Нигредо

«Спуску не давал ни разу, нрав крутой и грозный вид, только издает указы так, как Дьюла говорит!

У императрицы вовсе поважнее есть дела: неимущим выдать просит то, что собрала казна.

В милосердие играя, от реальности бежит, потому и знать не знает, что там Дьюла говорит!

На кронпринца рад бы ныне понадеяться народ: он бы Дьюлу взял за вымя, только папа не дает.

Так без трона, без короны в рюмку полную глядит, только пишет фельетоны:

"Дьюла глупость говоритГ

Это, братцы, вам задача, нерешенная пока: как бы жизнь переиначить, и прогнать бы дурака?

В жилах старого Авьена революция кипит, скоро грянут перемены.

И народ заговорит!»

У Марго пересохло во рту. Листок затрясся, и буквы — черные букашки, — посыпались под ноги. Или только тени играли со зрением злую шутку?

Она глубоко вздохнула и подняла глаза. В свете ламп лицо шеф-инспектора Вебера отливало в зелень.

— Вижу, вам понравилось, — сухо произнес он. — Это нашли в кармане вашего младшего брата.

— Не… — слабо простонала она, необдуманно комкая листок.

— Верните, это улика, — Вебер аккуратно выдернул бумагу из ослабевших пальцев, Марго не сопротивлялась. В ушах нарастал шумящий звон, и за плечом шеф-инспектора — где-то в глубине коридора, выныривая из полумрака, — подмигивал покойный барон фон Штейгер.

«От осинки не родятся апельсинки, — глубокомысленно изрекал он. — В семье чужестранца и вольнодумца немудрено вырасти изменником!»

— Нет-нет, — сказала Марго и качнула головой, так что шляпка снова съехала на бок и повисла на шпильках. — Этого не может быть! Родион не способен…

Она замолчала, некстати вспомнив похвальбу брата:

«Рита, удивись! Меня приняли в редакцию студенческой газеты! Теперь я смогу публиковать не только лирические стишки!»

Она закрыла глаза. Гул в ушах нарастал, в них пульсировал отголосок издевательского смеха фон Штейгера и повторялись последние строки: «… революция… кипит революция!»

— Стихи — не единственное, что конфисковали у Родиона, — послышался голос Вебера. — Но те либеральные статейки, по крайней мере, не оскорбляют облик монарха, его семьи и приближенных. Не говоря уже о едком высмеивании Спасителя.

— Это писал не он, — простонала Марго, комкая перчатки. — Родион не мог! Он послушный домашний мальчик…

— Который, однако, арестован в компании шлюх, — Вебер остановился. — Мы пришли.

Домашний мальчик сидел на топчане, уронив голову на руки. Решетчатая тень косо падала на его взмокший лоб. Костюм помят, рукав порван. На щеке — свежая ссадина.

— Родион…

Негромко, шепотом, почти не разлепляя губ. Мальчишка услышал: подскочил, точно его кольнули иглой, затравленный взгляд заметался по камере, остановился на решетке.

— Ты пришла!

Марго приникла к решетке, стиснула железные прутья, как, наверное, хотела стиснуть худенькие плечи Родиона. Он стоял, не смея подойти, и весь трясся не то от озноба, не то от волнения.

— Я понимаю, вам нужно поговорить, — произнес за плечом шеф-инспектор. — Вы друг мне, Маргарита, и потому я не буду мешать. Только скажите: вас нужно обыскивать?

— Нет, — хрипло выдавила она, в тоске оглядываясь на Вебера. — Отто, добрый мой, хороший, верьте! Я грешница и порой веду себя не так, как подобает дворянке и приличной фрау! Но перед вами и Богом я честна!

Вебер накрыл ее ладонь своею, погладил холодные пальцы, отпустил.

— Не будем поминать всуе, — поморщился он. — У вас пять минут.

И отступил в тень.

Марго выдохнула. Сердце колотилось болезненно и гулко. Родион подошел на негнущихся ногах, сказал по-славийски:

— Прости…

— Это правда? — спросила она на родном языке, заглядывая в его белое лицо. — То, в чем тебя обвиняют?

Родион упрямо молчал. Челка свисала на глаза — давно следовало постричь, только мальчишка не давался и все откладывал на потом, теперь-то обреют наголо, закроют до суда, сошлют на рудники или в шахты, и хорошо — не казнят.

Что же ты наделал, Родион?!

Наверное, сказала это вслух: мальчишка засопел, раздувая ноздри, но не плакал.

— Меня осудят, Рита?

— Если ты признаешь вину. Но ты ведь не признаешь?

Он снова промолчал. Упрямец, весь в отца. Да и Марго — того же поля ягода.

— Мне показали эти скверные стишки, — продолжила она, заглядывая в лицо брата и отчаянно пытаясь отыскать там зацепку. — Написано, соглашусь, талантливо. Но это писал не ты.

Молчание. Кадык подскакивал в худом горле, нижняя губа дрожала. Давай же, скажи правду!

— Отпечатано на машинке, а она — заперта в моем кабинете. Ключ всегда со мной.

— Я подобрал отмычку, — прошептал Родион, еще ниже опуская голову.

— На моей западают буквы А и В. Но слова здесь пропечатаны четко, без ошибок.

— Перепечатал в университете.

Марго захотелось схватить брата за плечи и потрясти.

— А бумага? — с нажимом спросила она. — Слишком дорогая для нас!

— Взял на кафедре.

— Неправда! В твоих тетрадях листы шероховатые и желтые!

— Эти я стащил у профессора, — голос Родиона упал до едва различимого шепота, лица теперь не разглядеть — лишь взмокшую черную макушку.

— Ты врешь! — закричала Марго, и мальчишка отпрянул, округлил глаза. — Признайся, что врешь!

Из испуганных глаза Родиона сделались колючими и злыми.

— Кого ты покрываешь?

Молчание.

— Кого?!

Марго наотмашь ударила по решетке, а хотелось — по этому бледному и молчаливому лицу. Глухой звон заложил уши, отдаваясь в теле легкой вибрацией. Родион вскинул голову и резко ответил:

— Какая разница, кто писал! Бумаги нашли у меня!

— Призывы к свержению власти?!

— И пусть! — теперь Родион тоже кричал, отступая обратно к топчану, к решетчатой тени, уже лизнувшей его ботинки. — Авьену нужны перемены! И все это знают!

— Дурак! Ты представляешь, что тебя ждет?

— Все равно! Дай мне возможность ответить за свои поступки!

Марго ударила по решетке снова. И снова! Только чтобы заглушить эти безумные слова, которыми глупый мальчишка собственноручно подписывал себе приговор!

Ее обняли за плечи.

— Идемте, Маргарита! Прошу вас!

— Он врет! — кричала она на славийском, не думая, понимает ли ее Вебер и выворачиваясь из стального кольца рук. — Разве вы не видите, Отто?! Он покрывает кого-то!

Ее тащили прочь, под тусклыми шариками газовых рожков. Марго стонала, гнев и горе сжигали ее изнутри. У двери она обмякла и покорилась судьбе, позволив усадить себя на скамейку.

Мимо проходили проститутки, покачивая нагими бедрами. Господа трезвели на глазах, забирали документы и, стыдливо нахлобучив котелки, рысью неслись к выходу.

— Я ведь говорила оберлейтенанту, что лицензия в порядке, — слышала Марго прокуренный женский голос. — Мои девочки не работают без разрешения и постоянно наблюдаются у врача. Мы исправно платим налоги!

— Конечно, фрау Хаузер, — цедил мужской баритон. — Но мы обязаны были проверить…

Слова, не задерживаясь, текли через голову. Марго смотрела в толпу — и не видела лиц, только хаотичные световые пятна. Легкие горели, будто в них снова вползал удушливый дым, дыхание вырывалось со свистом.

Что делать… что делать? Обвинение серьезное. Но если внести залог… Снять немного денег со счета барона. Или для начала обналичить чек мануфактурщика. Где же он? Был тут.

Марго вытащила кошелек, дрожащими пальцами отщелкнула застежку.

— … и, настоятельно попрошу — чеканно звучал уравновешенный мужской голос, — в последующий раз тщательнее выбирайте объект для облавы. Салон фрау Хаузер

— приличное место отдыха для приличных господ.

— Не извольте беспокоиться! — отвечал другой, почему-то испуганный и даже заискивающий. — Ошибочка вышла, хе-хе… Однако же, поймали опасного преступника, подрывающего устои монархии! Благословите?..

Марго стряхнула оцепенение и сфокусировала взгляд: военный в чине лейтенанта угодливо расталкивал толпу локтями, прокладывая дорогу собеседнику — высокому молодому господину с гладко причесанными волосами. Его строгий профиль с породистым носом и слегка выступающим подбородком отчего-то казался до странного знакомым.

— Преступников ловите, — сурово произнес господин. — А приличных людей не беспокойте.

— Так точно, ваше высочество! — отрапортовал полицейский и подхватил того под локоть. — Сюда, пожалуйста. Я велел вызвать экипаж…

— А вот этого делать не стоило, — сухо ответил молодой господин, резко убирая руку и нечаянно толкая Марго в плечо.

Кошелек подпрыгнул, под ноги звонко выкатился серебряный кругляш.

— Простите, фрау, — вежливая улыбка блеснула белизной, но молодой господин тотчас отвернулся, а вскоре и вовсе смешался с толпой.

Марго нагнулась, машинально поднимая серебряную сотню — задаток герра Шустера. Может, хватит в качестве аванса?

Она застыла, так и не опустив монету в кошелек. Жар схлынул, оставив после себя щемящий озноб. Марго вспомнила, где видела молодого господина с породистым лицом: на этой самой сотне! Юбилейной, выпущенной к грядущему двадцатипятилетию Спасителя. С его чеканным профилем на обороте.

Глава 2. Играя с огнем

Ротбург, зимняя резиденция кайзера

Рассвет занимался болезненно-быстро, нахально вторгаясь в полумрак просторных покоев и оголяя вычурную мебель светлого дерева, низкие кресла с бархатными подушками, гобелены в тяжелых рамах, самого Генриха — взмокшего и безуспешно пытающегося застегнуть рубашку.

— В остальном распорядок не изменился, — продолжал Томаш, ставя на поднос заново наполненный графин и обтирая его полотенцем. — В десять прием посетителей. После обеда вас ожидает портретист…

— Его величество не передал, зачем хочет меня видеть? — перебил Генрих. Ему стоило усилий, чтобы разлепить губы, в горле — выжженная пустошь.

Мог бы и не спрашивать. Конечно, не передал: донос о вчерашнем аресте едва ли заставил себя ждать.

Мальчишка привел на хвосте полицию, полицией руководил барон Штреймайр, а им

— ведь это очевидно! — всезнающий и вездесущий епископ Дьюла. Должно быть, сидит теперь в массивном кресле, положив на острые колени бордовую папку, на папку — руки с длинными, унизанными перстнями, пальцами, и говорит, говорит… прилежно и без эмоций: в котором часу кронпринц появился в салоне на Шмерценгассе, сколько времени провел наедине со шлюхой и как долго беседовал со студентом, у которого впоследствии нашли скандальные статейки для очередного издания «Эт-Уйшаг».

«Вы слишком долго терпели, ваше величество, — как наяву слышал Генрих пришептывающий турульский акцент, — но любое терпение не безгранично…»

Пуговица в очередной раз выскользнула из пальцев — Генрих не почувствовал ее, как не чувствовал ничего, что попадало в его руки.

— Позвольте, ваше высочество.

Томаш опустился на одно колено и потянул рубашку на себя.

Подумать только, как быстро можно привыкнуть к собственной беспомощности, к тому, что с десятилетнего возраста тебя одевают и умывают по утрам — особенно в первые годы после появления стигматов, когда одежда вспыхивала от любого, даже мимолетного касания, а вода в ладонях вскипала, оставляя на коже мелкие волдыри. К тому, что большая часть мебели промаслена и обработана воском. К изматывающим головным болям. К теням за спиной. К страху, отчуждению, перчаткам, морфию…

Прикрыв глаза, Генрих шумно хлебал воду, и край стакана выбивал на зубах дробь.

Паршиво! Надо собраться, унять унизительную дрожь. Мысли должны быть ясными, а слова — отточено острыми, как пики стрелок, что неумолимо двигались к восьми.