Из смерти в жизнь… От Кабула до Цхинвала

Но в горах на предельно малой высоте летать очень трудно. И вверх от «стингера» уйти почти невозможно, ведь дальность его действия — три с половиной тысячи метров. Поэтому, если даже летишь на максимальной высоте, то всё равно с горы высотой тысяча метров тебя «стингером» могут достать.

От ПЗРК меня Господь отвёл, но попадал я и под автоматный огонь, и под пулемётный, били по мне и с близкого расстояния… Гасли приборы, пахло керосином, но машина всё-таки тянула. Конечно, выручали два двигателя. Если один отказывал, то тянул второй, и на нём можно было как-то доползти до аэродрома и сесть по-самолётному.

В Афганистане в октябре 1981 года у нас была боевая операция с высадкой десанта, во время которой «духи» нас ждали. Мы шли несколькими группами, тройками. Я шёл во второй или третьей тройке. На висении в упор расстреляли из пулемётов первый наш вертолёт. Группу вёл майор Краснов. В его вертолёте был командир оперативной группы полковник Будько. Он сидел посредине на месте борттехника. Пуля из ДШК ему попала в ногу.

Ещё на висении наши вертолёты ответили «нурсами». После этого вертолёты стали уходить. Но один борт капитана Юрия Скрипкина всё-таки подбили, а сам он погиб. Чудом выжили правый лётчик и борттехник. Они выпрыгнули из горевшей машины вместе с десантниками и потом целую ночь вели бой возле вертолёта. Наши помогали, как могли: подсвечивали поле боя, стреляли по целям, куда с земли наводили. У одного из членов экипажа после падения уцелела маленькая радиостанция, 392-я. Благодаря этому мы знали, где сидят душманы, куда надо стрелять. Но сами наши вертолёты сесть ночью в этом Куфабском ущелье не могли. Когда рассвело, мы начали наносить уже массированные бомбовые удары. Наша группа была полностью готова к боевым действиям. Полного разгрома «духов» в этом случае не было. Но своими ударами мы заставили их отойти и забрали своих — и живых, и погибших.

Через некоторое время была очень характерная ситуация уже в Пяндже. Образовался какой-то перерыв в боевой операции, когда обычно оставляют на месте только дежурную пару, остальные уезжают на обед. Столовая была в двух километрах в пограничном отряде. И вот в этой дежурной паре оказался я. И надо же такому случиться: только борты улетели — по обстановке срочно вызывают вертолёты. Наши «коробочки» с пехотой зажали у кишлака Имам-Сахиб в Афганистане, надо было немедленно вылететь им на помощь.

Уже на подходе к Имам-Сахибу узнали, что командир группы «коробочек» убит. Его знали многие лётчики. Ведь мы с пехотой часто общались и кашу вместе ели. Помню, тут нас такая злость взяла!.. Спрашиваем по радиостанции пехоту: где, что, как? Начинаем крутиться. Пехота нас наводит и показывает трассирующими пулями на байский дом, откуда вёлся огонь. На этот раз мы долго не думали и «нурсами» разнесли этот дом вдребезги.

Спрашиваем: «Ну как, ребята, всё нормально?». Отвечают, что вроде всё нормально. Уже собираемся уходить. Но тут с земли кричат: «Опять стреляют!..». Мы вернулись. Видно, что стреляют откуда-то справа, но точно не определить, откуда именно. И тут я разглядел, что в старом высохшем русле реки среди валунов лежат люди: синие шаровары и белые тюрбаны с воздуха хорошо заметны. Было их человек пятнадцать-двадцать. И опять волной накатила ярость! Я говорю ведомому, капитану Ваулину: «Володя, я их вижу! Пристраивайся ко мне. Заходим в русло реки и бьём «нурсами»!». А тут стало понятно, что «нурсов» ни у меня, ни у него нет… Это для меня стало уроком на всю оставшуюся жизнь. Залп или два я потом всегда оставлял на всякий случай.

Из вооружения у нас остались только пулемёты. У меня на фермах висели два ПК (пулемёт Калашникова. — Ред.) калибра 7,62 мм, которыми я управлять мог только вместе с вертолётом. Был ещё бортовой пулемёт, из которого обычно стрелял борттехник из открытой двери. Но на другом вертолёте МИ-8ТВ пулемёт был посерьёзней — калибра 12,7. Мы встали в круг и начали поливать духов из всего, что было. Пока нахожусь я на прямой, Володя идёт по кругу, а его борттехник бьёт из пулемёта из открытой двери. Потом меняемся — он заходил на прямую, я иду по кругу. Круг всегда левый, против часовой стрелки. Командир экипажа всегда слева сидит, ему так поле боя лучше видно.

Зашёл на прямую я, потом Володя, потом снова я. Иду на бреющем на высоте метров двадцать над землёй, бью из пулемётов… И одновременно поглядываю, как бы свои пули рикошетом от скал или камней в меня не попали (такое тоже случалось). «Духи» до этого момента пытались прятаться. Но тут, похоже, они осознали, что деваться им некуда. Многих за это время мы уже достали. Вдруг вижу, как один поднимается, а в руках у него ПК (пулемёт Калашникова. — Ред.)! Расстояние до него было метров сорок-пятьдесят. В момент атаки чувства все обостряются: видишь по-другому, слышишь по-другому. Поэтому я его хорошо разглядел: совсем молодой парень, лет двадцати. (Афганцы обычно в двадцать пять лет выглядят уже на все сорок пять.)

Я пулемётами мог управлять только вместе с корпусом вертолёта. Поэтому ниже вертолёт нагнуть, чтобы достать «духа», не могу — тогда точно воткнусь в землю. И тут как пошёл грохот… Это «дух» с руки начал по нам стрелять!.. Слышу удары пуль по фюзеляжу, потом с какой-то неестественной силой дёрнулись педали. Запахло керосином, дым пошёл… Кричу ведомому: «Володя, уходи, тут пулемёт!..» Он: «Юра, ты сам уходи! Я его вижу, сейчас буду стрелять!..». И он снял этого «духа» из пулемёта.

Я пошёл в сторону аэродрома (до него было километров сорок). Володя ещё побарражировал над руслом реки, но живых там уже не было никого видно. Догнал меня и спрашивает: «Ну, ты как?». Я: «Да вроде нормально идём. Правда, один двигатель ушёл на малый газ и пахнет керосином. По топливомеру — расход керосина выше нормы».

Так мы парой и шли. Если бы нам пришлось сесть, Володя был готов нас забрать. Но мы дотянули. Сели на аэродроме, вышли, смотрим: а вертолёт-то, как дуршлаг — весь в пробоинах!.. И баки пробиты! Так вот почему расход керосина был такой большой: он просто вытекал через пулевые отверстия. Но что самое интересное — ни в кого из нас ни одна пуля не попала. И тут уж совсем получилась удивительная история: борттехник, который стрелял из боковой двери из пулемёта, отошёл за патронами. И как раз в этот момент в этом месте пол вертолёта пробивает пуля!.. Над дверью висит натянутый трос, к которому парашютисты пристёгивают карабины фалов. Так этот трос пулей, как ножом, срезало! Если бы не отошёл он, то всё, конец ему…

Посмотрели — и в других местах, где мы сидели, дырки в фюзеляже. Оказалось, что педалями меня ударило по ногам потому, что пуля попала в тягу управления рулевым винтом. (Тяга — это труба большого диаметра.) Пуля попала в неё плашмя. Если бы она ударила по тяге прямо, то обязательно перебила бы её полностью. Тогда бы рулевой винт вращался, но управлять им я бы уже не мог. Бывали случаи, когда с таким повреждением всё-таки садились по-самолётному, но нам повезло: тяга не сломалась, в ней просто образовалась пробоина.

Мы тогда здорово получили по шапке от начальства. Нам объяснили, что нельзя летать на малых высотах. Предельно малая высота — двадцать метров. Ниже нельзя, потому что стоит немного зазеваться — и вертолёт воткнётся в землю.

А в 1984 году мне пришлось пересесть на большой вертолёт МИ-26. До этого в погранвойсках таких не было. Но поток грузов был так велик, что начальник авиации погранвойск генерал Николай Алексеевич Рохлов принял решение принять на вооружение два таких вертолёта.

Это совершенно особая машина даже по размерам — в длину она больше сорока метров. Мы, чтобы изучить её, вместе с ещё одним экипажем из Душанбе, специально приехали в Центр переучивания в городе Торжок.

В 1988 году на этой машине нам, первым в истории отечественной авиации, пришлось выполнить очень сложную задачу — забрать с территории Афганистана вертолёт МИ-8 из района Чахи-Аб. В том месте сидела группа из Московского пограничного отряда. Борт майора Сергея Балгова, который участвовал в операции в этом районе, был подбит. Вертолёт был прострелен, но уцелел и подлежал восстановлению. Нам была дана команда этот борт эвакуировать. (К тому моменту уже старались машины не терять, они ведь были дорогущими! Всего в Афганистане советская авиация потеряла триста тридцать три вертолёта. Можно представить, во сколько это обошлось стране!)

К тому моменту у меня уже был двойной опыт транспортировки вертолётов МИ-8 на внешней подвеске. Но оба раза работа проходила на своей территории. А тут надо работать на другой стороне. В районе своего пограничного отряда под Душанбе мы полетали часа полтора, чтобы сжечь лишнее топливо. На борту был специалист по десантно-транспортному оборудованию капитан Сергей Мерзляков. С ним я работал по первым двум бортам. Он, конечно, сыграл очень большую роль в том, что нам удалось успешно выполнить это задание. С технической точки зрения это очень непростая операция. Сам вертолёт МИ-26 — очень сложная машина, а тут ещё надо было на внешней подвеске правильно закрепить восьмитонный МИ-8!..

До нас с подбитого вертолёта сняли лопасти. Прилетели мы на место, сели. Техники «пауком» подцепили МИ-8. Я завис чуть в стороне, «паук» соединили с моей внешней подвеской, и тогда я завис уже точно над вертолётом. Это было очень важно, иначе не избежать раскачки при подъёме. Этот опыт был приобретён при первой транспортировке, когда с Героем Советского Союза генералом Фаридом Султановичем Шагалеем из-за раскачивания мы чуть не сбросили машину. Для стабильного положения подвешенной машины надо двигаться с небольшой скоростью сто километров в час и вертикальной скоростью пять метров в секунду. Так мы и шли: вверх, потом вниз, потом вверх, потом вниз…

Маршрут эвакуации проложили заранее с учётом данных разведки. И хотя меня сопровождала пара МИ-24, любая встреча с душманами могла закончиться для нас плачевно. Ведь не было возможности даже минимально маневрировать. Но Бог нас миловал, и под обстрел мы не попали.

Один МИ-26 заменял целую колонну машин (мог поднять около пятнадцати тонн). Но людей на МИ-26 по соображениям безопасности на ту сторону мы никогда не возили. И потому, когда в 2000 году я услышал, что в Чечне в МИ-26 загрузили больше ста человек и этот вертолёт был сбит, то я долго не мог понять: ну как это вообще можно было себе позволить?.. Летали мы и с продовольствием, и с боеприпасами, и с топливом. Бензин, например, перевозили в трёх ёмкостях по четыре тысячи литров. Одни раз, когда летел командир отряда майор Анатолий Помыткин, баки залили под горло. При подъёме на высоту и изменении давления бензин начал расширяться и вытекать из ёмкостей. Ведомый увидел за нами бензиновый белый шлейф. Тогда пронесло… Не дай Бог какая-то искра — сгорели бы в одну секунду…

В 1988 году стало понятно, что из Афганистана мы уходим. Даже был назван конкретный день. Поэтому командование полёты сократило до минимума. Мы только поддерживали свои пограничные десантно-штурмовые группы, которые действовали на той стороне. Тут ещё и со «стингерами» обстановка стала совсем тяжёлая. Из-за них, из-за проклятых, мы стали летать ночью, хотя руководящими документами по лётной работе это было категорически запрещено.

Однажды генерал Иван Петрович Вертелко, который руководил действием наших боевых групп в Афганистане, прибыл на аэродром в Маймене, где одна наша такая группа сидела. Он принял решение провести боевую операцию. Но боеприпасов было мало, особенно — снарядов для «града». Их надо было доставить вертолётами МИ-26 ночью. Вот тут нам пришлось, как говорится, попотеть…

Вылетели тремя бортами. Первым на высоте три тысячи метров шёл я на МИ-26 с боеприпасами. На три триста шёл борт МИ-8, а уже на три шестьсот — ещё один МИ-8. Они должны были меня прикрывать. На одном из вертолётов была светящаяся бомба САБ на тот непредвиденный случай, если придётся сесть в темноте, чтобы как-то подсветить место посадки.

На вертолётах горели только строевые огни сверху. С земли они не были видны. Второй борт видит меня, третий видит второго и, может быть, меня. Я же не вижу никого. Если на территории Союза снизу ещё видны были какие-то огоньки, то после пересечения границы — внизу полная темнота. Иногда какой-то пожар полыхнёт. Но потом трассёры навстречу пошли.

«Духи» услышали рокот наших вертолётов. По звуку понятно: летит что-то мощное. Они подумали, вероятно, что мы летим низко, и начали стрелять. Но ночью на слух почти невозможно прицельно выстрелить, и трассы очень далеко в стороне прошли.

Шли мы над степными районами, поэтому реальная высота у нас была три тысячи метров. На такой высоте ДШК нас не доставал. Мы и сами старались делать всё, чтобы выжить: сами меняли частоты на радиостанциях, высоты и маршруты. Но главная задача была: обойти те районы, где находились банды со «стингерами».

В этот раз было особенно тяжело. Подошли к точке. А аэродром-то горный! Надо снижаться — а гор-то самих не видно!.. На земле зажгли в плошках четыре посадочных огня. В этот четырёхугольник я и должен был сесть. Но в горах даже днём очень трудно определить расстояние до склона. А ночью смотришь: на тебя что-то тёмное надвигается… Умом-то понимаешь (ведь днём летал в этом месте), что именно в этом месте не можешь столкнуться со склоном! Но настроение такое гнетущее в этот момент… Начинаешь крен всё сильнее и сильнее увеличивать, спираль снижения всё сильнее закручивать. Сесть по-вертолётному, зависнув, нельзя, ведь тогда винтами поднимешь пыль, в которой очень просто можно потерять своё пространственное положение. А когда лётчик перестаёт видеть землю, он теряет ориентацию в пространстве (именно в такой ситуации случалось много катастроф). Поэтому садиться приходилось по-самолётному. Но тут возникает другая проблема: аэродром со всех сторон заминирован. Следовательно, надо было не сесть до плошек с огнями и одновременно не выехать за плошки после посадки. Конечно, и остановить гружёную машину при посадке по-самолётному было тоже очень трудно, тормоза у такой тяжёлой машины не эффективны. То есть работу свою нужно было проделать ювелирно.

На базе загружались мы основательно: груз укладывали и крепили очень тщательно, полностью в соответствии с инструкцией по размещению груза в грузовом отсеке, и потратили на это полдня, а вот разгружали нас мгновенно — солдаты в форме одежды «сапоги — трусы — автомат» бегали очень быстро.

Разворачивать вертолёт на земле времени не было. Поэтому, когда я начал взлетать, на тот груз, который не был очень тяжёлым, солдаты просто легли плашмя, иначе потоком воздуха от винтов всё лёгкое просто бы сдуло. Я поднялся на высоту тридцать метров, там развернулся и ушёл обратно на базу. Времени до рассвета оставалось мало. Вторую ходку за ночь мы делали более хитро. С бензином вообще придумали такую схему: загоняли в вертолёт сам топливозаправщик, а при приземлении его надо было только отстегнуть. Он сам выезжал из вертолёта, и на его место загружали пустой.

Конечно, полёты с бензином на борту были очень опасны. Один из ведомых, мой однокашник по Саратовскому училищу Сергей Быков, который шёл выше, видел трассёры, которые с земли «духи» пускали на звук моего вертолёта. И если бы хоть одна шальная пуля в нас попала, то нетрудно представить, что бы с нами стало. Не лучше было настроение и при перевозке снарядов для «градов». Грузили снарядов тонн двенадцать-четырнадцать, да своего керосина восемь тонн. Так что, не дай Бог, если бы в нас попали — далеко бы пришлось собирать обломки…

Каково было напряжение, особенно во время снижения, можно понять на таком примере. У штурмана с рабочего столика вдруг упала навигационная линейка (она как логарифмическая, только с другими цифрами). Ну какой такой звук мог быть от её падения на фоне работающих двигателей!.. Но в такие моменты до предела обостряется всё: обоняние, зрение, слух. Так вот нам этот посторонний звук показался просто страшным грохотом! Где?.. Что произошло?.. А когда поняли, в чём дело, как все на штурмана набросились!.. Обозвали его очень нехорошими словами, и на душе стало легче…

Ночью на ту сторону мы слетали всего раз восемь-десять. Этого нам вполне хватило… Но когда сейчас говоришь гражданским лётчикам, что мы на МИ-26 летали в горы ночью, они просто крутят пальцем у виска… Но по-другому было никак. Днём мы бы совершенно точно подлезли бы под «стингер». Это была ситуация по пословице: куда ни кинь, всюду клин…

Высокую точность пусков «стингеров» можно было объяснить ещё и вот чем: «дух», запуская ракету, понимал, что в случае попадания ему положена большая награда: жёны, деньги… и в то же время понимал, если он, паче чаяния, промахнётся, то не быть ему живым. Во-первых, сам «стингер» очень дорогой (стоимость одной ракеты 80 000 американских долларов в ценах 1986 года. — Ред.). И ещё ведь этот самый «стингер» надо было из Пакистана в караване провезти через наши засады! А это ох как не просто! Поэтому стрелять из ПЗРК их специально обучали. Это не то, что дали простому крестьянину ружьё, и он начал из него палить. Каждая ракета у них была просто на вес золота. И даже больше того — цена ей была жизнь. При попадании — жизнь тех, кто был на борту. А при промахе — того, кто промахнулся. Вот такая арифметика…

14 февраля 1989 года, за день до официального вывода войск, я ещё летал на ту сторону, а 15 февраля уже был на своём аэродроме в Душанбе. Тут же был организован митинг, прямо на площадке. Но полного вывода советских войск как такового в феврале 1989 года не произошло. Мы ещё долго прикрывали отход армейских групп и оберегали мост через Термез на Хайратон.

Я давно мечтал перевестись служить в Арктику и попробовать МИ-26 в совершенно других климатических условиях, и вообще — за эти годы мне так надоела эта жара… Но командующий нашей авиации генерал Рохлов сказал: «Пока война не закончится, никуда не переведёшься». И вот, наконец, 21 марта 1989 года моя мечта сбылась! Мы загрузили в МИ-26 вещи семей всего экипажа и полетели на север. 23 марта мы уже были в Воркуте. В Душанбе было плюс двадцать, трава зеленела, а когда прилетели в Воркуту — там уже минус двадцать. Тогда мне и голову не могло прийти, что снова придётся вернуться в Душанбе.

Но в 1993 году наши первые экипажи из Душанбе опять стали летать на ту сторону границы. И грузы какие-то перевозили, и душманов пощипывали. Я к тому времени служил в Горелово под Петербургом. И более или менее размеренное течение жизни снова нарушилось. Многие, может быть, помнят сообщения о нападении на двенадцатую заставу Московского пограничного отряда в Таджикистане (это не раз показывали по телевизору). И командованию стало ясно, что без вертолётов пограничникам в Душанбе никак.

Когда первые экипажи пошли в Афганистан, мне стало понятно, что скоро придёт и моя очередь. И она пришла в сентябре 1996 года. Поездом мы добрались до Москвы, там сели на самолёт ФСБ, который из Внуково шёл на Душанбе. Авиацией там командовал Герой Советского Союза генерал Шагалиев, с которым я когда-то на МИ-26 тащил борт из Афганистана. Он мне сказал: «Юра, ты молодец, что прилетел. Работы полно».

Мне было необходимо восстановить допуск на полёты в горах. Для этого надо было два-три раза полететь с инструктором и совершить посадки на разных высотах на площадках, подобранных с воздуха. Со мной тогда ещё сел в вертолёт человек, который из этих мест никогда и не уезжал, — майор Саша Кулеш. Так он и прослужил в этих краях лет пятнадцать без замены…

Сначала масштабных задач по обеспечению боевых действий у нас не было. Мы перевозили с заставы на заставу грузы, крутились между комендатурами. В тот момент пограничники наносили огромный урон тем, кто через Пяндж пытался перетянуть бурдюки с наркотиками. В один из дней пограничники атаковали плоты, на которых переправлялись бурдюки, и взяли много этого зелья. А «духи» в отместку захватили наш пограничный наряд — двоих бойцов — и утащили на ту сторону. И только через некоторое время с большим трудом мы получили тела наших ребят обратно очень сильно изуродованными. Командованием было принято решение провести операцию по ликвидации бандгрупп.

Наша разведка работала с обеих сторон Пянджа. Разведчики знали, в каких кишлаках эти «духи» живут, где базируются, где живут их семьи. Началась подготовка операции. Но и «духи» тоже не дремали.

Сидели мы как-то на аэродроме Калай-Хумб. И тут раздаётся звук летящей мины!.. Все сразу перестали в нарды играть. Хлопок, ещё хлопок, ещё хлопок, ещё… Сначала было непонятно, что стреляет, откуда стреляет… Но по осколкам быстро разобрались, что это 120-миллиметровые мины. И прилететь они могут только с господствующих высот.

Из Душанбе прибыл командир нашего вертолётного полка, полковник Липовой. Говорит мне: «Полетишь со мной». Было это 29 сентября 1996 года, в воскресенье. Взлетели, начали барражировать… За нами шёл один МИ-8 и один МИ-24. Постреляли в разные стороны в надежде спровоцировать «духов». Но в этот раз батарею мы не нашли. Сели, начали снова снаряжаться, заправляться. Тут уже Липовой сел слева, я — справа. Полетели снова.

Во второй раз стали осматривали местность более тщательно. Летели низко: истинная высота было сорок-пятьдесят метров. А барометрическая, над уровнем моря, — три тысячи двести метров. Это высота тех гор, где, как мы предполагали, и находилась батарея.

В этот раз мы уже начали обстреливать всё, что нам казалось подозрительным. Я — через правый блистер из автомата, борттехник — из пулемёта. Снова и снова пытались спровоцировать «духов» на ответный огонь. И на этот раз «духи» не выдержали. С расстояния метров семьсот по нам ударили из пулемёта ДШК. На этом расстоянии даже «нурсами» стрелять нельзя, потому что можно попасть под свои же осколки. Когда по нам открыли огонь, мы увидели этот пулемёт: вспыхнула очень яркая характерная дуга, похожая на сварочную. Я всплеск увидел первым — и тут же назад отбросило борттехника Валеру Стовбу, который сидел посредине между мной и Липовым. Пуля попала в него через лобовое стекло. До этого он успел дать очередь из курсового пулемёта. Помогла ли она МИ-24 увидеть место, откуда начали стрелять, не знаю… Но наши быстро сориентировались и ударили по «духам» из всего, что у них было. Ракетами наши потом и закончили это мероприятие.

Крикнув ведомому: «Лёша, осторожней! Стреляют!..», я успел выстрелить из автомата через блистер в направлении ДШК, и мы начали уходить влево. Духи, конечно, целились в кабину. Но разброс всё-таки был, и часть пуль попали в двигатель. Правый двигатель сразу ушёл на малый газ, по блистеру хлестанула струя масла. Мы и так летели на высоте всего метров сорок, а тут ещё начали снижаться.

Хорошо, что закончилась гряда и началась огромная пропасть. Мы провалились в эту бездну с вертикальной скоростью десять метров в секунду!.. Но постепенно более или менее восстановились обороты несущего винта, и мы пошли в сторону аэродрома Калай-Хумб, откуда взлетали.

Когда удалось выровнять машину, Липовой спрашивает: «Что-то не слышно штурмана, где он там?». Я пытаюсь вызвать его по переговорному устройству: «Игорь, Игорь…». Молчит. Осторожно начал вставать. Вижу — на сиденье откинулся Валера Стовба. Я его перетащил в грузовую кабину. Смотрю — на полу лежит Игорь Будай: явных ранений вроде не видно. И когда на аэродроме его вытаскивали из вертолёта, он был ещё жив. Я тогда подумал, что, может быть, просто сильный стресс и он в шоке. Это уже потом врачи сказали, что пуля от автомата калибра 5,45 пробила обшивку фюзеляжа, вошла ему в бедро, там перебила артерию и, кувыркаясь, прошла через всё тело…

В моём экипаже это была уже не первая потеря. В 1985 году наш вертолёт МИ-26 упал при посадке. Взлетали мы из Душанбе. Уже стоим на полосе, молотим винтами, готовимся выруливать. Тут подъезжает «таблетка», и какие-то офицеры просятся на борт — им нужно в Хорог. Меня спрашивают: «Когда ты оформлял документы, видел, вписаны в них какие-то люди?». Отвечаю: «Нет». Мы их и не взяли, к их счастью. Борт наш при падении сложился так, что в грузовой кабине они бы точно не выжили. А вообще тогда перед нами стояла задача: доставить в Хорог пятнадцать тонн авиационных бомб. Но этот рейс мы летели совершенно пустыми, потому что забрать эти бомбы мы должны были в погранотряде на границе с Афганистаном. А если бы мы упали с бомбами?!.

Оказалось, что на заводе-изготовителе в Перми, где делали главный редуктор, слесарь-сборщик не установил одну деталь в редуктор. И на сорок первом часу налёта вал трансмиссии, который приводит рулевой винт во вращение, вышел из соединения с главным редуктором и перестал вращаться. Рулевой винт остановился прямо в воздухе.

В погранотряде отряде, где мы должны были загрузить бомбы, сесть мы рассчитывали по-самолётному. Я сидел на левом сидении, на месте командира экипажа. При остановке рулевого винта на вертолёт начинает действовать реактивный момент, который вращает машину влево. Пока скорость у нас ещё не очень снизилась, хвостовая балка, как флюгер, ещё как-то удерживала вертолёт. Но когда скорость упала, вертолёт стало всё больше и больше разворачивать влево. На правом кресле сидел майор Анатолий Помыткин, командир моего отряда. Когда вертолёт встал уже практически поперёк полосы и совсем потерял скорость, его стало разворачивать ещё дальше влево с потерей высоты. Я тут понял, что если сейчас мы не вырубим двигатели, то при жёстком соприкосновении с землёй вертолёт может взорваться. А краны остановки двигателя есть только у левого лётчика, поэтому перед самой землёй я двигатели вырубил.

Прямое падение было метров с сорока-пятидесяти. Падали мы с креном на правую сторону. Когда винт коснулся земли, лопасти сразу начали разрушаться. Одна из них ударила по кабине сопровождающих, где сидел бортмеханик прапорщик Женя Малухин. Он погиб мгновенно. А штурман, старший лейтенант Александр Переведенцев, находился сзади правого лётчика. Та же лопасть ударила по бронированной спинке его сидения, кресло перебросило вперёд. От этого сильнейшего удара Саша получил тяжелейшие травмы внутренних органов. Он жил ещё неделю, но потом скончался в госпитале. Сам я получил компрессионный перелом позвоночника. Ну и по мелочи: сотрясение головного мозга и удар лицом о ручку управления. Помыткин сломал ногу. Легче всех отделался борттехник Володя Макарочкин. Дня через три заходит он к нам в палату и, как в фильме «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещён», говорит: «А что это вы здесь делаете?..».

После перелома позвоночника по правилам летать нельзя год. Но мы лежали в своём пограничном госпитале, и я попросил врачей: «Не вносите этот компрессионный перелом в медицинскую книжку, как вроде его и не было. А сотрясение пусть будет». С сотрясением нельзя было летать всего полгода, на это я ещё как-то был согласен. И врачи этот перелом скрыли.

Но на этой кровати, будь она неладна, я пролежал долго, около двух месяцев. И всё это время постоянно делал упражнения, чтобы не потерять гибкость и разработать позвоночник. Даже в мыслях я не допускал, что долго буду валяться в госпитале, а потом заниматься какой-нибудь наземной работой. И через полгода начал-таки снова летать на МИ-26. Думаю, что так быстро смог восстановиться только потому, что было огромное желание летать.

Военный следователь

После разговора с полковником Валерием Викторовичем Шаховым (к сожалению, ныне уже покойным), военным следователем в Афганистане, мне стала более очевидна ещё одна трагическая особенность афганской войны, которая продолжает собирать свою чёрную жатву и сегодня. Это тотальный государственный атеизм советской власти, из-за которого воевавшие солдаты и офицеры были лишены возможности исцелиться от последствий войны единственным верным способом — с помощью Церкви.

Я слушал рассказ человека, которому приходилось иметь дело со страшными, даже по военным меркам, преступлениями, и почти физически ощущал тот чудовищный груз переживаний, который привезли с собой участники этой войны. В подавляющем большинстве своём лишённые в советское время церковного покаяния (трудно представить в то время солдата или офицера, который пришёл бы на исповедь в церковь), они продолжали носить в себе совершённые грехи, которые часто разрушали их судьбы до основания. Не имея возможности очистить свою душу, кто-то окончательно спился, кто-то оказался за решёткой. Но даже те, которые, казалось бы, смогли адаптироваться к нормальной жизни, не могут забыть о тех, уже далёких от нас, днях и продолжают снова и снова с болью вспоминать и переживать трагические события своей военной молодости.

Рассказывает полковник Валерий Викторович Шахов:

— В 1979 году я служил следователем военной прокураторы в Вологде. В середине декабря этого года меня отправили на три месяца на курсы усовершенствования в Москву. Разместили нас в шикарном общежитии гостиничного типа в центре Москвы — живи и радуйся. Но 29 или 30 декабря на построении утром объявляют: «Советские войска вошли в Афганистан».

И тут же приказ — тех, кто приехал из Туркестанского и Среднеазиатского военных округов, отправить к местам службы. Они так прямо с построения и уехали. После Нового года, 2 января, отзанимались мы только до обеда, потом якобы должна была быть самоподготовка. На самом деле мы все собрались компанией в пивбар, чтобы продолжить отмечать Новый год. Только я в комнате начал переодеваться в гражданку, забегают парни и говорят: «Валера, финиш. К пяти часам нас шестерых вызывают в Главную военную прокуратуру». Одного человека мы не успели предупредить, так он умудрился за час после окончания занятий напиться в драбадан. В Главной прокуратуре объявляют: «Местные прокуратуры с границы вместе с войсками ушли в Афганистан. Остались уголовные дела. Надо будет туда сейчас поехать, помочь разобраться». И сразу же выдают билеты на самолёт.

Провожали нас, как на войну. В Ташкент мы прилетели утром 7 января. Меня направили в Термез (это самая южная точка Узбекистана). Он находится на правом берегу Амударьи, а левый берег — это уже Афганистан. Основная масса наших войск шла как раз со стороны Термеза, через понтонный мост. Именно здесь проходило формирование частей, которые уходили в Афганистан.

Что там творилось — не передать, несусветный бардак! Только один пример — в Термезе работала оперативная группа Генштаба, которая занималась формированием частей. В мае пришло сообщение из Ташкента, что там умудрились призвать какого-то человека, подозреваемого в убийстве. Он якобы отправлен в Термез и может уйти в Афганистан. Надо его срочно найти. Прокурор мне говорит: «Валера, сходи в опергруппу, пусть там срочно его разыскивают». Прихожу, спрашиваю у офицеров. А они мне: «Что тут можно найти? Вот видишь — накладные, клочки бумаги — в них написано только количество, сколько человек прибыло, и всё. Дай Бог разобраться хоть откуда, фамилий нет, количество и то — плюс-минус». И вот тогда один пожилой полковник — он в 1945 году лейтенантом был — произнёс фразу, которая мне запомнилась навсегда. Он сказал: «Если сейчас, в восьмидесятом году, на нас нападёт армия, равная немецкой образца сорок первого года, они же, сволочи, опять до Москвы дойдут!».

Как раз в восьмидесятом году была разрекламирована очередная инициатива Советского Союза: «Сократим тысячу танков в Европе!» И значительную часть этих танков прямиком гнали в Афган. А чего там этим танкам делать? Что, душманы в пешем строю по пустыне в атаку пойдут на наших? Они воюют совсем другими методами — хитрым наскоком, из-за угла, в основном в горах. И танков у них своих не было, с которыми можно было бы им Прохоровку новую устроить. И пришлось оттуда танки эти выводить. Конечно, требовалось в Афганистане какое-то количество танков. Где-то их в землю закапывали, где-то они сопровождали колонны. Но не тысяча же.

В первую же неделю к нам утром в прокуратуру прибегает начальник местной судебной медицинской лаборатории — узбек — и кричит: «Вах-вах, что делать, что делать!» Оказывается, пришёл он утром на работу, а морг забит весь. Лежит больше десятка одних военных, все с огнестрельными ранами. Привезли их с той стороны Амударьи, только бирки на руках, на ногах. И дальше пошли погибшие. Что с ними делать, куда отправлять, как? Службы не готовы были, даже цинка не было. Я потом пытался понять, почему так получилось. Мне кажется, руководство думало, что всё будет, как в 1968 году в Чехословакии. Пришли мы, те походили с плакатиками и разошлись по домам — всё тихо и мирно. Ну, покидали камни пару раз, какой-то псих стрельнул, и на этом всё закончилось. Это и понятно — кто в Чехословакии в конце шестидесятых после тёплого ватерклозета пойдёт партизанить в лесу? Никто. А здесь всё было по-другому, и мы к этому абсолютно не были готовы.

В сам Афганистан я улетел 28 июня 1981 года, в день рождения мамы. Там не действовали глушилки, и мы спокойно слушали все вражеские голоса. Особенно две передачи Би-Би-Си мне врезались в память. Суть их сводилась к следующему: «Ребята, зачем вы туда полезли? Вы бы спросили у нас! Ведь мы туда ходили два раза и с одинаковым результатом — вы наши могильники ещё можете увидеть. Куда вы залезли?»

А мы-то уже поняли, куда залезли. К тому времени я уже полтора года на границе просидел и реально представлял, что ни о какой победе речи не может быть принципиально. Во-первых, в Афганистане живёт народ, который не приемлет вмешательства извне. Там полно и узбеков, и таджиков. Они не признают никого. Это другая цивилизация. А во-вторых, не одну армию надо было направлять а, как мне кажется, минимум три, потому что надо было закрывать всю афгано-пакистанскую границу. Да там со всех сторон опасность. И китайцы поставляли оружие, и Иран. Мы же только себя охраняли. Ну, операции проводили какие-то. Но точечными ударами победить партизан невозможно, особенно если партизаны — это вся страна. И не поймёшь, кто есть кто. Днём он пашет, а ночью — стреляет.

У войны вообще нет лица

Есть такое выражение, что у войны не женское лицо. Я думаю, что у войны вообще нет лица, а скорее — звериный оскал. Первое уголовное дело, которое я принял в производство, начиналось в Ташкенте, когда я ещё только собирался ехать в Афганистан. Дело по убийству пятерых афганцев было возбуждено в отношении двух солдат и старшего лейтенанта, командира танковой роты. Солдаты уже уволились в запас, и мы их нелегально переправили обратно в Афганистан, так как преступление было совершено в Афганистане, и расследовать его надо было там. Причём в Ташкент они приехали сами — по телеграмме, до этого не скрывались. Они просто не представляли, что там с ними может такое произойти.

Первый допрос был ещё в Ташкенте, в прокуратуре Туркестанского военного округа. Первый приехавший солдат абсолютно ничего не скрывал, всё рассказывал. И я понял, насколько война изуродовала души этих совсем молодых ребят.

Фабула дела довольно банальная. Их отдельная танковая рота охраняла участок горной дороги, которая ведёт от Кушки до Герата. Командир роты, старший лейтенант, послал этих двух солдат добыть ему афганей (местные деньги. — Ред.). Видимо, это было не в первый раз, так что послал он уже проверенных старослужащих. Они — автоматы на плечо и поехали в Герат. Герат — это древняя столица Афганистана, старинный город, очень интересный. Солдаты остановили машину, в которой афганцы перевозили товары, выехали с ними за город и стали обыскивать. А потом расстреляли всех пятерых человек, нагрузили на себя барахла, сколько могли унести, и ушли.

Практически вся рота знала о том, что произошло. Ночью командир выделил им танк. Они на нём поехали, пять трупов погрузили, отвезли в другое место и закопали. Машину сожгли.

Вскрылось это совершенно случайно, примерно через полгода. Один из бойцов вёл дневник в записной книжечке, куда заносил все известные ему подвиги их боевой роты. Там дневник такой был, что мне вспоминать до сих пор жутко. Я весь дневник приобщать к уголовному делу побоялся — по их подвигам вообще надо было целую следственную бригаду создавать. А этот случай с пятью афганцами был как раз на отдельном листке описан. Я этот листок изъял и оформил, как положено. А сама записная книжка с дневником потом потерялась. Были там страшные записи. Одна в память врезалась: «Поймали пленного. По рации сообщили бате (командиру полка. — Ред.). Он ответил: «Мне его кормить нечем». Расстреляли». Это нормальному человеку читать страшно.

Допрашиваю я этих двух парней: «Ну ладно, забрали у афганцев вещи, зачем убивать-то стали?» Помню, первый, Серёжа, говорит: «Товарищ капитан, да там один побежал». Я ему: «Ну, побежал, и пусть бежит. Грабили же вы его, собственно говоря». А он на меня смотрит совершенно удивлёнными глазами и говорит: «Товарищ капитан, нет. Если бежит, значит, душман». Уже двадцать с лишним лет прошло, а до сих пор его слова помню.

Попал он первому афганцу из автомата в затылок. Я говорю: «А остальных зачем убивали?» Он отвечает: «Одного убили, зачем уж остальных-то оставлять, свидетелей, вот и положили всех четверых». Второй, Володя, тот всё время удивлялся: «Товарищ капитан, неужели нас собираются за этих пятерых судить?» Я говорю: «Ребята, вы же не в бою людей убили, вы же их грабили». А они меня не понимают, за что их собираются наказать. И рассказывают такую историю: «Во время рейда в Герате в базарный день на центральном рынке началась какая-то стрельба. По нам стреляли или нет, мы не поняли. Командир командует: «Осколочным заряжай! Огонь!». И мы по толпе из пушки осколочным снарядом дали. Сколько там народа полегло, даже не знаем. И слова никто не сказал. А вы тут нас всего за пять человек!» У них это в голове не укладывалось. Им казалось, что судить их не за что.

Я заканчивал следствие уже в Ташкенте, поскольку статья-то у них была расстрельная, и предъявлять расстрельное обвинение надо было обязательно с адвокатом. Помню, ко мне одна из адвокатов пришла, молоденькая девушка. Я ей только обвинение показал — она и заплакала, затрясло её всю. «Я не буду участвовать в этом деле. У меня, говорит, такое афганское дело было уже. Там приговорили к расстрелу. Я не хочу больше». А коллегия адвокатов по нашей заявке её, молодую, и направила. Денег тут получить не с кого. Кроме нервного потрясения очередного, ничего больше не видать. Ещё, помню, под конец к Серёже приехал отец, простой колхозный агроном. Он, пожилой мужчина без одной руки, плакал и всё у меня спрашивал: «Я не пойму, как он стал убийцей?».

Самое жуткое в этой истории то, что до призыва в армию это были абсолютно нормальные ребята. В те годы от армии ещё никто не бегал, и в Афган многие ехали добровольцами, в том числе и солдаты. Я сам долго пытался понять — как это совершенно нормальные восемнадцатилетние деревенские парни стали убийцами. Думаю, что свою роль сыграла неправая война. То, что нас туда местное правительство пригласило, это всё сказки. Формально — да, нас кто-то позвал. Но я знал многих офицеров, которые входили с первыми частями. Они при пересечении границы говорили: «Поехали нашего друга Амина спасать». А по дороге сообщают: оказывается, Амин-то бяка, его уже шлёпнули. Там какой-то Бабрак Кармаль теперь главный. Народ афганский нас не принял. Они готовы были умирать, но стоять на своём. А наши рейды по кишлакам какую роль сыграли? Запись из того же дневника: «Окружили такой-то кишлак. По информации, в нём работала радиостанция душманов. Надо было эту радиостанцию обнаружить. Как её обнаружишь в кишлаке, даже если он не очень большой, это же не грузовик. Окружили. По приказу командира роты собрали всех аксакалов кишлака. Задрали ствол танка, к концу ствола привязали верёвку, на конце сделали петлю. Объявляем: «Если в течение часа рация не будет лежать здесь, начнём вешать». Через час рация лежала».

И ещё на моей памяти довольно известный случай, который был в восьмидесятом или восемьдесят первом году. Тогда приговорили к расстрелу старшего лейтенанта, командира роты десантников. Возвращались после рейда. Из кишлака их обстреляли. Кто-то был ранен, кто-то убит. Так они снесли кишлак, расстреляли весь. Командира роты судили и расстреляли. Причём за этого старшего лейтенанта ходатайствовали знаменитые в то время люди, потому что отец его был известный испытатель парашютов. И приговор всё равно был приведён в исполнение.

Озверелость тогда перехлёстывала через край потому, что шла война не с регулярной армией, а с партизанской. Анархия там выходила далеко за рамки Женевской конвенции. Афганцы-то про эту конвенцию ничего не слышали, да и слова такого вообще не знали. Я считаю, не надо было туда вообще соваться со своими идеями построения социализма. Бред это полный.

Вот тогда, уже в самом начале, появилось выражение «афганский синдром». Это когда у человека в душе неразрешимое противоречие. Он морально надломлен, опустошён. Ко всему ещё, попадая в нормальные условия, он не может вписаться в них, срывается постоянно, прорывается немотивированная агрессивность. Ведь американцы же для своих солдат, прошедших Вьетнам, потом начали реабилитационные центры строить. Они, как практичные люди, уроки извлекают, мы — никогда. Люди — калеки, инвалиды, воевавшие в Афганистане, — у нас брошены. Выживайте как хотите, что с вами будет — никого это не волнует.

Уже в перестроечное время я читал воспоминания американцев, которые воевали во Вьетнаме. Две недели они на передовой, в боях. Потом отводят роту в Сайгон или ещё куда-то. И гуляй, рванина, от рубля и выше — психологическая разгрузка. Им дают возможность выплеснуть то, что накопилось.

У нас этого не было вообще. Вбили в устав, что военнослужащий должен стойко переносить все тяготы воинской службы, и точка. А за этими тяготами зачастую скрывается маразм, глупость, недомыслие. У меня под самую завязку моей службы был случай, когда солдат пытался застрелить офицера, командира роты. Отдельный усиленный взвод стоял на охране моста под Файзабадом (это в такой дыре, в глубине Афгана). Условия очень тяжёлые, безвылазно стоят отдельно от всех, фактически, как в осаде. Офицер старался просто поддерживать порядок, чтобы люди не раскисали, зарядку по утрам делали. Так у одного из старослужащих утром произошёл психический срыв из-за зарядки. Всех — и молодых, и дедов (старослужащих. — Ред.) — офицер погнал на зарядку. Так этот солдат из снайперской винтовки с пяти или шести метров две пули в офицера всадил и тут же пытался застрелиться сам. Офицер живой остался, хотя ему пробило сердечную сумку. Солдата кто-то успел схватить, винтовку выбили у него из рук. Но он сам себе в упор всё-таки до этого выстрелил в ногу. Чем закончилось дело, я так и не знаю, у меня сменщик приехал. Вот так, из-за зарядки…

Людей в Афганистане часто держали на последнем пределе, служили они на износ. У нас отношение к людям всегда было, как к расходному материалу. Это как автоматный патрон — выстрелили им, и пустая гильза уже никому не нужна.

Коробка сигарет

— Было у меня в Афганистане дело, при расследовании которого я сделал все, чтобы смягчить участь трёх солдат из десантно-штурмового батальона. Их должны были судить за кражу коробки сигарет. Она рублей шестьсот стоила — по тем временам внушительная сумма, за неё вполне можно было сесть. Но когда я начал разбираться в обстоятельствах кражи, у меня никакого другого желания, кроме как помочь этим ребятам, уже не осталось.

Этот десантно-штурмовой батальон был прикомандирован к дивизии. Каждые несколько недель — боевые выходы. Забрасывали их на вертолётах в горы. Причём по плану должны идти на три дня, а воюют на самом деле пять. Так как батальон прикомандированный, своей столовой у него не было. В полку их по остаточному принципу кормили — то достанется что-то, а то и почти совсем ничего. А парни все здоровые, под два метра ростом. Вот эти ребята перед очередным выходом и полезли в палатку, где находился склад, — как они сами говорили, поесть чего-нибудь добыть. Еды не нашли, взяли сигареты. В лучшем случае им дисбат (дисциплинарный батальон. — Ред.) светил. А это всё, клеймо на всю жизнь. Потом, после дисбата, ещё и дослуживать надо, сколько осталось. Порядок такой. И я всё сделал, чтобы им жизнь не сломать. Осудили их условно. К условным срокам в то время в армии солдат почти не приговаривали, в лучшем случае, как я говорил, — дисбат. А они служили дальше срочную, в дисбате не оказались. Не знаю только — в Афгане или уже в Союзе дослуживали.

Смерть замполита

— У меня не было ни одного подследственного, которого мне не было бы жалко. Скорее я могу вспомнить одного подонка-следователя, который ради карьеры готов был, глазом не моргнув, перешагнуть через человеческую судьбу. В то время я служил в Шинданте. Было распространено информационное письмо о том, как следователь с блеском провёл следствие и установил убийцу. Ситуация была такая: 1 мая группа офицеров и прапорщиков сидели в курилке на аэродроме в Кундузе. Поддатые, естественно. Решили они салют устроить и начали стрелять — и в воздух, и не в воздух.

А метрах в семидесяти находилась баня их же вертолётного полка, где в это время парились командир полка, замполит и две дамочки. Услышали они эту стрельбу, и замполиту захотелось посмотреть, кто это средь белого дня на аэродроме стреляет. Баня была сложена из валунов, самострой, и огорожена забором каменным с калиткой деревянной. Подходит он к этой калитке и начинает её открывать. И в этот момент пуля прошивает раму двери, брус и попадает ему прямо в глаз. Замполит убит наповал. Конечно, специально с семидесяти метров из пистолета так попасть невозможно. Случайность это. Обвиняют старшего лейтенанта, вертолётчика из Выборга.

В конце концов, через год с лишним, парня мы отстояли. А тогда прочитал я информационные письма — фамилия следователя была знакомая. В письме было сказано, что он с блеском провёл визирование через дырку в брусе двери (визирование — восстановление траектории движения пули по каналу в брусе. — Ред.). Он якобы вычислил, кто именно стрелял.

А в восемьдесят третьем, летом, я попал в Кундуз, где всё это и происходило. В Кундузе некому было работать — один следователь со сломанной ногой в госпитале, другие болеют, вообще никого не осталось. И вот это дело мне попалось — оно как раз вернулось на доследование. Первый раз осудили старшего лейтенанта вертолётчика за убийство по неосторожности, дали ему три года условно. А что это для офицера значит — увольнение из армии, никаких афганских льгот, жизнь сломана полностью. Каким-то образом адвокаты добились отмены, и дело вернули на доследование. Вот мы со вторым следователем начали его изучать.

В качестве доказательства в деле был кусок этого бруса с дыркой от пули пистолета Макарова. Предыдущий следователь проводил следственный эксперимент — посадил в курилку всю эту компанию в том же положении, как в тот самый момент, и провёл визирование через дырку в брусе с помощью какого-то прибора. И этот прибор якобы точно показал на старшего лейтенанта. Конечно, бывает, что в толстой преграде или в двойном окне через сквозные дырки проводится визирование, и можно определить точку, откуда произведён выстрел. Но пуля пробила дверь в тот момент, когда она приоткрывалась! Преграда-то не была неподвижная. А расстояние, на которое была приоткрыта дверь, показала дамочка, которая была с замполитом. Она якобы подходила к двери вместе с ним. При этом получается, что если сдвинуть дверь на сантиметр туда-сюда, тогда визирование это уйдёт на семьдесят метров вообще в сторону, даже близко не попадёт на эту группу.

Читаем дальше. После визирования следователь проводит дополнительный осмотр места происшествия — двора бани. И под стеной бани, уже после визирования, в ходе дополнительного протокольного осмотра, обнаруживается пистолетная пуля. Назначается экспертиза, и оказывается, что пуля была выпущена из пистолета старшего лейтенанта. Смотрим на пулю — она в целостности сохранилась. А ведь она пробила кусок деревяшки, глазницу и череп и ударилась в булыжник стены. На пуле ни одной царапины, только следок от нарезки. Мы её — в конверт и из Афгана отправляем в Москву, в институт криминалистики. Вопрос: ребята, это реально, чтобы пуля столько преград прошла, ударилась в стену бани и осталась в таком состоянии?

Пулю отправили, а сами читаем, как её нашли. В ходе дополнительного осмотра один из понятых, прапорщик, эту пулю нашёл под стеной бани. На момент следствия прапорщика этого уже в Афгане не было, он отслужил уже. Установили, где он живёт, и отправили поручение допросить прапорщика, выяснить, как была обнаружена пуля. Приходит ответ. «Да, я участвовал в дополнительном осмотре. Меня следователь подозвал и говорит: «Видишь, пуля лежит?»».

А потом пришло заключение экспертизы из Москвы — пулька эта никаких преград не проходила и об стеночку тоже не ударялась. Её выстрелили либо в тюфячок ватный, либо в водичку, поэтому она осталась целёхонькой. Вот так следователь пошёл на полную подтасовку фактов, чтобы карьеру себе сделать.

Почему развалился Советский Союз

В начале девяностых годов я был в командировке в Карабахе. Поступает сообщение — в горном азербайджанском селе застрелили одного старика. Он ветеран войны был, азербайджанец. Его из мелкашки (малокалиберной винтовки. — Ред.) убили в тот момент, когда он был высоко на дереве — сухие сучки ломал на дрова. Одна пуля попала в голову, другая — в бок.

К тому времени из прокуратуры Степанакерта, где было больше армян, азербайджанцы ушли. Все начали голову ломать — кого послать. Азербайджанских милиционеров нет, посылать армянского — на верную смерть. Вот тут про меня, русского, и вспомнили. Тайно привели двух азербайджанцев — опера и судебного медика, — чтобы они меня сопровождали, и мы поехали.

Пока ехали, колотило от страха, что нас там зарежут. Как раз незадолго до этого был случай в Карабахе, когда при выезде на происшествие опергруппу на ножи подняла озверевшая толпа: был убит эксперт-криминалист и сотрудник уголовного розыска — русские ребята. Вспоминать об этой поездке до сих пор страшно. Очень трудно было уговорить родственников убитого разрешить сделать вскрытие. В конце концов, сделали — прямо у дома на улице, на обыкновенной лавке.

И уже после распада СССР, вспоминая этого безобидного старика-ветерана, я осознал, что советское государство, которое не сумело защитить того, кто защищал его в Великую Отечественную войну, обречено.

Партийная «исповедь»