Помоги проекту - поделись книгой:
Акула Додсон выжидал именно тот момент, когда руки сообщника окажутся заняты мешком… Он вообще-то был уверен, что даже в честной «ковбойской дуэли» первым дотянется до кобуры движением стремительным, как бросок гремучей змеи. И первым выстрелит от бедра — точно в лоб. Смуглые ребята из-за Рио-Гранде не сильны в таких играх… Исподтишка ударить в спину навахой — вот что мексиканцы любят, умеют и охотно делают.
Боб Лагарра тех троих, что числятся на его счету, наверняка завалил именно так. Старый Крейзи Джудсон, рекомендовавший Акуле Додсону нового подельника, сообщил подробности, но Акула был тогда слишком пьян, и ничего не запомнил. Ну а тому, что рассказывал о себе после пары стаканчиков (развозило его легко) захмелевший Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон, мог поверить только слабоумный.
Лагарра — лишь в буйных своих фантазиях — и добывал меха на Аляске, и мыл золото в Калифорнии, и возил контрабандный джин во Фриско, а в Мексике совсем уж чуть было не женился на красавице, на дочери богатого плантатора, но сбежал, убив на дуэли ее брата… А на каком-то далеком острове все же женился на дочери вождя, и наплодил двоих детей, но и оттуда в конце концов сбежал, затосковав по цивилизации…
Акула Додсон был уверен, что уложит хвастливого мексикашку играючи. Но зря рисковать не хотел. Кладбища полным-полны парнями, верившими в себя и любившими риск…
— Мы с тобой провернули шесть неплохих дел, Акула Додсон, — заговорил Боб подрагивающим голосом, — и это седьмое… Не раз мы с тобой слушали, как свистит свинец и вместе гуляли тропками, ведущими к Конопляной Мэри. Я думал, что ты человек… Слышал я, будто ты выбираешь в напарники индейцев да мексиканцев, чтобы, когда придет время делить хороший куш, на их долю досталась бы свинцовая маслина… Слышал, но не поверил, а зря. Да только знай одно: я родился не в Мексике, Акула, хоть и приехал сюда из-за Большой Реки… Я, знаешь ли…
Боб говорил все громче, эмоций в голосе добавлялось, он помогал себе энергичными жестами, но к револьверу не тянулся, Акула Додсон следил за этим тщательно, готовый в любой момент выстрелить. Он не вслушивался в слова, печально смотрел на Боба, — худого, смуглого, очень некрасивого. На его щетинистые черные волосы, узенькие глаза, толстые губы, — и не знал, как объяснить, что убьет он сейчас Боба Лагарру вовсе не за то, что тот поганый мексикашка, и выглядит, как поганый мексикашка, так что не надо врать, что ты внебрачный сын мадагаскарского короля, или какую там еще очередную байку пытается на ходу слепить Лагарра… Он убьет его по другой причине, простой и заурядной: Боливар не вынесет двоих.
Акула Додсон так и не придумал, как объяснить, и решил не объяснять ничего.
— Ты мне не поверишь, Боб Лагарра, — вздохнул он, — ну да ладно… Но мне действительно очень неприятно, что…
Он не понял, что произошло. Руки Боба по-прежнему совершали энергичные жесты, но к бедру, к кобуре не тянулись, и внезапно в правой ладони появилось нечто маленькое, блестящее, изогнутое, — словно из руки вырос вдруг кривой коготь зверя или крупной хищной птицы…
«Нечто» щелкнуло — не громче, чем семифутовый ковбойский бич, и будто острая игла кольнула Акулу Додсона в самое сердце.
Кольт тяжело рухнул в пыль. Следом рухнул Додсон, — сначала на колени, потом нырнул головой вперед и стал напоминать магометанина на молитве. Ему казалось, что рука уже нашарила кольт, что сейчас мерзкий выдумщик превратится в решето, а потом он, Додсон, будет долго пинать сапогами тщедушное тело… Однако пальцы даже не скребли пыль, пытаясь ухватить рукоять револьвера, лишь мелко подрагивали.
Оборванную фразу довершил Боб Лагарра:
— Действительно, очень неприятно получилось, что моя гнедая поломала ногу… Лучше бы ногу сломал твой Боливар, именно так, Акула Додсон. Тогда бы я просто ускакал с мешком.
Акула был еще жив, но едва ли что-нибудь слышал. И никак не отреагировал, когда крохотный двуствольный пистолетик почти вплотную приблизился к его стетсону. Вновь раздался щелчок, как от хлопнувшего бича. На шляпе появилась маленькая, едва заметная дырочка, и для Акулы Додсона все закончилось.
Боливар быстро уносил прочь последнего из шайки и, наверное, радовался замене хозяина. Прежний, высокий и плечистый, был значительно тяжелее нового седока.
Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон думал, что мог бы по здешнему обычаю сделать зарубку на рукояти пистолетика, странствовавшего с ним долгие годы и сегодня вновь спасшего жизнь. Мог бы, но не сделает: крохотная, едва двумя пальцами обхватить, рукоять давно бы перестала вмещать все зарубки, ей причитающиеся…
Пистолетик постранствовал немало, вместе с хозяином, разумеется. Тот действительно плавал юнгой на зверобойной шхуне и добывал меха у берегов Аляски, а когда шхуна потонула, действительно жил среди алеутов, и стал зятем вождя, и лишь три года спустя вернулся в мир белых людей вместе с заглянувшими на остров китобоями…
Вспомнить было что. Но он не вспоминал. Впереди лежал весь мир и таил еще много неизвестного и замечательного. Брезентовый мешок, притороченный к луке седла, волновал Боба иначе, чем покойного Додсона, — Лагарра видел в деньгах не цель, лишь средство. С тем, что уже припрятано после прежних дел с Акулой (там уловы были куда скромнее) можно исполнить давнюю мечту, поехать в Южную Америку, в амазонские дебри, хватит и на дорогу до Манауса, и на организацию экспедиции… Охота на ягуаров и гигантских анаконд, стычки с враждебными племенами, поиск древних городов, поглощенных джунглями, — вот чем был для него мешок, бьющийся о луку седла, вот почему он как ребенок радовался добыче…
Заросли чапараля закончились, и, когда Боб Лагарра поскакал по лесу, деревья перед ним словно подернулись туманом, седло стало каким-то странным и отчего-то неподвижным, и, открыв глаза, он увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в днище брички, и сапоги другие — без узких носков, без шпор с колесиками, без высоченных каблуков… хотя нет, нет, каблуки и на этих хромовых сапогах оказались значительно выше обычных.
Отреагировал на непонятное Боб Лагарра привычным жестом, но вместо кобуры с кольтом рука нащупала деревянный футляр маузера… И затянута была та рука в похрустывающую черную кожу.
Короче говоря, Борхес-Антонио Ледехас одномоментно превратился в Бориса Антоновича Чечевицына, а грозное прозвище «Ла Гарра Делькон» (Коготь Ястреба), наводившее панический ужас на гасиенды возле Вера-Крус, обернулась другим добавлением к имени: спецуполномоченный ГубЧК. Добавление это, хоть и не столь звучное, ужаса наводило не меньше.
Глава 2
У крыльца остановились розвальни урядника Ярофеева, и от тройки белых лошадей валил пар. Нижние чины уехали в село, за позабытым было убийцей крестьянина Овсянникова.
— Володя приехал! — крикнул кто-то во дворе.
— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую.
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!»
Оказалось, что мальчиков нашли порознь: Володю на развилке дороги, Чечевицына же задержали в городе, в Гостином дворе (там он ходил и все расспрашивал, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею.
Папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго говорил с ними; мамаша тоже говорила и плакала.
— Разве это так можно? — убеждал папаша. — Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Не хорошо-с! Вы зачинщик и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно?
Володя потом лежал, закутанный в одеяло, а к голове ему прикладывали полотенце, смоченное в уксусе.
Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехал невысокий костистый господин, отец Чечевицына. Были они похожи: оба смуглые, толстогубые, с жесткой щетиной волос.
До отъезда Чечевицын-папа попросил времени и места серьезно переговорить с сыном — после чего оба удалились в освобожденный для этой цели флигель приказчика.
Разговор длился чуть более часа. Старшие девочки, Соня и Катя, бродили неподалеку, слегка тревожась: то нет, тех звуков, что обычно сопровождают экзекуции, не доносилось (впрочем, понятие о том у сестер имелось скорее умозрительное — папаша Королев выписывал сыну горячих редко и с бережением, хотя и в том самом флигеле).
Затянувшийся разговор окончился и вскоре Чечевицын-отец увез своего сына.
Когда Чечевицын уезжал, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не присел и не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти: «Монтигомо Ястребиный Коготь».
Машенька Королева наблюдала за этим со стороны, из угла гостиной, и сама не понимала, отчего ее глаза все сильнее заполняются слезами.
— Вздремнувши, товарищ Чечевицын? — небрежно спросил комэска Фокин. — Гляжу, ты носом заклевал, так и не стал тревожить, хоть так, думаю, передохнет малеха…
Фокин и двое его ординарцев ехали рядом верхами. Остальные всадники отряда растянулись колонной по двое и впереди, и позади брички.
— Давно? — спросил чекист, растирая глаза кулаками.
— Чё давно-то? — не понял комэска.
— Сплю давно?
— Дык с полверсты, как задремавши…
— Надо ж, какой сон длинный привиделся… Давненько такое не снилось… Бывал я детстве в этих местах… Давно, пятнадцать лет назад. Правда, тогда зима была… Навеяло, видать.
Комэска посмотрел искоса: лицо у спецуполномоченного стало другим, словно помолодело на те самые пятнадцать лет… И еще мечтательность появилась, и во взгляде, и в улыбке (широкая улыбка на лице у Чечевицына… второе пришествие грядет, не иначе).
— Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, — сказал чекист и даже голос его стал другим, словно бы детским, — а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
— Чё, чё? — изумился Фокин.
Чечевицын вновь грустно улыбнулся и добавил:
— А также индейцы нападают на поезда…
— Поспал бы ты в бричке еще, товарищ уполномоченный, пулеметы сдвинувши. Каки-таки, богомать твою, индейцы? Чай от нас до Индии вест с полтыщи, кабы не поболее (Чечевицын после этих слов улыбнулся обычной своей заледеневшей улыбкой, самыми кончиками губ.) Бандюки из тутошних погромили поезд на разъезде, верно тебе говорю…
— Не читал Майн-Рида… — постановил спецуполномоченный уже самым обыденным своим голосом, жестким и твердым, словно протокол подписать предложил.
— Какой там май, до мая я не доучившись… — махнул рукой комэска. — Зимой в церковно-приходскую походил, а как весна, батяня за шкирятник сгреб: хорош, мол, учиться, ученый, мол, уже… Только буквы и осилил. А чтоб слова из них… так то в унтер-офицерской школе, десять годков спустя, учили складывать.
Комэска помолчал, вернулся к насущному:
— Банда, верно тебе говорю. И не откель-то залетные, самые, богомать твою, тутошние.
— Пока не банда… — рассеянно сказал Чечевицын, все еще вспоминая свой сон.
— Чё?
— Не банда, говорю. Дезертиры, местные, с Коммунарово, несколько с других деревень ближних… В Парамоновском лесу сидят, от мобилизации прячутся. Всего десятка три, но при оружии из них меньше половины. Вот еще пару налетов проведут, винтовками, наганами, патронами разживутся, кровью друг друга повяжут… Тогда будет банда.
— Чё-то ты, товарищ Чечевицын, все про них знаешь больно уж обстоятельно…
— Агентурные данные.
— Ты меня, товарищ Чечевицын, словесами мудреными не пужай… Нет бы в простоте сказать: сыскался, мол, в банде иуда, сдал своих с потрохами…
— Не иуда, а осознавший свои заблуждения и раскаявшийся гражданин.
— Все едино иуда… Ну и каким макаром мы их с Парамонова лесу выкурить сподобимся? Видывал я тот лес, цельным полком тот лес и то не прочесать, а у меня сто семеро списочного состава, сам сто восьмой. Да ты, да с тобой трое. Ежели даже дуриком напоремся на их, — уйдут, как есть в чащу уйдут… Зимы по хорошему надо бы ждать… Люди, богомать твою, не волки, чтоб в лесу-то зимовать, сами по избам родительским разбредутся… Там и вяжи их поодиночке.
— Нет у нас до зимы времени, товарищ Фокин. У нас и дня-то лишнего нет. Было у нас с тобой двое суток, да половина первых уже прошла. Тебя на фронте ждут, меня в Губчека, а ты тут до зимы сидеть надумал.
Чечевицын не преувеличил. Не то что дня, часа у них лишнего не было. Войска Комуча и белочехи меньше чем в сотне верст, фронт трещит и распадается на части, каппелевцы рвутся к Казани.
Оперативный отряд усиления под командованием Фокина срочно изъяли из подчинения ГубЧК и перебрасывали на фронт. Но по пути надлежало выполнить дополнительное задание: избавить от угрозы единственную железнодорожную нитку, связавшую губернский город с Москвой.
Комэска Фокину очень не хотелось заниматься поисками иголки в стоге сена, то есть банды в Парамоновском лесу. Он понимал: если спустя два дня не явится на фронте с докладом к командиру сводного им. Нижегородского пролетариата конно-пехотного полка, — армейское начальство поставит к стенке. А если они не обезвредят банду, угрожающую железке, — к стенке поставят чекисты. Не одного поставят, в компании Чечевицына, но кому от того легче?
Фокина не расстраивали мрачные перспективы. Он был фаталистом, хоть и не знал такого слова. Образование у комэска хромало, но крестьянского здравого смысла хватало с избытком. Он хорошо понимал: что бы там ни постановило губернское и армейское начальство, тридцативерстовую дыру во фронте постановлениями не заткнуть. Его отрядом в сотню сабель — не заткнуть тоже. Да и конница — одно лишь название, бойцы по большей части и шашку-то в руках не держали, винтовки за спинами висят — и те пехотные, со штыками, а лошади в отряде в основном для того, чтоб к месту новой акции побыстрее добраться.
Убьют его беляки или же расстреляют свои за неисполнение одного из двух неисполнимых приказов, Фокина не особо заботило, — дальнейшие планы комэска на жизнь опирались на трех китов: авось, небось и как-нибудь. Он сомневался, что жизнь затянется сильно дольше двух дней: третий будет за счастье, а четвертый станет самым настоящим чудом.
Удивительно, но Фокину даже не приходила в голову мысль спрятаться в лесу, отсидеться на манер Парамоновских дезертиров, или вообще перейти на сторону неприятеля. Наверное, сказывалась нехватка воображения или правильного образования.
Комэска всего лишь не хотел тратить недолгие оставшиеся дни на блуждания по Парамоновскому лесу. От лесной сырости и прохлады у него начинала ныть нога, простреленная на германском фронте.
— Погляди-ка, товарищ Чечевицын, — протянул Фокин свой армейский бинокль чекисту, — ну как поглядишь, да надумаешь чё-нить потолковее, чем лес тропить дуриком…
На самом деле комэска не сомневался: уполномоченный точно сейчас что-то придумает. Чечевицын был силен выдумывать разные хитрые планы, да и воплощать их умел недурно.
К тому времени отряд остановился на склоне холма. Чуть дальше и ниже раскинулась село Коммунарово, в недавнем прошлом Королево (переименовали за скрытую монархическую агитацию, хотя происходило название всего лишь от фамилии здешних помещиков).
Бывшее помещичье логово виднелось дальше, почти у вершины холма, и даже отсюда было видно, что в недалекие времена в усадьбу прилетала птичка под названием «красный петух». А до того, как по господскому дому погулял огонь, был уверен Чечевицын, там наверняка погулял сельский пролетариат (сиречь батраки). И беднейшее крестьянство погуляло тоже. Причем, без сомнения, в союзе с крестьянами среднезажиточными, — те, как учит тов. Ленин в брошюре «Основные задачи Советской власти», союзники ненадежные и временные, но экспроприировать помещичье добро всегда готовые.
Но от усадьбы уцелел хотя бы каменный остов.
Церковь же, стоявшая почти у вершины, но с другой стороны холма, была деревянная и сгорела до фундамента.
— Хорошо, что церковь сожгли, — сказал Чечевицын, опуская бинокль. — Но странно… Обычно мужички, как гуляют, церквей не жгут.
— Не, то наши пожгли… — откликнулся комэска. — По приказу самого товарища Нудельмана. Негоже, дескать, в селе с названием Комунарово рассаду проращивать…
— Какую еще рассаду? — не понял уполномоченный. — Кто в церквях рассаду растит?!
Комэска упрямо гнул свое:
— Товарищ Нудельман сказал: рассадник, — ну я и послал Валюху Крупенца со вторым взводом, — пожечь, стал быть… Товарищу Нудельману, богомать твою, виднее, чё тут растили, чё нет.
— Тьфу на тебя… Рассадник мракобесия там был! Ты, товарищ Фокин, на бумажке умные слова записывай, если запомнить не умеешь.
— А я, товарищ Чечевицын, с бумажками не в ладах, медленно я их читаю, бумажки-то… Но приказ об твоем расстреле раскумекаю, не сумлевайся.
Чечевицын коротко хехекнул, смех был неприятный и неживой.
Они часто так пикировались, привыкли и не обижались на дружеские шутки. В последней шутке имелась изрядная доля правды, что делало ее особенно смешной и пикантной.
— Заложников возьмем, — решил Чечевицын. — Тогда дезертиры сами из лесу выползут. Не станут ждать, когда их папок-мамок из пулемета покрошат.
Он небрежно похлопал по кожуху «максима». Два пулемета, составлявшие груз брички, к отряду Фокина не имели отношения, — числились за ЧК, там с их помощью исполняли спецакции в глухом Шишкином овраге, в пяти верстах от города. «Максимам» и двоим пулеметчикам предстояло вернуться в город вместе с уполномоченным по исполнении здешнего задания.
— Как обычно? — уточнил комэска. — На сельский сход всех посгоним, а там уж сами богатеев и прочую контру укажут?
— Не надо схода… Вот как сделаем: двадцать человек с нами в усадьбу поедут. Поглядим, что там и как, может, не до конца все сгорело… Церковь-то тю-тю, так что кроме как в помещичий дом, нам заложников приткнуть и некуда. Остальных бойцов в Коммунарово пошли, и главным назначь, кто потолковее и грамоту хорошо разумеет.
Чечевицын достал из внутреннего кармана кожаной тужурки сложенный вчетверо лист бумаги, протянул комэска. Объяснил:
— Прикажи: пускай бойцы по всем дворам пройдутся из этого списка, кого найдут, — сюда пусть, до усадьбы, конвоируют.
— Э-э-э… — догадливо протянул Фокин. — Ахен… тьху… иудушка твоя пособила? Раскаявшаяся, сталбыть?
Уполномоченный кивнул.
— Всех гребсти? — спросил комэска. — Вплоть до дитёв малых?
— Детей пусть оставляют, — решил Чечевицын после короткого раздумья. — А всех, кто старше пятнадцати, — сюда.
…Темнело, и подробности они разглядели, лишь подъехав к усадьбе вплотную. Как в воду глядел чекист: помещичий дом выгорел на редкость удачно. Деревянные перегородки начисто сожрал огонь, и перекрытия второго этажа тоже, от крыши сохранилась малая часть. Однако на первом этаже пол, хоть и заваленный обгорелыми обломками, уцелел. А самое главное — на всех окнах остались кованые решетчатые ставни.
— Ну вот, и выдумывать ничего не надо, — удовлетворенно сказал Чечевицын. — Туда и вон туда поставишь часовых, по двое, а в-о-он туда, на крышу уцелевшую, «максим» затащим. Как кролики в загоне будут сидеть, не дернутся. Кстати, там вон флигелек есть… да нет, левее гляди… у каретного сарая. Я в нем огонек заметил, за окном мелькнувший. Пошли людей, пусть разберутся. Думаю, нам с тобой, товарищ Фокин, тот флигель для ночевки как раз подойдет. А те, кто в нем сейчас, в сараюшке ночь перебедуют, небось не баре, кто-то из прислуги бывшей.
Комэска послал пятерых бойцов, а после засомневался:
Поделиться книгой: