Изголовье из травы

Бритоголовый монах в серых штанах показал нам дорогу в зал «За-зен».

Бежим – профессор Яско Танака, Лёня с фотоаппаратами, я с подушкой, впереди быстроногая Томоко… Навстречу нам другой монах: не туда, мотает головой, показывает в другую сторону! Мы – обратно. Старик садовник в соломенной шляпе тычет скрюченным пальцем в третью!

Это ж все огромные расстояния!

А солнце поднимается над землей, шелестят золотистые листья бамбука, солнечные лучи пронизывают рощу, острокрылые черные бабочки кружат у нас над головами, теплынь, поют птицы, дует свежий ветер…

– Какое всем ужасное беспокойство, – запыхавшись, говорит Лёня, – от твоего стремления обрести покой! Мечешься по Земному шару, баламутишь народы, то в Индию, то в Непал, Гималаи переполошила, какого шороху навела в Японии! Солидные люди носятся с тобой как с писаной торбой. Я сейчас, так и чувствую, очень сильно потрачусь. И все это ради того, чтобы моя жена хотя бы где-то часик тихо посидела…

– Лёня-сан, много не кладите, там будет стоять закрытая коробочка, никто не увидит, сколько вы положили, – на бегу бросила Томоко.

– Побольше положи, – попросила я Лёню. – Вдруг это сыграет свою роль?

– Я положу ровно столько, сколько надо, – сурово ответил Лёня.

Мы вбежали в одни ворота, другие, миновали узкий проход и, разгоряченные, очутились перед пустым просторным залом. Пол был покрыт соломенными циновками-татами, по обе стороны лежали в ряд подушки, а в глубине на возвышении во мраке сидел кто-то в позе «лотос». Лица не рассмотреть, только глаза светились исподлобья. Руки у него были сложены на груди, в правой ладони он держал увесистую палку.

– Ну, начинается, – сказал Лёня и сдержанно поклонился.

Тот ничего не ответил.

Яско-сан с Томоко тоже издалека поклонились ему и по-японски сказали, что, дескать, вот, привели медитировать Москвину из Москвы. Я разулыбалась приветливо, всем своим видом давая понять, что не принесу ему никакого вреда.

Он не встал и не вышел навстречу, лицо его не выразило ни радости, ни удивления.

– Видимо, это не священник, – сказала Томоко, – а продвинутый старший монах, очень дисциплинированный.

Тут нас окликнули. Мы обернулись и поняли – вот он, Мацунами-сан, мягкими шагами идет по саду среди сосен – в длинном синем одеянии священника, круглой бордовой шапочке и в очках. Он хорошо говорил по-английски, без всяких проволочек предложил нам скинуть ботинки и войти в зал.

– Ну, ты – вообще: в дзэнский монастырь со своей подушкой! – говорит Лёня.

Я, чтобы не позориться, быстро спрятала ее в рюкзак.

– А вы? – спросил Лёню Мацунами-сан.

– О, нет, – ответил Лёня, бросив красноречивый взгляд на угрюмую фигуру монаха с палкой. – Пожалуй, я пойду погуляю.

Тут еще подошли двое крепких здоровых парней – венгр и чех в синих монастырских штанах и куртках, мы вошли в зал, низко поклонились друг другу и сели лицом к лицу – я с Мацунами-сан.

Дзинь! – прозвенел колокольчик. Хлоп! – стукнули две дощечки у Мацунами в руках. Он возжег благовония и сказал:

– Начнем с того, что будем наблюдать свое дыхание. Попробуем считать выдохи. Дышим очень медленно – вдох-вдох-вдох-вдох… Выдох-выдох-выдох-выдох… Это совсем не похоже на то, когда вы считаете овец, чтобы заснуть. Медитация – не сон, а наблюдение сна своей жизни. Очень трудно сосредоточиться на дыхании: досчитайте хотя бы до десяти. Если за это время мысли не уведут вас в сторону – все, вы герой!

Сначала дыхание у меня было коротким и прерывистым, в голове полный кавардак, я все время в испуге поглядывала на монаха с кёсаку – так называется палка, которой во время серьезных японских медитаций тебя возвращают от грёз к самосозерцанию. И в то же время постоянно вспыхивала ликующая мысль: «Ой! Неужели я в Японии??? И со мной медитирует настоящий мастер дзэн!!!»

Всякий раз на этом самом месте Мацунами-сан брал свои досточки и «хлоп-хлоп!» – одна об другую. Дескать, в следущий раз уже будет палкой по башке. Постепенно я успокоилась, дыхание стало сильным и глубоким. У ребят, я чувствую, тоже дело пошло. А над Мацунами вообще засияли радуги – я даже испугалась, чтобы весь Мацунами-сан радугами не изошел.

Минут через десять в душе у меня возникло чувство, как будто все двери передо мной широко распахнуты. Такое бывает, когда ты на миг оставляешь свою отдельность, и просто становишься частью потока, как дерево или ручей.

Вот за что я влюблена в Будду – он сделал великое научное открытие: человек в своей обычной земной жизни просто берег космического океана. А медитация – погружение в этот океан, путешествие в сущность бытия.

Мне было даже немного жалко, что я не глазею по сторонам, не наблюдаю исподволь, как энергетические токи идут, словно сквозь провода, по телам этих двух ребят, как весь ушел в запредельное монах, и не любуюсь сиянием мастера.

А все потому, что какая я ни на есть балда, я пережила вместе с ними, вернее, благодаря им, такой потрясающий улёт, что ни глаз открыть, ни пошевельнуться.

О, как бы мне хотелось сказать: когда все окончилось, я почувствовала, что Вселенная не вмещает меня, что я обрела окончательное и полное просветление, эго умерло в страшных муках, привязанности отпали, а рождение и смерть не имели надо мною больше власти… Пожалуй, нет. Однако такое было хорошее настроение!

Нам раздали тексты «Ханнья-синге», что значит «Великая Песнь Сердца о совершенствовании в мудрости» – символ веры дзэн-буддизма. Эту сутру ежедневно утром и вечером как заклинание произносят в монастырях, завершая дза-дзэн. Вот и я порой распеваю ее у себя в Москве в Орехово-Борисове, правда, на русском языке. А тут она была записана английскими буквами, видимо, на китайском. В литургии дзэн часто используют китайский язык.

«Кан дзи дзай босацу, ге дзин ханнья халамитсута дзи, шо кэн гоун кай ку, доиссаи ку яку…» – нараспев читала я на краю Земли с моими собратьями по Чуду, которое мы только что пережили. И я знала, что это обозначает: «Бодхисаттва по имени Кан-дзи-дзай, достигший полного совершенства в мудрости, постиг, что все вещи в мире, состоящие из пяти элементов бытия, не обладают никакой субстанцией», – я цепенею всегда, когда читаю эти строки убойной силы. Но обычно-то я одна, а тут мы вчетвером и с нами – мастер!

– «Все формы мира, – читали мы, как песню пели, – произошли от Великого Ничто, наполнены пустотой и являют собой иллюзию. То же относится к чувству, идеям, воле и познанию. Нет ничего рожденного, ничего погибающего. Нет глаза, нет уха, нет носа, нет языка, нет тела, нет голоса, нет слуха, нет вкуса, нет прикосновения. Нет препятствий и нет исчезновения препятствий. Нет старости и нет смерти. Нет ни страдания, ни причины страдания, ни пути для преодоления страдания. Поэтому бодхисаттвы следуют по пути совершенствования в мудрости. Для них нет завесы перед сердцем, а раз нет завесы, значит, нет и страха… Иди, иди за пределы, совсем за пределы, радуйся!!!»

А Лёня сидел на крылечке и слушал эту нашу песнь.

– Башню, – говорит он, – сносило – только так!..

Потом мы падали ниц и вставали раз, наверное, восемь или девять. Я тоже со всеми падала ниц, и даже не заволновалась, что в какой-то момент упаду и не встану. Мы возблагодарили всех будд, ушедших в нирвану, поблагодарили друг друга, поклонились монаху с палкой. И вышли, найдя Лёню на крыльце… в глубоком покое и блаженстве. Сознание его открылось, и он обрел высшее понимание. Вселенная не вмещала его, привязанности отпали, рождение и смерть более не имели над ним власти.

В честь этого события Мацунами-сан устроил нам с Лёней чайную церемонию в своем саду – принес глиняный чайник, чашки. И мы блаженно сидели, попивали великолепный зеленый чай из его удивительных чашек.

Я уже знала, что чашке в Японии гость всячески выказывает трепетное почтение, тем более в дзэнских монастырях, где, собственно, и зародилась чайная церемония. В шестом веке в Китае чай начали пить монахи, чтобы взбодриться во время медитации. А постепенно сам этот процесс они превратили в медитацию, где переплелось искусство сада, каллиграфии, монохромной живописи, керамики и составления букетов.

– Я сам создал этот сад! – сказал Мацунами-сан, с гордостью оглядывая зеленую лужайку – травиночка к травинке, подстриженные кусты цветущих азалий, карликовую сосну с одной выдающейся ветвью, а остальными заботливо подрезанными, что устремило это приземистое создание ввысь.

Около громадного валуна он оставил один колокольчик.

Тут я заподозрила, что чашки он тоже сделал сам. Во всяком случае, они лепились из пористой красноватой глины руками, как скульптуры, а не на гончарном круге. И все три разные.

Единственным их украшением была запекшаяся в виде глазури зола и бесформенные темные пятна, которые случайно получились при обжиге. Край чашки – утолщенный, слегка неровный, немного загнутый внутрь, и даже чуть-чуть в одном месте разошелся при обжиге.

Вообще, дзэнские мастера славятся чайной утварью. Сохранилось множество чашек и чайниц, бамбуковых ложечек разных стилей, веничков для сбивания чая в пену, железных котелков, объявленных ценнейшими национальными сокровищами. Вечно их разыскивали, выменивали, покупали за немереные деньги.

В старину подвиги выдающихся полководцев обычно награждались феодальными поместьями, но, случалось, что героев одаривали вместо поместий бесценными ящиком для чая или чашкой.

Сделанная руками пробужденного человека, чайная утварь становилась вестником запредельного. А чайная церемония, которую он проводил, – ритуалом очищения и отрешения от мира.

Если по серьезному подходить к этому вопросу, это целое действо в специально отведенном чайном домике, длящееся часа четыре, оно призвано раскрывать сердца людей, наполнять радостью и печалью, восторгом пережитой красоты и болью безвозвратности мгновенья.

Зря Леня говорит:

– Главное, не жалеть заварки, вот вам и вся чайная церемония!

Пьеса разыгрывается по нотам. Гости проходят садом, по специальной тропинке. Говорят, не существует похоронной процессии, которая была бы более молчаливой, чем эта процессия гостей в состоянии общения с природой и душевного покоя. Как перед входом в храм, совершают они омовение рук, полощут рот, – короче, настраиваются.

Сам чайный домик обычно скрыт в бамбуковых зарослях или в тени вековых деревьев на берегу озера, напоминая приют отшельника. Его делают из неотесанных досок или бамбука, соломенная крыша, глинобитные стены, дом продолжает собою сад.

В домик ведет не дверь, а лаз. Неважно, какой у тебя ранг и чин, ты должен нагнуться, чтобы перешагнуть порог чайной комнаты, как говорили, «оставить меч за порогом». (А меч самураи даже во время сна клали себе под подушку!)

Вот гости входят, усаживаются лицом к хозяину – внутри ничего лишнего, вообще ничего – кроме очага и углубления в стене, где вы будете сражены наповал уникальнейшей вазой с цветком и каллиграфическим свитком.

В строгой очередности вносится утварь. Сосуд с чистой водой, закрытый лаковой крышкой, затем – чашка, веничек и ложка, потом чайница.

Даже если чашки приходится покупать на рынке, то их сначала разбивают, а потом склеивают заново, для того, чтобы чашка стала особенной и неповторимой, похожей чашки уже нигде не найдется.

Вот начинается разведение огня в очаге, символическое очищение утвари шелковым платком невиданной красоты и дороговизны.

Вода для приготовления чая используется только родниковая. Самая лучшая вода издавна считается в Киото. В старые времена ее везли в Эдо по древней дороге Токайдо в паланкинах.

Вода кипятится на углях из сакуры. В молчании сидят гости и слушают «шум ветра в сосновом лесу», так называют японцы клокотание воды в котелке, на дне которого металлические пластинки издают мелодичные звуки.

Когда вода в котелке закипает, длинной бамбуковой ложечкой хозяин достает из чайницы растертый в порошок зеленый чай и, залив его водой, взбивает веничком в пену. Теперь многое будет зависеть от быстроты движения веничка и длительности взбивания.

Чашка церемонно подносится гостю, тот ее церемонно принимает и выпивает чай в три глотка. Чашка подается той стороной, на которой изображен рисунок.

Если заваривается густой чай – по цвету и плотности он похож на суп из шпината, – тогда одна чашка идет по кругу. Первый гость делает глубокий поклон, после первого глотка выражает одобрение хозяину по поводу превосходного вкуса и неторопливо, делая еще два глотка, передает чашку второму гостю, второй, сделав свои три глотка – третьему…

Передавая чашку, каждый тщательно протирает бумагой край. Последний гость опять отдает главному, и тот просит разрешения у хозяина поближе ее рассмотреть.

Чашке может быть лет четыреста, а то и больше, из нее пил прадедушка, дедушка, папа, жизнь нескольких поколений промелькнула, как тень легкого облачка. Гость наслаждается ее формой, цветом, фактурой, поражается красотой ее внутренней поверхности, а затем восхищается дном. Все рассматривают ящичек для чая и особую гордость хозяина – бамбуковую ложку.

Пусть ящичек треснутый и несколько раз починенный, так же как и сама чашка для чая. Это вселяет в хозяина еще большую гордость за их обладание. Он будет жутко разочарован и огорчен, если никто к этим сокровищам не проявит интереса. А так – довольный и счастливый, он отвечает на все вопросы, и даже дает историческую справку о прежних хозяевах столь несравненной утвари.

Может сложиться впечатление – это некий «птичий танец», журавлиные обряды, однако весьма почитаемый в средневековой Японии мастер чая Сэн-но-Рикю говорил, что чайная церемония открывает просветленное сердце, а не демонстрирует виртуозное искусство перформанса.

– Принимайте своих гостей так, – сказал он, – чтобы они чувствовали тепло зимой и прохладу летом.

А на вопрос: в чем секрет чайной церемонии, Рикю-сан ответил почти как мой Лёня:

– Положите уголь, чтобы вскипятить воду, и приготовьте чай, чтобы он был вкусным. Другого секрета нет.

Когда гости уходят, хозяин возвращается в чайный домик, садится перед своим чайником и предается философским размышлениям, прислушиваясь к «ветру в сосновом лесу».

Теперь я переживаю, достаточно ли восхищения обрушила на садик и чашки мастера Мацунами. Мне так хотелось с ним поближе познакомиться. Спросить о его жизни, о судьбе.

– О, это нам придется слишком много разговаривать, – ответил он уклончиво.

И все-таки рассказал, что окончил философский факультет в Токио, но с детских лет увлекся медитацией, поэтому без сожаления оставил карьеру ученого, долго скитался, пока не стал священником монастыря Дайтокудзи.

– Сейчас мне шестьдесят лет, – закончил Мацунами-сан, и мы ахнули.

На вид ему было не больше сорока.

И я все норовила задать ему классические вопросы паломника:

– Вот если у тебя возникли сложные житейские проблемы…

– Надо медитировать, – отвечал он.

– Рождение, старость, смерть…

– Только медитация.

– А вдруг…

– Усиленная медитация.

– Но, что если, в конце концов…

– Медитация, медитация и медитация! – отвечал Мацунами-сан.

– Просветление?..

– Это равновесие между просветлением и заблуждением.

– А вы даете своим монахам коаны древних наставников? «Звук хлопка одной ладони»?

– Я даю им современный коан.

– ???

– Ваша повседневная жизнь – вот ваш коан. Вы сами – единственная проблема, неразрешимый вопрос, над которым надо работать.

– И все же вы используете методы старых мастеров, – сказал Лёня. – Вон какой страшный монах сидел с палкой!

– Какой монах?

– А тот, в конце зала!

– Как вас зовут? – вдруг спросил Мацунами-сан.

– Леонид.

– Леонид… Коган. Мой любимый скрипач, – задумчиво произнес Мацунами и вдруг рассмеялся, как дитя. – А тот монах с палкой – старинная деревянная скульптура!!!

Мы с Леней поклонились ему и, пошатываясь, пошли со двора.