Друзья

Друзья

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Известный современный венгерский прозаик и кинодраматург Андраш Беркеши хорошо знаком советским читателям и кинозрителям. Пожалуй, кинозрителям — значительно больше, ибо на экранах нашей страны не один год демонстрировался ставший весьма популярным венгерский детектив «Перстень с русалкой». Автором сценария этого фильма был Андраш Беркеши. Затем пришла популярность и к его литературным произведениям, посвященным сегодняшнему дню Венгрии. Среди последних по времени книг, пришедших (и приходящих) к советскому читателю, два романа Андраша Беркеши. Первый из них — «Рыбы большие и малые» — затрагивает острые проблемы внутриармейской жизни в Венгерской народной армии. Роман этот вышел в свет в Воениздате и привлек к себе внимание специалистов в военном деле, а также широкие читательские круги. Второй роман — «Друзья» — вы сейчас прочитаете. Не станем делать преждевременных выводов — авторская позиция определена и подчеркнута, симпатии и антипатии Беркеши тайной для читателя не останутся. Скажем лишь одно: роман расскажет вам о Венгрии больше, чем многие статьи, очерки, справочники, и расскажет увлекательно, порою интригующе — ведь слава мастера детектива не рождается на пустом месте, а школа детектива помогает писателю и в психологической прозе. Хочется верить, что читатель продолжит знакомство с Беркеши и вообще с современной венгерской литературой.

СЕРГЕЙ ВОЛЬСКИЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В феврале тысяча девятьсот тридцать шестого года суд приговорил отца Миклоша Залы к трем годам лишения свободы за антиправительственную деятельность. Вторая судебная инстанция оставила приговор в силе, после чего он обжалованию не подлежал. На другой же день отца мальчика отправили в сегедскую тюрьму «Чиллаг».

Той зимой Миклош Зала ходил в четвертый класс начальной школы в Бодайке. На последней парте у окна он сидел один. Соседа у него не было. В Бодайке не любили ни коммунистов, ни их детей, и родители потребовали, чтобы учитель Богар не сажал их отпрысков рядом с Миклошем Залой. В Бодайке помнили, как отец мальчика восемнадцатилетним вступил в Красную армию, принимал участие в боях в Северной Венгрии, а потом стал красным охранником[1]. Все знали, что он беспощадно преследовал контрреволюционеров, готовивших мятеж в области. А когда Венгерская Советская республика все-таки пала, он был арестован и после жестоких пыток предстал перед судом. Выйдя через четыре года из тюрьмы, Зала в мае двадцать третьего женился на Розалии Чутораш и переселился к ней — в домик на склоне горы Рокаш, где она жила с матерью. Ее отец Балинт Чутораш пал смертью храбрых под Ишонзо, и вдова наследовала кузницу, которую Зала рассчитывал теперь переписать на свое имя. Оставалось только сдать экзамен на кузнеца и получить патент. Однако планам этим не довелось сбыться из-за политической неблагонадежности Залы; и пришлось ему работать в кузнице подручным, ведь селу все-таки нужны были рабочие руки. И хотя Зала в свое время выучился на слесаря, но знал толк и в кузнечном деле, и в машинах разбирался — мог починить, если надо. Вскоре его уже знали в селе как мастера на все руки. Правда, многому он еще получился у старого Якоба Гольдшмита, бывшего когда-то подмастерьем у Балинта Чутораша. Старик слыл настоящим кудесником. Подсвечники, украшенные чеканкой, резные замки, дверные ручки, кронштейны, железные ворота, разнообразные ограды — все, что сходило с его наковальни, было истинным произведением кузнечного искусства.

Зала родился в окрестностях Зирца, в господской усадьбе, где прислуживали его родители. Были они людьми богобоязненными, в особенности мать, урожденная Борбала Сюле, которую в усадьбе почитали прямо-таки за святую. Говорили, что само небо внемлет ее молитвам. Поглаживанием руки она успокаивала боль, знала целебные свойства трав и цветов, по линиям на ладони могла увидеть прошлое и предсказать будущее. Ее муж Матэ Зала, узнав, что сын стал красноармейцем, запил с горя и вскорости умер. Вдова прокляла сына, а поскольку он не венчался в церкви, внука своего считала незаконнорожденным и видеть даже не желала. Через три месяца после его появления на свет, в июне двадцать шестого, она скончалась от воспаления легких.

Обо всем этом Миклош узнал много лет спустя, когда уже ходил в школу, однако странное поведение деда и бабки и их безвременная кончина не произвели на подростка особого впечатления. Он чувствовал себя вполне счастливым в доме на склоне горы Рокаш, где жил с родителями и бабушкой Чутораш. Дом был красивый: черепичная крыша, веранда, жалюзи на окнах светлицы, выходивших на широкую мощеную улицу Хомокош; окна кухни и двух других комнат смотрели на просторный двор с кузницей, стены которой были увиты плющом, и на цветущий сад. Посреди двора росло кряжистое ореховое дерево, под ним стояли дубовый стол, скамья и несколько стульев, а оттуда сквозь живую изгородь повилики хорошо просматривались хлев, амбар и прочие хозяйственные постройки.

Безмятежная жизнь Миклоша продолжалась до шестилетнего возраста, пока не явились однажды жандармы — забрать отца. Они надели на него наручники и, избив, поволокли со двора. Отец при этом не проронил ни звука, даже не стонал, только как-то странно улыбался, глядя на жандармов. В ту минуту Миклош понял: и улыбкой можно выразить ненависть. Но сам-то он ревмя ревел. Ему было жаль отца, он пытался даже кинуться на жандармов с кулаками, но дядюшка Якоб сгреб его в охапку и отнес в кузницу. При этом на ломаном венгерском языке пробурчал что-то насчет праздника, который будет, мол, и на нашей улице, и тогда придет срок рассчитаться с жандармами… Через год отец вернулся. Он сильно исхудал, осунулся, лицо стало болезненно-бледным, некогда густые каштановые волосы поредели и поседели, а возле рта с обеих сторон пролегли глубокие морщины. Довольно равнодушно он выслушал новость: оказывается, власти под каким-то смехотворным предлогом отобрали у вдовы Балинта Чутораша патент и старуха была вынуждена продать кузницу Дежё Коллеру, который оставил работать в ней дядюшку Якоба, но принять обратно Михая Залу отказался. Он сказал:

— Послушай, Михай, к твоему сведению, я никогда не был ни белым, ни красным. Ты в свое время меня не трогал, так что делить нам нечего, и зла я на тебя не держу. Просто мне Форбат велел…

— Можешь не продолжать, Дежё, — перебил его Зала. — Я все понял.

Они сидели на кухне за кувшином вина, на тарелке перед ними лежали хлеб и сало.

— С голоду не помрем, хоть какая работенка да сыщется и на мою долю. — Зала поднял стакан. — Ваше здоровье!

Вместе с ними за столом сидел дядюшка Якоб. Тяжелая работа да житейские неурядицы надломили его, и выглядел он семидесятилетним старцем, хотя не так давно разменял всего лишь шестой десяток. Тыльной стороной ладони, усыпанной родинками, он вытер губы и поднял взгляд глубоко посаженных глаз на Залу:

— Пока у меня будет хоть краюха хлеба, я всегда разделю ее с тобой и твоей семьей. Понял?

Зала кивнул, потрепал дядюшку Якоба по костлявому плечу.

— Спасибо, старина!

В конце концов Зала, все еще находившийся под полицейским надзором, устроился слесарем-ремонтником на прядильно-ниточную фабрику. Работал он теперь по четырнадцать часов в сутки и на людях появлялся редко, так как ему было запрещено выходить из дому после десяти вечера. Но это его не особенно огорчало, ведь отныне он мог по крайней мере больше времени уделять семье. Гораздо сильнее беспокоило Залу, что у его сына нет соседа по парте. Он не раз заговаривал об этом с учителем Богаром, давая понять, что мог бы перевести сына в другую школу, куда ходили исключительно дети бедняков. Однако Богар держался за Миклоша, считая мальчика очень способным, и сумел отговорить отца от этого шага. И Миклош остался в его классе, и по-прежнему сидел в одиночестве за своей партой. Разумеется, не все относились к нему враждебно, кое-кто из ребят не прочь был бы подружиться с ним, чтоб хоть украдкой встречаться на улице, ходить вместе в лес или на рыбалку. Но гордый и самолюбивый мальчуган понимал, что это была бы дружба из жалости. Поэтому он вел себя очень сдержанно, а с годами и вовсе стал замкнутым и недоверчивым. И все-таки у него появился настоящий друг. В мае тридцать шестого, когда отец уже сидел в сегедской тюрьме «Чиллаг», судьба в лице учителя Богара свела его с Имре Давидом. Это был темноволосый крепыш, почти на голову выше Миклоша, его черные глаза открыто и приветливо смотрели на окружающих. Когда учитель Богар ввел его в класс и сказал: «Дети, это наш новый ученик. Прошу любить и жаловать!», Миклош подумал, как было бы здорово, если б учитель посадил новенького за его парту. И не скрывал своей радости, когда желание его исполнилось. Молодой учитель, словно прочитав мысли Миклоша, подвел новенького прямо к нему.

— Будешь сидеть здесь, с Миклошем Залой, — сказал он.

Правда, радость Миклоша была омрачена мыслью, что родители Имре Давида, узнав, с кем учитель Богар посадил их сына, воспротивятся этому. Такое в классе случалось уже неоднократно и стало привычным. Миклош тогда еще не знал, что Имре — сирота, что его родители погибли в Каде во время разлива реки, пытаясь спасти из коровника и овина домашний скот. Об этой трагедии Миклош узнал от своего нового друга, когда они разговорились на школьном дворе во время переменки. Имре и его старший брат Ферко в то страшное утро, как обычно, отправились в школу. До нее от их хутора было километров пять, но для мальчиков расстояний не существовало. Учились они в охотку и поэтому бегали в школу и в дождь, и в снег, и в буран, закаленные и выносливые, как истинные хуторяне. Они знали, что еще несколько дней назад вода в реке Кереши поднялась до угрожающего уровня, но не придавали этому значения. Никому и в голову не приходило, что река прорвет плотину именно на том участке, который считался наименее уязвимым.

— А школу не затопило? — спросил Миклош.

— Школа находится на холме Вертеш. Туда вода не дошла.

Миклош с ужасом подумал: а вдруг и ему довелось бы пережить гибель родителей! Как хорошо, что их речка Терцель не разливается так даже в паводки.

— А где же брат-то твой теперь? — поинтересовался Миклош.

— В Пеште. У тети Жофи.

— Это кто?

— Мамина сестра. Ее назначили опекуншей Ферко. А меня опекает мой дядя Жигмонд Балла.

— Ну, его-то я знаю. И его жену тоже. После Зоннтага они самые богатые люди в Бодайке.

Имре пожал плечами:

— Возможно. Дом у них и в самом деле добротный.

— Ага, — оживился Миклош, — это на улице Лайоша Кошута. — Он присел на корточки и тупым концом карандаша стал чертить на хорошо утрамбованном песке. — Вот площадь Героев, тут наша школа. А здесь уже и улица Лайоша Кошута начинается. От школы до нее рукой подать. — Он почесал в затылке и поднял взгляд на Имре: — А я знаешь где живу? Вот, смотри! — Миклош поставил точку на приличном расстоянии от нарисованной школы. — Это склон горы Рокаш. Если идти отсюда, переходишь через площадь Героев, потом сворачиваешь на улицу Пелтенберга. Знаешь, широкая такая, красивая улица, вся в акациях. По ней топаешь километра два до железнодорожного переезда. За ним уже и деревьев поменьше и дома победнее. Еще с полкилометра будет до моста через Терцель, а сразу за мостом и начинается склон горы Рокаш. Там мы и живем, на улице Хомокош. Как увидишь большую кузницу, так там рядом и наш дом. — Миклош поднялся. — Далековато, правда?

— Да что ты! — улыбнулся Имре. — Дома я, бывало, по десять километров в день отмахивал до школы и обратно.

— Да… — протянул Миклош. — Прогулочки — будь здоров! Ну, для тебя это, наверно, дело привычное.

— Конечно.

— А хочешь, я тебе покажу наши окрестности? Все, что у нас тут есть: замок, старинный парк… Знаешь, какие в том парке деревья? Я таких нигде больше не видал. Еще руины крепости. Там когда-то настоящая крепость была. А дальше — озеро Фюзеши, в которое впадает наша речка Терцель, а на ее берегу — прядильно-ниточная фабрика.

После уроков они вышли из школы вместе. Вокруг с гиканьем и свистом носились мальчишки, неторопливо, с достоинством расходились по домам девочки.

— Я давно хочу тебя спросить, Имре, — сказал Миклош.

— О чем?

— Твои знают, что ты сидишь за одной партой со мной?

— Они меня не спрашивали, а я не говорил. А что?

— Если узнают, сразу побегут к учителю Богару, чтоб он тебя пересадил.

Имре остановился, взглянул на Миклоша.

— Это почему?

— Потому что мой отец в тюрьме.

— А что он сделал?

— Да ничего. Просто он — коммунист. А коммунистов всегда стараются упрятать за решетку. Не веришь — спроси у господина учителя.

— Я верю, — сказал Имре.

Легкий порыв ветра взъерошил и спутал его темные волосы. Мальчик глядел на купающуюся в лучах солнца железную изгородь церковного парка, на величественные голубые ели, скрывающие вход в церковь, сооруженную в стиле барокко, с двумя куполами. Ребята перешли через дорогу и углубились в парк. Под ногами заскрипел гравий. По обеим сторонам дорожки росли деревья, декоративные кустарники. Повсюду на скамейках сидели старушки. Отсюда как на ладони просматривались дома, окружающие площадь: желтая поселковая евангелическая церковь и корчма Йожефа Шиллера на углу улицы Пелтенберга. Мальчики бродили, разглядывая цветущие кустарники и черных дроздов, прыгающих по только что подстриженному газону. Сидевшая на одной из скамеек пожилая женщина в платке кормила хлебными крошками голубей, по лицу ее блуждала мягкая сочувственная улыбка. Внимание мальчиков привлек бронзовый памятник героям первой мировой войны. Упавший на колено смертельно раненный солдат одной рукой опирался на винтовку с примкнутым штыком, а другой — ухватился за край плащ-палатки бегущего в атаку товарища, будто пытаясь подняться. Лицо исказила гримаса боли. Миклош задумчиво уставился на него, силясь понять, о чем может думать человек перед смертью.

— Тебе не обидно, что тебя дразнят Красным Мики? — спросил вдруг Имре.

Миклош пожал плечами:

— Пусть дразнят… Вырасту, тоже коммунистом буду.

— А хочешь, чтоб и я стал коммунистом? Чтобы мы подружились?

— Хочу, — тихо, но твердо произнес Миклош.

2

Жига Балла и его жена уже отобедали, но все еще сидели за столом, поджидая Имре. Войдя в комнату, мальчик почтительно поздоровался, но ему никто не ответил. Красивая худощавая женщина бросила взгляд на стенные часы.

— Где ты шлялся?

— Я не шлялся, — буркнул Имре, ставя ранец на тумбочку в углу.

— Во сколько закончились уроки?

— В час.

— А сейчас сколько времени? — вступил в разговор Жигмонд Балла, наливая себе в бокал вина. — Взгляни-ка на часы.

Имре покосился на стену.

— Ну, два.

— Школа в десяти минутах ходьбы от дома, — заметила белокурая голубоглазая женщина. — А ты еще смеешь утверждать, что не шлялся. Ты еще и врешь?

Она произнесла это пронзительным тоном, едва не срываясь на крик.

Имре покраснел.

— Я не вру, — решительно заявил он.

— Ежели не шлялся, то где же, черт побери, ты был? — вопрос дяди прозвучал мягче и дружелюбнее.

— С другом разговаривал.

— С другом? Смотрите-ка, у него уже дружок объявился. Всего несколько дней как в школу пошел, однако успел приятелем обзавестись. — Ирма визгливо рассмеялась. — Ну и кто же стал твоим дружком у нас в Бодайке?

Имре молча уставился на стену комнаты, увешанную картинками на библейские сюжеты. С каждой из них глядел кроткий лик Иисуса Христа.

— Тетя Ирма, кажется, задала тебе вопрос, — повысил голос Жига Балла.

— Моего друга зовут Миклош Зала, — отчеканил мальчик, заложив руки за спину.

Ирма вскочила, будто ее ужалила оса. Побагровев, она что-то буркнула по-немецки, а потом, снова перейдя на венгерский, заорала:

— Этого еще не хватало! Нашел с кем связаться! С сынком тюремного отребья!.. Жига, ты слышишь?

— Слышу, слышу… Только не пойму, какого черта ты так раскудахталась? — Балла в сердцах залпом опорожнил бокал. — Откуда, к дьяволу, бедному мальцу знать, кто такой Зала? Ты ему объясняла? — И, не услышав ответа жены, заключил: — Вот так-то!

Наступила секундная пауза. Внезапно тишину нарушил Имре:

— А я все знаю.

Жига Балла поднялся и подошел к мальчику. Это был могучий мужчина тридцати одного года от роду, в самом расцвете сил. Указательным пальцем он подкрутил черные усы, обжег мальчика взглядом.

— Ну, так что же ты знаешь? Мы слушаем.

Имре, не дрогнув, ответил.

— Отец Миклоша в тюрьме сидит. В Сегеде.

Балла подступил к мальчику вплотную.

— А может, ты знаешь, и за что его посадили?

— Знаю! — дерзко выпалил Имре. — Потому что он коммунист.

Женщина изумленно посмотрела на мужа, затем перевела взгляд на мальчика.

— И после этого ты продолжаешь утверждать, что Миклош Зала — твой друг? — вымолвила она наконец.

— Да, он — мой друг, — упрямо ответил Имре. Он непроизвольно взглянул на обеденный стол и только сейчас почувствовал, как сильно проголодался. — Можно поесть чего-нибудь?

— Нет, — отрезала женщина. — Пусть тебя кормят там, где ты шлялся. В следующий раз не будешь опаздывать к обеду.

Имре ушам своим не поверил. Он попросту не понимал, что произошло. Ни разу в жизни еще не бывало случая, чтобы дома его не накормили обедом. Конечно, жили они с родителями бедно, но все же никогда не голодали.

— Так мне не будет обеда? — удивленно переспросил он.

— Сегодня — нет. Считай, что ты наказан. Хорошенько запомни: в этом доме раз и навсегда установлен порядок, который никому не дозволено нарушать.

— Но я хочу есть.

— Верю. Значит, надо приходить вовремя, — в голосе женщины появился металл. — И заруби себе на носу: пока ты живешь у нас, не смей водиться с Миклошем Залой!