Его благородие

Олег Северюхин  

Его благородие 

Запись первая

В году одна тысяча девятьсот шестидесятом от рождества Христова семидесяти восьми лет от роду преставился раб Божий, постоянный и почётный член Государственного совета, его высокоблагородие, полковник армейской пехоты в отставке и мой многолетний начальник и наставник Туманов Олег Васильевич. Человек незаурядного ума и энциклопедических знаний он был в гуще всех событий и генерировал многие идеи научно-технического развития России и выбора ею политического пути. И что интересное, если спросить любого человека, кто такой полковник Туманов, тот удивлённо пожмёт плечами и скажет, да мало ли сколько сейчас полковников. Как в Корее, куда ни кинь палку, обязательно попадёшь то в одного, а то и в двух полковников сразу.

Что-то писать о своём начальнике я не собирался. Кто я такой? Терентьев Христофор Иванович. Обыкновенный канцелярский служащий. Дослужился до старшего писаря, носил погоны с тремя белыми лычками и думал, чем я буду заниматься, когда закончится срок моей срочной службы. Нет, так не по-канцелярски: срок срочной службы. Лучше: когда закончится срочная служба. Почерк у меня был хороший, писал без ошибок, был расторопным, норов свой не казал, чтобы начальство не сердить, а корешкам своим спуску не давал, чтобы не заклевали. И тут появился он. Молодой штабс-капитан из далёкого сибирского города, где он поручиком командовал ротой в губернском казачьем кадетском училище. А с ним пришли и легенды, что он за два дня дослужился от вольноопределяющегося до прапорщика. Что он терял память, а потом всё вспомнил, и что он лично известен императорской фамилии, и что он не зря переведён из провинции в столицу. Вот тут я и подумал, что за этого человека нужно держаться двумя руками. Всё, что от меня требовалось, это быстро выполнять все поручения и держать язык за зубами. Что я и делал. Перед самой войной я стал полковым писарем, это как бы фельдфебелем у строевых, затем подпрапорщиком, после войны стал зауряд-прапорщиком, так как стал начальником канцелярии на офицерской должности у полковника Туманова, а в отставку вышел уже поручиком с военным пенсионом и правом ношения мундира.

Пришла ко мне вдова усопшего Марфа Никаноровна Туманова-Веселова и передала записки моего бывшего начальника с просьбой разобраться в них и написать при возможности мемуарную книгу так, чтобы люди, знавшие полковника Туманова, вспомнили его, не забывали и рассказывали своим детям об этом замечательном человеке.

- Очень он вас уважал, Христофор Иванович, - сказала Марфа Никаноровна, - да и вы для нас давно стали своим человеком. Есть у меня ещё одна мысль, боюсь её кому-то высказать кроме вас, но только вы не подумайте чего-то плохого и если посчитаете её сумасшедшей, то так и скажите.

Марфа Никаноровна была старше моего начальника, но женщины у нас в стране живут намного дольше мужчин, и женщина она умная, образованная, дипломированный врач, людям органы пересаживает, мёртвых оживляет, но видно, что боится тех мыслей, какие её одолевают. Мне тоже не с руки у неё их выпытывать. Пусть сама решится.

- Сдаётся мне, Христофор Иванович, - сказала она, - что нет в гробу супруга моего. Все видели, как его хоронили, но вот чувствую я, что нет его в домовине.

- Да где же он может быть? - изумился я. - Не Господь же Бог призвал его к себе в царствие небесное. Душа-то его давно уже там, а тело бренное в раю совсем не нужно.

- Откуда вы это знаете, Христофор Иванович? - засомневалась Марфа Никаноровна. - Я уже давно попам нашим не верю. Если бы не они, мы давно бы уже вперёд шагали семимильными шагами и могли выяснить действительное наличие преисподней и царствия небесного.

- Окститесь, Марфа Никаноровна, - остановил я женщину, - это уже похоже на богохульство, а вот на каком основании мы можем проводить эксгумацию супруга вашего покойного, я даже в голову взять не могу.

- А вы почитайте записки супруга моего, тогда и у вас могут закрасться мысли о том, что нужно обязательно удостовериться в том, на месте ли его тело, - сказала Марфа Никаноровна. - Я там к каждой части свои пояснения сделала и знаю, что он человек не нашего времени и мог вернуться к себе, в своё время. Вы, человек в разных канцелярских премудростях искушённый, возможно, что-то и придумаете, а кроме как к вам, мне и обратиться с такой просьбой не к кому. Никто же не поверит. Хорошо, если только пальцем у виска покрутят.

Я взял рукопись и заверил женщину, что мы что-нибудь придумаем. В душе я верил ей, потому что начальник мой был человеком особенным. Взять хотя бы тот случай, когда по его просьбе тульские умельцы смастерили патронную ленту для его револьвера. Он сам нарисовал чертёж и разработал проволочное скрепление патронных звеньев. Зато потом на офицерских соревнованиях он поразил всех, двадцать раз выстрелив без перезарядки. И он же своё изобретение забросил, как неперспективное. Вдаль человек глядел, а из игрушек всяких потом получаются очень даже дельные вещи.

Надо сказать, что мне тоже нужно свои записки о моей работе посмотреть. Когда меня назначили в качестве секретаря к штабс-капитану Туманову, то вызвали меня в секретариат Главного штаба, а там в небольшой комнатке меня ожидал начальник жандармского управления по Главному штабу полковник Петровас Сергей Васильевич. Пригласил присесть, налил стакан чая с сушками и давай ворковать, что я чуть ли не самый лучший унтер-офицер, которому доверили важную задачу по охране и сохранению секретов, известных моему новому начальнику и что я должен помочь жандармскому управлению в вопросах безопасности и борьбы с ворогами, которые собираются украсть наши секреты.

Что тут сказать полковнику? Не будет же старший унтер-офицер, старший писарь говорить, что типа, я не стукач и стучать на своего начальника не собираюсь. Тут моя карьера и была бы спета, уехал бы рядовым куда-нибудь в Туруханский край охранять штабеля дров.

- Так точно, - говорю полковнику, вскочив со стула.

- Да ты сиди, братец, - ласково так говорит он, - настояться ещё успеешь. Тут только закавыка такая: мы не можем подойти к его благородию господину Туманову и сказать, что у вас не все в порядке. Нам нужно какое-то основание, а вот этим основанием будет твой сигнал.

- Понял, - сказал я, - а этот сигнал как свистком или маханием руки подавать?

- Экий какой ты бестолковый, братец, - терпеливо сказал полковник, - сигнал - это записка, написанная тобой, в которой ты подробненько всё и опишешь. А я тебе списочек вопросов дам, которые нас интересуют.

- Да как же так? - возмутился я. - Я все напишу, а канцелярские все прочитают и пойдёт обо мне слава, что я на своего начальника доношу. Нет, я так не согласен. Вы вопрос задавайте, я вам все расскажу, а писать ничего ну буду. Любой мою бумагу возьмёт и скажет, вот он какой старший писарь Терентьев Христофор Иванович.

Я давно понял, к чему клонит полковник и просто издевался над ним, изображая из себя наивного простачка.

- Да ты не бойся, братец, - уговаривал меня полковник, - никто твою фамилию и имя не узнает, так как ты напишешь другую фамилию.

- Какую другую? - деланно изумился я.

- Какую себе придумаешь, - сказал полковник. - Вот тебе бумага, бери ручку и пиши. Подписка. Я такой-то и такой даю настоящую подписку жандармскому управлению Главного штаба в том, что буду добросовестно сотрудничать в охране государственных и военных секретов. В целях конспирации все свои донесения буду подписывать псевдонимом... А вот сейчас выбирай себе фамилию, - сказал полковник Петровас.

- Любую? - переспросил я.

- Любую, - подтвердил полковник.

- Халтурин, - сказал я.

- Нет, давай другую, - сказал Петровас.

- Чего так? - не понял я.

- Не надо выбирать фамилии террористов, - сказал он.

- Ну, тогда Колумб, - сказал я.

- А это ещё что за хрень? - начал свирепеть полковник.

- Ну, я Христофор, а фамилию значит придумал Колумб, тот, который Америку открыл, - сказал я.

- Ну, вот что, грамотей, пиши фамилию Разин, раз тебя всё на разбойников да на иностранцев тянет, - сказал жандарм.

Я написал и расписался. Полковник расписочку так аккуратно промокнул мягкой бумагой и в папочку положил.

- Запомни, с этого дня ты Разин и не вздумай никому говорить, а то за разглашение секретов ответственность имеется вплоть до каторжных работ.

В течение последующих трёх месяцев я трижды встречался с полковником Петровасом и докладывал ему, кто приходил к штабс-капитану Туманову и какие чертежи приносили ему на рассмотрение. Эка невидаль, в канцелярии всё это занесено в журналы учёта документов, а список посетителей ведётся в книге учёта. Возьми эти журналы и делай выписки, если так тебе это нужно.

- Это всё хорошо, - говорил мне полковник, - но мне нужно знать, какие они речи ведут, как ругают правительство и государя нашего императора с его супругой. Вот что самое главное.

- Понял, - сказал я, - значит военную тайну мы будем пускать побоку?

- Как это побоку? - встрепенулся полковник. - Давай, выкладывай, что там есть по военной тайне.

- Так что, Ваше высокоблагородие, - доложил я, - почти все изобретатели оружия и техники не держат язык за зубами и везде хвалятся своими разработками, о чём пишут даже в газетах. А враг не дремлет, - и я многозначительно поднял вверх указательный палец. Фамилий я не знаю, но слышал, что один изобретатель танка пытается пробиться к Его императорскому величеству, а танк-то совершенно не годный. Вот бы его врагу и подсунуть. Пусть они возятся с этими железяками.

- Молодец, Терентьев, - похвалил меня полковник, - давай, бди, наше дело правое и мы победим.

- Рад стараться, Ваше высокоблагородие, - отрапортовал я, повернулся и вышел из потайной комнатки в секретариате Главного штаба.

Если бы ещё полковник знал, что обо всём я докладывал с санкции Его благородия штабс-капитана Туманова. Анализируя действия своего непосредственного начальника, я безусловно прихожу к выводу о том, что он был не меньшим специалистом в работе, которой заведовал жандармский полковник Петровас. Но об этом я расскажу попозже, по мере ознакомления с бумагами усопшего и расшифровки моих давних записей.

Глава 1

Я проснулся на рассвете. Вокруг было что-то чужое, то есть, я не дома.

- Как я мог так напиться, что ничего не помню? - пронеслось в моей голове. - Хотя, почему же я не помню? Я всё помню. Я шёл по улице 10 лет Октября в направлении центра в районе старых домов в самом радужном настроении. Мне двадцать пять лет. Было лето. Я был в отпуске и ходил на свидание с хорошей девушкой. Был до синевы выбрит и слегка пьян. Пьян был не от спиртного, а от хорошего настроения. Внезапно передо мной возникла тёмная фигура.

- Мужик, огонька не найдётся? - спросил он хриплым голосом.

Я достал коробок и сам зажёг спичку. Вспышка селитры была тем самым последним, что я помнил.

Голова была тяжёлой, а руки шевелились. Я поднял левую руку, чтобы посмотреть на часы, но на руке не было часов.

- Похоже, что я нарвался на гопников, - снова пронеслись мысли в моей голове. Именно пронеслись, потому что я не мог сам мыслить.

Когда человек мыслит, он как бы проговаривает всё, о чём думает. А сейчас у меня в голове проносятся мысли, но я ничего не говорю. Я пытался вызвать ещё какие-то мысли, но они не приходили, и я незаметно для себя уснул.

- Больной, просыпайтесь! - кто-то властно потряхивал моё плечо, а голос был женский, не девичий, а именно женский, женщины, которая уже узнала, что такое власть над мужчиной.

Я приоткрыл глаза и зажмурился от яркого света семилинейной керосиновой лампы, висевшей на высоте примерно двух с половиной метров от пола. В окне на улице была темнота.

- Чего они по ночам людей будят? - пронеслась мысль в моей голове.

- Больной, просыпайтесь, сейчас вас будет осматривать доктор, - сказала женщина.

Я открыл глаза и увидел доктора в белом халате. Доктор был какой-то странный, седоватый, с бородкой клинышком, в пенсне и медицинский халат на нём был какой-то старомодный с воротником-стойкой и, по-видимому, с завязками на спине. И что самое интересное, в левом верхнем кармане халата с красным крестом торчала деревянная слуховая трубка. Ну прямо как в кино про старые время.

- Здравствуйте, голубчик, - проговорил доктор, ощупывая мою голову. - Как мы сейчас чувствуем? - И, не дожидаясь ответа, попросил медсестру поднять мою рубашку. Затем он взял слуховую трубку и стал прослушивать область груди, где находится сердце. - Дышите, не дышите, задержите дыхание. Так, очень хорошо, очень хорошо. Ну что же, голубчик, здоровье в порядке. Мускулатура у вас развитая. Никак занимаетесь по системе господина Мюллера? Ссадина на голове заживёт в течение нескольких дней, но вы нас здорово напугали, не приходя в сознание в течение трёх дней. Мы уже думали, что не сможем с вами побеседовать. Да, как вас звать-величать? И что это за странная одежда на вас? Вы понимаете, что я говорю? Может, вы иностранец? Шпрехен зи дойч?

Доктор ещё что-то говорил, а я действительно не мог вспомнить, кто я такой и как меня зовут. Вот так вот прямо и не помню. Силился вспомнить и мозг мой не проговаривал ни моё имя, кто я, кто мои родители, где я жил. Какая-то пустота в голове.

- Я ничего не знаю, - сказал я, - точнее, ничего не помню.

- Я так и думал, - воскликнул доктор как Архимед, у которого из ванны вылилась вода, - это амнезия от удара по голове. - Он вскочил и забегал вокруг койки. - Это амнезия! - и он снова поднял вверх палец, как один очень известный персонаж в кино. Я прикрыл глаза и увидел доктора в другой ситуации, а его картавый голосок утвердил меня в том, что он как две капли воды похож на Владимира Ильича Ленина, который вышел к собравшимся в актовом зале Смольного и произнёс историческую фразу:

- Пролетарская революция, о которой постоянно говорили большевики, свершилась!

- Уррааа! - мысленно прокричал я про себя. - Мой мыслительный процесс включился и начал проговаривать мои мысли. Я уже что-то помню! И меня зовут, меня зовут... Никак меня не зовут. Что я помню кроме Ленина? Ничего. Как была настоящая фамилия Ленина? Не помню. А ведь Ленина я вспомнил по ассоциации и если я буду читать книги, то по ассоциациям восстановлю свою память и вернусь к прежней жизни. И потом, в какую глухомань меня занесло из города-миллионника, если здесь нет электричества в медицинском учреждении. У нас на северах даже в райцентрах есть свои театры, а для выработки электричества почти везде есть дизель-генераторные станции. И, в первую очередь, у медиков. Мало ли какая операция срочно потребуется.

- Какое сегодня число? - спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

- Января второго дня одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова, восемь с половиной часов до полудня, - сказал доктор, - а что?

- Как я сюда попал, и кто вы? - спросил я, ожидая услышать ещё что-то более страшное, чем то, что я нахожусь в новом одна тысяча девятьсот седьмом году второго января и неизвестно где.

Примечание МН

Когда мой муж писал эту книгу, я старалась не мешать ему и не выспрашивать, что он так увлечённо пишет. Если что нужно, то он сам скажет, а женское любопытство наоборот вызовет скрытность, да и просто помешает свободному изложению происходящих событий. Так что, я дождалась своего времени, когда мой муж предложил прочитать свою книгу и даже прокомментировать все написанное.

- Это книга про нас с тобой, - сказал он, - поэтому ты должна сказать, что в ней лишнее и добавить то, чего в ней не хватает.

Кто это знает, чего не хватает в книге? Я не писательница (письменниця), а медицинский работник, врач (лiкарка) и мне легче сказать, чего не хватает в оборудовании медицинского учреждения, но не в книге. Но я постараюсь справиться.

Иногда у меня будут проскальзывать украинизмы, но это естественно, так как мои деды и прадеды были переселенцами из западных районов Украины.

Суженого моего принесли в тулупе мужики, которые нашли его лежащим на улице. Русский народ добросердный, может и на улицу выгнать, а может и погибающего спасти.

Посмотрели мы с Иннокентием Петровичем, а он и вовсе не живой. Замёрз. Весь синий, скрючился. Мужики развели руками и ушли. И за то им спасибо.

Я достала из кармана дамское круглое зеркальце и приложила его к носу. И вдруг на зеркале обнаружилась маленькая испарина. Живой! Тут и Иннокентий Петрович через трубку стал его слушать.

- Срочно раздеваем его и будем растирать спиртом, - приказал он.

Я стала его раздевать, а у него руки не разгибаются. Я сняла галстук, расстегнула рубашку и стала натирать грудь спиртом. Иннокентий Петрович взял столовую ложку разжал ему губы и влил в рот немного спирта. И тут я почувствовала дыхание. Я сбегала к вешалке и принесла мои шерстяные рукавички, которыми стала растирать тело, чтобы не повредить кожу. Моя бабушка всегда растирала шерстью мои руки, когда я сильно мёрзла. Еще она заставляла гладить свои волосы, чтобы замёрзшие руки быстрее согрелись.

Потихоньку мы сняли с него рубашку, полуботинки, носки, брюки и он остался в таких коротеньких трусиках, которые он потом называл плавками и в которых потом плавал в реке.

Напоить бы его горячим чаем, да он всё время находился в бессознательном состоянии.

В общине сестёр милосердия при Российском Обществе Красного Креста нам рассказывали, что в стародавние времена пораненного или замерзшего воина сначала вели в баню, а потом в постель к нему клали ладную девку, которая своим телом согревала его и тем самым лечила. И человек, жизнь которого висела на волоске, быстро выздоравливал и его состояние определялось по силе эрекции. Я бы тоже легла с ним и вылечила своим телом, если бы вокруг никого не было. На дворе двадцатый век, мы люди современные и меня бы никто не понял, а только осудил. Поэтому мы его завернули в теплые одеяла и оставили в кабинете Иннокентия Петровича, не перенося в общую палату. Я осталась дежурить с ним, чтобы помочь в случае чего.

Глава 2

- Попали вы сюда, как и все с такими травмами. На руках и попечительством людей богобоязненных и милосердных, которые принесли вас сюда. Я - земский доктор Иванников Иннокентий Петрович, коллежский секретарь. Это - сестра милосердия Веселова Марфа Никаноровна, - сказал доктор. - А сейчас вы расскажите нам, кто вы и что вы делали в лёгкой одежде на сибирском морозе.

- Мне двадцать пять лет, я в отпуске, ходил на свидание к знакомой девушке. Когда возвращался домой, то ко мне подошёл человек и попросил прикурить. Остальное я ничего не помню, - начал рассказывать я.

- А почему на вас была какая-то лёгкая и странная одежда и полуботинки на очень тонкой подошве? - поинтересовался доктор.

- Никакая не странная одежда, а обыкновенная, в которой ходят практически все, - сказал я и увидел на лицах доктора и сестры выражение некоторого удивления. Это насторожило меня. Если я буду говорить обо всём, что я вспомню, то меня загребут в сумасшедший дом по причине постоянного горячечного бреда, и чем больше я буду доказывать, что я не верблюд, тем сильнее у врачей будет желание подвергнуть меня современным методам лечения шизофрении, которые мало отличаются от пыток инквизиции в средние века. Тогда умственно больных лечили ледяными ваннами и ударами электрического тока. Надо же, я начал вспоминать историю, а это совершенно неплохо. - Ну не все, конечно, - и я засмеялся. - Просто у меня есть приятель, который разрабатывает перспективные модели одежды, и кое-что у него получается несколько странным, но я у него в качестве манекена и испытателя этой одежды. И знаете, скажу вам по секрету, достаточно удобная одежда, и пригодна как для светских раутов, так и для повседневного ношения. Вот и получилась у меня прогулка в новой одежде. А что, пальто и шапки на мне не было? - задал я вопрос, отклоняющий от дальнейшего обсуждения скользкой темы моей одежды.

- Нет, пальто и шапки на вас не было, - сказал доктор.

- Жаль, - задумчиво сказал я, - а какая была хорошая шапка-москвичка из цигейки и пальто из бобрика с бархатным воротником. И перчаток при мне не было? - задал я последний уклоняющий от темы вопрос.

- И перчаток не было, - подтвердил доктор. - А где вы живете, как вас записать в истории болезни и кому сообщить о вашем нахождении?

- Не помню, - сказал я.

- Ну да, - сказал доктор, - скоро к вам придёт представитель полиции и запишет ваши данные, чтобы сделать запрос по поиску ваших родственников и знакомых.

- Полиция, - снова я начал мыслить, - неужели сейчас действительно девятьсот седьмой год, потому что в моё время полиции не было, а была милиция? Полицию уничтожили в тысяча девятьсот семнадцатом году. Вместе с жандармами. Потом Гитлер начал рассаживать везде полицаев, и они сполна получили по своим заслугам перед населением после освобождения. В нашей стране полицаям никогда не бывать, слишком уж ярко их расписала коммунистическая пропаганда. Мы ещё с детского садика знали, что полицейский или полицай - это записная сволочь, на которой клейма ставить некуда. Полицаи в странах капитализма избивают дубинками своих граждан, защищают мафию и капиталистов.

За окном уже заметно посерело, и я на глазок определил, что времени около девяти часов утра. Рано встают люди, а тут приоткрылась дверь и молодой человек просунул в комнату светловолосую голову и спросил:

- К вам можно, Иннокентий Петрович?

- Заходите, заходите Николай Иванович, - приветливо сказал доктор, - по вам можно часы проверять. Приходите вовремя как курьерский поезд.

- Ну, вы уж сравните, Иннокентий Петрович, - зарокотал смехом человек в военном мундире с узкими серебряными офицерскими погонами с одним оранжевым просветом и двумя золотыми звёздочками вдоль просвета, пожимая руку доктора. - Как чувствует наш таинственный больной? - задал он общий вопрос.

- Идёт на поправку, дня через два будет на ногах, если только что-то вспомнит, - сказал доктор. - Амнезия-с, это штука серьёзная. Как контузия артиллерийская. К нам привозили увечных воинов с Маньчжурского фронта, у которых память отшибло, но у тех документы при себе были, да и амнезия со временем проходила, когда приезжали родные и восстанавливалась ассоциативная память.

- Ладно, - сказал военный, - начнём процедуру. Сударь, - обратился он ко мне, - я помощник участкового пристава губернский секретарь Иванов-третий. Сейчас мы с вами заполним запросный лист и, возможно, во время его заполнения вы что-то сможете вспомнить, да и Иннокентий Петрович нам поможет в этом деле.

Он открыл папку, достал два листа бумаги и перьевую ручку. Пузырёк с чернилами он достал из кармана. Пузырёк с достаточно широким горлом, заткнутый пробкой, которая использовалась в качестве приспособления для чистки перьев. Чернила фиолетовые, самые распространённые во всех канцеляриях, да и я в детстве писал перьевой ручкой в начальной школе. Особенно нас мучило чистописание. Зато потом почерк был понятный и сравнительно красивый. Трудно в ученье, легко в бою, говорил генерал Суворов. Так, а это откуда? От верблюда. На лозунге было написано: тяжело в ученье, легко в бою. Это был лозунг, написанный белилами на красном полотне справа от экрана в клубе нашего училища. Так я же окончил пограничное училище в Алма-Ате. И когда я получил офицерское звание, мне был неполный двадцать один год. И это было четыре года назад. Но не буду же я об этом говорить, что родился в одна тысяча девятьсот шестидесятом году. В 1977 году поступил в пограничное училище и окончил его через четыре года в 1981 году. Служил на границе в Туркмении, приехал поступать в военную академию и оказался здесь в одна тысяча девятьсот седьмом году среди зимы. Как? Каким образом? Да расскажи я им такое, меня тут же скрутят, наширяют антидепрессантов и галоперидолов, и оденут смирительную рубашку. Ну что же, амнезия, так амнезия.

Примечание МН

Утром на третьи сутки больной наш очнулся. Я как раз пришла в присутствие, а Иннокентий Петрович дежурил. Больной наш выглядел неплохо. Вчера я его побрила. Короткая прическа делала голову аккуратной, а лицо симпатичным. Я быстро принесла кружку горячего и сладкого чая и заставила выпить её небольшими глотками, чтобы желудок быстрее заработал.

Когда помощник участкового пристава заполнял свои бумаги, мне показалось, что неизвестный отвечает осмысленно и обдумывает каждый свой вопрос, то что-то вспоминая, то подбирая благоприятный для него ответ. Что-то бдительность у меня проснулась, два года с девятьсот пятого года дремала, когда полиция к нам приходила и рассказывала, как нужно выявлять японских агентов, которые распространились по всему Дальнему Востоку и Сибири.