дальний пост, который находился очень далеко в степи, она брала нас с собой, чтобы ей было не так страшно.

В одно из таких дежурств посреди ночи небо озарилось яркой вспышкой света. Мы выскочили из будки поста и стояли посреди казахстанской степи, рассматривая расширяющийся на половину неба огненный шар, который втягивал в себя, казалось, весь мир. Далеко в небе были видны огни самолета, сбросившего, наверное, где-то далеко над степью атомную бомбу. Только позже я узнал о моратории на испытания атомного оружия в воздухе. А тогда мы стояли и смотрели на это удивительное зрелище, которое длилось минут, может, пять или десять.

Этот огненный шар не был похож на «гриб» из моей первой книжки, и я не лег головой к окну в будке поста и не прикрыл голову руками.

КОНЬКИ