Помоги проекту - поделись книгой:
Что касается поисков тропы через трясину, то у нас не было никаких сомнений: где прошли пятеро, могут пройти трое. На мягкой черной илистой почве были хорошо видны следы группы людей. Они шли в один ряд на равном расстоянии друг от друга. Было ясно, что буддисты не применяли никакого физического насилия над генералом и его спутником. Принуждение было духовное, а не физическое.
Через некоторое время пришлось двигаться очень осторожно, чтобы не сойти с узкой полосы твердой почвы. По обеим сторонам ее были ямы, покрытые неглубокой стоячей водой, скрывавшие полужидкую грязь. В некоторых местах грязь была на поверхности, покрыта редкими колючками чахлой растительности. Большие багровые и желтоватые грибообразные растения создавали впечатление, что сама природа страдала какой-то отвратительной болезнью.
По временам темные, крабообразные существа разбегались при нашем приближении, черви телесного цвета извивались и корчились в сухом тростнике. Тучи жужжащих и пищащих насекомых поднимались при каждом нашем движении, плотным облаком окутывали наши головы, опускались на лицо и руки и жалили нас. Никогда еще не бывал я в таком ужасном гнилом месте.
Мордаунт Хэзерстон решительно шел вперед. Нам оставалось только следовать за ним. Я, во всяком случае, решил оставаться с ним до самого конца.
По мере того как мы шли вперед, тропинка становилась все уже. Вскоре мы увидели, что люди, за которыми мы следовали, были вынуждены идти друг за другом, в одну линию. Впереди нас шел Фуллартон с собакой; они показывали нам дорогу, за ними следовал Мордаунт, а я замыкал шествие. Последние полчаса Фуллартон был мрачен, молчалив и еле отвечал на наши вопросы. Вдруг он резко остановился и сказал, что не сделает ни шага дальше.
— Нечистое место, — сказал он. — Кроме того, я знаю, куда нас ведет эта тропинка.
— Куда же? — спросил я.
— В провал Кри, — ответил он. — Это место уже близко.
— Провал Кри? Что это такое?
— Это огромная яма такой глубины, что до дна добраться невозможно. Говорят, что это вход в бездонный колодец.
— Вы были там? — спросил я.
— Был ли я там? — воскликнул он. — Что мне делать в этой яме?! Нет, никогда там не был, да и никто в здравом уме не пойдет туда.
— В таком случае, откуда же вы все это знаете?
— Мой прадед там был, потому — я и знаю. Он держал с кем-то пари и пошел туда в субботу вечером. Старик не любил рассказывать об этом и никогда не говорил, что с ним случилось, но с тех пор он боялся даже названия провала Кри. Это первый из Фуллартонов, побывавший там и, полагаю, последний. Если хотите, послушайте моего совета — бросайте всю эту затею и идите домой; поверьте мне, здесь добра не будет.
— Мы идем вперед, независимо от того, будете ли вы с нами. Оставьте нам собаку и ждите нас; мы захватим вас на обратном пути.
— Нет, нет! — закричал он. — Я не хочу, чтобы нечистая сила запугала мою собаку и не позволю ей гоняться за сатаной, как за зайцем. Собака останется здесь.
— Собака пойдет с нами, — ответил Мордаунт, сверкая глазами. — У нас нет времени спорить с вами. Вот вам пять фунтов. Отдайте нам собаку или, клянусь богом, я отберу ее силой, а если вы будете мешать, швырну вас в болото.
Глядя на неистовую ярость Мордаунта, я смог себе представить, каким был генерал Хэзерстон сорок лет тому назад.
Не знаю уж, что именно подействовало на Фуллартона — деньги или угроза, но только он одной рукой схватил банковский билет, а другой передал Мордаунту веревку, к которой была привязана собака. Предоставив Фуллартону самому возвращаться домой, мы продолжали идти вперед по огромной топи.
Извилистая тропинка становилась все менее различимой, иногда ее даже покрывала вода. Но нас подгоняло все возрастающее возбуждение собаки и глубокие отпечатки в грязи ног людей, прошедших перед нами. Наконец, когда мы пробились сквозь целую рощу высокого камыша, мы увидали такое место, мрачный вид которого мог бы доставить Данте новые подробности для его «Ада».
Здесь трясина образовала огромную воронкообразную впадину, которая заканчивалась в центре круглым отверстием около сорока футов в диаметре. Это был водоворот из грязи, скользящей вниз с краев этой страшной воронки.
Перед нами было то самое место, которое называлось провалом Кри и которое имело такую зловещую репутацию среди крестьян. Я не удивлюсь, что оно так поражало их воображение, так как нельзя было представить себе более страшного и мрачного зрелища. Оно вполне соответствовало той отвратительной дороге, которая к нему вела.
Следы шли по склону, ведущему в бездну. Мы с замиранием сердца смотрели на них, понимая, что наши поиски пришли к концу.
Недалеко от тропинки, ведущей вниз, были видны следы ног, направлявшихся обратно, следы тех, кто вернулся с самого края бездны. Мы одновременно взглянули на них, и у нас невольно вырвался крик ужаса. Потом мы долго и молча разглядывали их; эти следы раскрыли перед нами всю трагедию: пять человек спустились вниз, вернулись только трое.
Никто никогда не узнает подробностей этого дела. Однако нигде не было видно следов борьбы или попытки спастись бегством.
Мы встали на колени у края ямы и попытались заглянуть в нее. Из нее поднимались нездоровые испарения, из глубины доносился грохочущий звук воды. Около нас лежал большой камень, и я швырнул его вниз. Но мы так и не услыхали звука или плеска.
И только один звук коснулся нашего слуха, когда мы стояли, склонившись над отвратительной бездной: высокий, чистый, немного вибрирующий звук. Он прозвучал из бездны короткое мгновение, и затем снова наступила мертвая тишина. Я не суеверен и не хочу ссылаться на неестественные причины. Быть может, этот тонкий звук возник от воды, протекающей в глубине ямы, а может быть, это был тот зловещий колокольчик, о котором я так много слышал. Как бы ни объяснять причины этого звука, он оказался единственным, донесшимся до нас из могилы двух людей, поплатившихся за свои старые грехи.
С неразумным упрямством, с которым люди цепляются за соломинку, мы оба стали громко звать генерала. Мы не услышали в ответ ничего. Наши ноги болели, сердца переполняла печаль. Грустные повернули мы обратно.
— Что же нам делать, Мордаунт? — спросил я тихо. — Мы можем только молиться за упокой их душ.
Молодой Хэзерстон взглянув на меня пылающим втором. Может быть, все это прекрасно по оккультным законам, — воскликнул он, — но посмотрим, что скажут на это законы Англии. Думаю, что челаса можно повесить, как любого другого человека. Еще не поздно догнать их. Сюда, собачка, сюда!
Он подтянул к себе собаку и поставил ее около следов трех индусов. Животное дважды обнюхало эти следы и вдруг припало к земле, ощетинило шерсть и легло с высунутым языком, дрожа и трепеща, как живое воплощение ужаса.
— Видите, — сказал я, — бесполезно бороться с теми, кто обладает силами, которые мы даже не в состоянии назвать. Нам остается покориться неизбежному и возложить надежду на то, что эти двое получат в ином мире воздаяние за все, что они выстрадали в этом мире.
— И освободятся от дьявольских культов и их преступных преследователей, — в ярости воскликнул Мордаунт.
Долго я не мог увести его от места гибели отца; с трудом удалось мне убедить Мордаунта, что его пребывание здесь совершенно бесполезно.
О, как утомителен, как грустен был наш обратный путь! Он был очень долгим. На обратном пути мы захватили Фуллартона и вернули его собаку, не сказав ни слова о результатах нашего похода и предоставив ему добираться домой без нас.
А мы брели весь остаток дня по торфяным равнинам. Ноги наши отяжелели, тяжесть лежала на сердце. Только к вечеру мы оказались под крышей Клумбера.
Моя бедная Габриель несколько недель была на грани смерти и, хотя она, наконец, выздоровела благодаря уходу моей сестры и искусству доктора Джона Истерлинга, она и до сих пор еще не полностью восстановила свои силы. Мордаунт тоже очень долго и тяжко страдал и только после нашего переезда в Эдинбург несколько оправился от потрясения.
Что касается несчастной миссис Хэзерстон, то ни врачи, ни перемена климата не могли ей помочь. Она медленно теряла силы и вскоре стало ясно, что самое большое через несколько недель она соединится со своим мужем.
Лэрд Бранксом вернулся из Италии совершенно здоровым, вследствие чего нам пришлось снова вернуться в Эдинбург.
Когда я писал свое повествование, у меня отнюдь не было намерения демонстрировать широкой публике подробности моих личных дел. Я хотел только оставить достоверный рассказ об этих удивительных событиях, что я и сделал, насколько это оказалось в моих силах. При этом я ничего не отбрасывал и ничего не прибавлял от себя. Теперь читатель имеет возможность составить свое собственное суждение без моей помощи о причинах исчезновения и смерти Джона Бертье Хэзерстона и Руфуса Смита.
Мне лично неясен только один пункт. Почему челасы Гхулаб-шаха увели свои жертвы к уединенному провалу Кри, вместо того, чтобы убить их в Клумбере. Это остается загадкой для меня.
Но мы должны признать свое полное неведение в области оккультных наук. Если бы мы знали побольше, может быть, мы смогли усмотреть какую-то аналогию между отвратительной трясиной Кри и кощунственным убийством. Возможно, что обычаи и обряды челасов требовали совершить именно такой вид казни за совершенное преступление.
Возможно, я слишком догматичен, но я допускаю, что буддистские жрецы могли иметь весьма основательные причины для своих поступков, которые они, очевидно, хорошо обдумали заранее.
Через несколько месяцев после этих событий я прочитал в «Звезде Индии» короткую заметку о том, что три известных буддиста Лал-Хуми, Моудар-хан и Рам-Сингх после кратковременной поездки в Европу вернулись в Индию на корабле «Декан». Тут же рядом была напечатана статья о жизни и заслугах генерал-майора Хэзерстона, который недавно исчез из своего поместья в Вигтауншире и который, как полагают, утонул.
Не думаю, что кто-нибудь, кроме, меня, увидел связь между этими двумя сообщениями. Я никогда не показывал этих заметок ни жене, ни Мордаунту. Они узнают о их существовании, только прочитав эти страницы.
ЖРИЦА ТУГОВ
Глава I
Моя жизнь была богата необычными событиями и приключениями. Но среди них есть одно, перед которым бледнеют все остальные.
Оно случилось давно, но произвело на меня столь сильное впечатление, что я не мог забыть о нём долгие годы.
Я не часто рассказывал эту историю, её слышали от меня лишь немногие мои хорошие знакомые.
Они не раз просили меня рассказать её целому собранию моих знакомых, но я всегда отказывал им в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новейшего Мюнхаузена.
Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все факты, которые относятся к дням моего пребывания в Данкельтуэйте.
Вот первое письмо, полученное мною в 1862 году от Джона Терстона.
Его содержание я передаю буквально:
«Мой дорогой Лоренс.
Если бы Вы только знали, как одиноко и тоскливо я себя чувствую. Вы, наверное, пожалели бы меня и приехали бы разделить мою отшельническую жизнь.
Вы не раз обещали посетить Данкельтуэйт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы Вам не сделать этого сейчас? Я знаю, что теперь Вы сильно заняты; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой Вы можете здесь заниматься не хуже, чем на Бейкер-стрит. Итак, будьте тем милым мальчиком, каким Вы были всегда, уложите Ваши книжки и приезжайте. У нас есть небольшая комнатка, снабжённая письменным столом и креслом, — то есть как раз тем, что Вам теперь требуется. Итак, дайте мне знать, когда Вас можно ждать в наши Палестины.
Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив — население нашего дома довольно многочисленно.
Прежде всего, назову моего бедного дядю Джереми — болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропании своего патрона. Этот субъект, некто Копперторн, стал ему так же необходим, как и «Всеобщий словарь рифм». Не скажу, чтобы этот Копперторн сильно мне докучал, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу. Далее, у нас живут ещё двое детей дяди Сэмюэля, усыновлённых Джереми, — их было трое, но одна девочка умерла, и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.
Кроме них, у нас есть трое слуг и старик-грум.
Группа, как видите, выходит не маленькая.
Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.
Я сильно увлекаюсь теперь химией, и потому не буду мешать Вам в Ваших занятиях. Отвечайте же скорее.
Ваш одинокий друг Джон Терстон».
В ту пору я жил в Лондоне и усердно занимался, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.
Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, — я тогда ещё даже не начинал заниматься медициной: поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от занятий.
Я вспомнил о старике, впавшем в детство; худом, как щепка, секретаре; красавице-гувернантке, детях — конечно, избалованных и шумных, — и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да ещё на лоне природы.
После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день получаю второе письмо, ещё настойчивее первого:
«Мы ждём от Вас известий с каждой почтой, — писал мне мой друг. — При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым Вы приедете.
Ваша комната совсем готова; я надеюсь, что Вы найдёте её удобной. Дядя Джереми просит меня упомянуть, что он будет очень рад познакомиться с Вами.
Он написал бы Вам сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату, по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках и моментально записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.
Кстати, я как будто упоминал уже про нашу гувернантку. Она может послужить отличной приманкой, чтобы заполучить Вас к нам, — в том, конечно, случае, если Вы ещё не утратили былого интереса к вопросам этнологии.
Она — дочь вождя индусов, женившегося на англичанке. Он был убит во время восстания сипаев, сражаясь в рядах мятежников; его дочь, которой тогда было около четырнадцати лет, осталась почти без всяких средств к жизни, так как его имения были конфискованы правительством. Какой-то добрый немецкий коммерсант из Калькутты удочерил её и отправил в Европу вместе с собственной дочерью. Последняя умерла, и тогда мисс Воррендер — мы зовём её так по девической фамилии её матери — ответила на объявление, помещённое в газетах моим дядей, и стала гувернанткой его племянника и племянниц.
Итак, не ждите новых приглашений, а приезжайте».
В этом втором письме были отрывки, не позволяющие мне привести его здесь целиком.
Я не мог долее противостоять настойчивости своего старого приятеля. Ругаясь в душе, я, тем не менее, поспешил уложить книги, телеграфировал Джону в тот же вечер, а на следующее утро уже отправился в путь.
Я отлично помню это путешествие: оно было ужасно и тянулось бесконечно; я сидел в углу вагона на сквозняке, занимаясь обдумыванием и повторением отрывков из медицинских и хирургических сочинений.
Меня предупредили, что ближайшей станцией от места моего назначения был Ингльтон — станция, лежащая в пятнадцати милях от Тарнфорта. Я высадился на ней на платформу в ту самую минуту, когда Джон Терстон подкатил к крыльцу станционного здания на высоком дог-карте.
Увидев меня, он торжествующе взмахнул кнутом, осадил лошадь и выскочил из экипажа.
— Дорогой Гуго! — вскричал он. — Я в восторге! Как это мило с Вашей стороны!
И он сдавил мне руку, да так, что у меня затрещали кости.
— Боюсь, Вы найдёте меня не очень-то приятным компаньоном, — возразил я. Я занят теперь по горло.
— О, само собой, само собой! — с обычным добродушием воскликнул он. — Я уж учёл это, но думаю, у нас всё-таки найдётся время подстрелить пару-другую зайцев. Путь нам предстоит, однако, неблизкий. Вы как будто основательно прозябли, поэтому не будем мешкать и тронемся поскорее в дорогу.
И вот мы покатили по пыльному просёлку.
— По-моему, Ваша комната должна понравиться Вам, — заметил мой приятель. Вы сразу почувствуете себя точно дома. Я, к слову сказать, очень редко живу в Данкельтуэйте: я только-только успел устроиться здесь и наладить лабораторию. Я тут всего третью неделю. Всем и каждому известно, что моё имя играет довольно важную роль в завещании моего дяди Джереми. Кроме того, и отец мой всегда находил, что мой долг — приезжать в Данкельтуэйт из вежливости. Поэтому мне и приходится сюда наведываться.
— Понимаю, — сказал я.
— Кроме того, это очень милый старик. Вас весьма заинтересует наш дом. Принцесса на амплуа гувернантки — штука редкая, не правда ли? Мне почему-то сдаётся, что эта девица заинтересовала даже и нашего невозмутимого секретаря… Но поднимите-ка воротник пальто: эти холодные ветры — сущая язва наших мест.
Дорога шла среди небольших холмов, лишённых всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жёсткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания баранов.
Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.
Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, — эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.
Вдали виднелась горная гряда с высившеюся над ней уединённой вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озаренной пурпурным отблеском заката.
— Это Ингльборо, — промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, — а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытная милиция, вдребезги разбившая в день Штандарта шотландское рыцарство, состояла из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезайте и открывайте ворота.
Перед нами была поросшая мхом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабжёнными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю «вероятно», потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, должно быть, жилищем для привратника.
Я открыл ворота, и мы вступили в длинную темную аллею, поросшую длинной густой травой и обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились в этой аллее в полную тьму.
— Боюсь, что наша аллея не очень-то понравится Вам, — смеясь, сказал Терстон. — Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Данкельтуэйт.
При этой фразе моего приятеля мы обогнули поворот аллеи, отмеченный огромнейшим дубом, высившимся над прочими, и очутились перед невероятных размеров зданием квадратной формы. Весь низ здания был в тени, но верхний ряд окон сверкал кровавым отблеском заката.
Поделиться книгой: