Место вдали от волков

Больше она о нем не хотела разговаривать.

Она сказала, вместо этого мы можем пользоваться каучсерфингом, ночевать под открытым небом, если придется, а еще у нее остались друзья тех лет, и она могла бы с ними связться. Мне больше никогда не придется звонить соседям по быстрому набору, когда он в гневе – например, один раз он схватил кочергу и угрожал уничтожить свои картины в гараже, потом маму, потом меня и все свои вещи в порядке значимости. Мы с мамой перевернули эту страницу. И подняли большие пальцы.

Остановившаяся машина изменила все, но не так, как я хотела. Это был минивэн с серебристой рыбой на бампере – первый знак. Мама предупреждала меня об этой рыбе. Сказала, мы можем не понравиться этим людям, они не будут нам доверять – это члены движения Иисуса, – но, если они спросят, евреи ли мы, не надо бояться и скрывать, кто мы такие. Мы должны посмотреть им в глаза и сказать – да. Не важно, что мы не знали, когда по календарю Дни трепета, и не делили тарелки, миски и ложки для мясного и молочного. Для многих мы вполне евреи, даже если для евреев – не вполне.

Я не видела водителя. Сначала заметила лица девочек, прижатые к заднему окну – пухлые губы, вытаращенные глаза. Это были сестры: Шарлотта (старшая, вредная) и Даниэла (младшая, моя ровесница, маленькая копия Шарлотты). Я им сразу не понравилась, и дело совсем не в религии. Их отец сказал маме, что не может прямо сейчас подвезти нас к автомагистрали, так как в пакетах полно продуктов, а его драгоценные девочки очень хотят поужинать. Но если нам надо где-то переночевать, они живут прямо за поворотом, на Блу-Маунтин-роуд и могут выделить нам исправный раскладной диван. Также он упомянул, что его жена умерла.

Через сутки моя мама переехала с раскладного дивана в его кровать. А через неделю наши спальные места стали постоянными, и я уже ездила с сестрами в школу. Во время ужина они произносили то, что называли застольной молитвой, и только потом разрешалось есть. Мама многозначительно смотрела на меня, пока я не закрывала глаза и не принимала их дергающиеся руки. К декабрю мама заявила, что на Рождество мы больше не будем евреями, поэтому можем помочь украшать безвкусную ель из стеклопластика. Мой отец тоже не был евреем, но даже он не просил нас этого делать. На их свадьбу в церкви все женщины надели белое, но мама не знала, что под моим вызывающим зуд белым платьем скрывались надписи на животе, сделанные сестрами. О том, что у меня грязные волосы, я грязная, бездомная и пахну, как дерьмо. Годы шли, и она не знала о многом, что происходило со мной. Не знала, что, заглянув в свое будущее, я не видела ничего блистательного, как было с ней в моем возрасте. Я видела темный туннель, а в его конце – черную дыру. Мама не знала, что, когда в моей руке оказались таблетки из оранжевой бутылочки (на этикетке написано «гидрокодон», срок годности вышел три года назад – она тогда сломала лодыжку, поскольнувшись на подъездной дорожке), я просто рассматривала их форму, насколько они большие и сколько их. Я думала о том, каково это – исчезнуть, и все. Но самое главное, она не знала, что я не забыла про наш план переехать в город. Все эти годы я не отпускала его от себя, пока спала, ела. Я помнила название дома, в котором она жила и на какой улице он находился. Туда могла отправиться любая попавшая в беду девушка. Я помнила, она сказала, что арендованная ею комната была такой же маленькой, как ее гардеробная сейчас, но ведь она принадлежала ей. В комнате лишь одно окно, но ее. Поздно вечером она устраивалась на пожарной лестнице и, болтая ногами в сумеречном воздухе, наблюдала за танцем городских огней. Она думала, что будет частью танцующих огней для того, кто издалека смотрит в ее сторону, на эту часть города.

Через несколько дней после переезда к мужчине, который подобрал нас на обочине, мне удалось застать маму одну. Я не понимала, почему мы не отправлялись в Нью-Йорк; она приставляла к названию слово «город», выделяя это значение. Разговор происходил в хозяйской спальне. На комоде стоял ее любимый лосьон. На тумбочке лежали ее большие серьги инь-ян. Она вместила в ящик из-под молока и чемодан столько пар обуви, сколько могла, и теперь некоторые из них заняли место у входной двери в прихожей, но самая любимые валялись здесь, рядом со шкафом. Ее ботинки на шнуровке. Ботинки с пряжками. Туфли с каблуком и танкеткой, которые она надевала только по особым случаям, с открытым носком и фиолетовые. Почти все ее личные вещи перекочевали в верхний ящик комода.

Я обошла ботинки и забралась к ней на кровать, чтобы обнять подушку. Я задавала ей такие вопросы: «Почему мы все еще здесь? Когда уйдем? Может, завтра? Или послезавтра? Окажемся ли мы в городе к выходным?»

Но она вот что мне сказала:

– Скоро. Бин, но ты разве не помнишь? Разве мы с тобой не голодали?

Она похлопала меня по животу, напомнив мне, как там было пусто, ведь он перестал давать нам деньги на продукты. Здесь, на Блу-Маунтин-роуд, холодильник всегда был полон.

– Разве мы не боялись?

Она сжала мою руку, напоминая мне, как я пряталась за мебелью, когда слышала его крики. Новый ее парень никогда не кричал.

– Иногда приходится идти на отчаянные поступки, – объяснила она. – Например, сбежать практически ни с чем. Помнишь, почему мы остались без машины? Он бросил аккумулятор в пруд.

Я кивнула. Нам пришлось это сделать. Я оставила там почти все свои игрушки и большую часть книжной коллекции, потому что мы остались без машины. Она даже бросила там свое самое драгоценное украшение, потому что сняла опал со своего пальца. (Она носила его только за закрытыми дверьми; однажды разрешила мне его примерить, но кольцо свободно крутилось даже на большом пальце.) Его мы закопали за помидорами черри – чтобы он его не продал, как сказала она. Но в дальнейшем мы не смогли его найти, хотя выкопали прилично.

Мы очень многое оставили в тех стенах, в сервантах и шкафах, на полках, под кроватями, и понадобятся годы, чтобы перечислить все потерянное, потому что мы не могли вернуться туда и потребовать у него эти вещи. После того как мы сбежали, он выехал из дома в Гудзонской долине и переехал в город, чтобы работать художником. Скорее всего, все наши вещи он сжег на костре или выкинул в мусорку, потому что, проезжая мимо, мы увидели, что там проживает новая семья. Проскользнув на территорию, на месте сада мы обнаружили кирпичное патио. Заасфальтированное пространство. Видимо, растения выдрали с корнями. Мы ушли по собственной воле, но возникло ощущение, что все наши вещи проглотила выгребная яма.

Мама продолжила.

– А иногда, чтобы обеспечить себе крышу над головой, приходится делать то, чего не хочется делать.

Я снова кивнула.

– Мечты сбываются не у всех, – тихо произнесла она, держа меня за руку. – Разве обратное было бы справедливо? Понимаешь?

Я понимала.

Время шло, годы, потерянные в этом доме.

Когда мне исполнилось тринадцать, мы выбрались в город, но лишь на экскурсию. Которую омрачало то, что нам запрещалось ходить одним. За нами повсюду таскались ее муж и девочки. Они расписали наш маршрут, забив его самыми туристическими местами, такими как Таймс-Сквер, «Мэйсис» и Эмпайр-стейт-билдинг. Даже не хотели посетить Виллидж. Они купили одинаковые футболки «Я ❤ Нью-Йорк» и кепки FDNY – и наплевали на мамину просьбу найти квартал с обувными магазинами. Они не захотели обедать в уютном французском бистро, или есть фалафель, или индийское карри, или манты в китайском квартале. Они настояли на итальянской еде в «Олив Гарден». Мы с мамой разок сбежали, сказали, что встречаемся со старым другом, и по дороге в центр мама рассказала, чем бы мы занялись, будь только вдвоем… Подружились бы с бездомным котом. Потерялись бы в лабиринте Вест-Виллидж. Прочитали бы нашу судьбу в случайных брызгах уличных граффити. Посмотрели бы фильм, пока под нашими сиденьями гудело бы метро. В качестве еды купили бы на уличной тележке книши, обжаренные во фритюре кармашки с картошкой, приправленной специями, которые во время ее проживания здесь стоили всего доллар, так что она практически все лето только ими и питалась. Она пообещала все это в следующий раз. Поклялась на мизинчиках. В следующий раз.

Вместо старого друга мы отправились к моему отцу. Все прошло плохо. После этого мама больше не планировала еще раз поехать в город только вдвоем. Не хотела позировать для фотографий в темных переулках, наблюдать за людьми, сидя в парке на скамейке, покупать жирную еду, чтобы съесть ее прямо на улице. Она даже не захотела примерить десятки пар ботинок на Восьмой улице. Шли месяцы. Она больше вообще не упоминала про поездку в город.

* * *

Он вернулся позже, ждал меня, как сверкающая драгоценность, вырытая из глубокой грязи и теперь оказавшаяся на открытом воздухе, на моей ладони. Город.

Это первое, что пришло ко мне, когда я, выкинутая с вечеринки, выползла из леса. Когда колени сдались, стало слишком тяжело идти и я опустилась на асфальт, прямо на прерывистую разметку. Темнота за веками сравнялась с темнотой на дороге. Я слышала шум в ушах. Прижала руки к глазам, пока не увидела звезды.

Ко мне с грохотом приближался грузовик, квадратный и выше обычной машины.

Я услышала и почувствовала его прежде, чем увидела, – рычащий гул, громыханье под телом. Встала и подняла руки, пытаясь привлечь внимание водителя, но грузовик не замедлился. Проехал мимо так быстро, что чуть не задел меня. Так быстро, что я могла моргнуть и вернуться к тому, с чего начала: ждать, когда кто-то поедет мимо и спасет меня.

Когда я снова открыла глаза, дорога была пустой. Остались лишь звезды в глазах, яркие пятна выжглись на моей сетчатке, словно я смотрела куда нельзя. В голове осталась единственная ясно выраженная мысль.

Город. Он всего в двух с половиной часах отсюда.

Я видела его вдали, как на одной из открыток: его очертания на фоне ночи, снятые откуда-то по другую сторону реки. Весь искрится и сияет, ослепляет и обещает. Я сосредоточила свои мысли на очертаниях. Они становились всё меньше, пока не превратились в окно. Пожарный выход. Единственный блик света.

Мама всегда говорила, что у меня живое воображение.

Я похромала вдоль обочины, временами припадая к деревьям, и перестала чувствовать боль. Я словно уже находилась там, покачивалась на новых ногах в сверкающей ночи, которая знала маму, а теперь узнает и меня.

* * *

Я оказалась у чемодана под ивой, когда поднималось солнце. Наступило следующее утро, и я превратилась в свою маму – точнее, в ту, кем она себя показывала, – устроившись на хорошо просматриваемом повороте дороги Блу-Маунтин-роуд, на фоне растворяющихся вдали голубых гор; жуки атаковали уши, а солнце припекало. Чемодан устроился между ног. Ноющий синяк под глазом спрятался под косметикой. Большой палец вверх, вытянуть руку. Сосредоточить здоровый глаз на дороге, которая приведет меня в город. Назад пути не будет. Никакого страха.

Часть меня желала, чтобы она проехала мимо и увидела меня, стоящую на гравии, тающую от жары. И тогда она выйдет из машины, прижмет меня к себе и скажет, что верила мне и всегда будет верить. Что простила меня за все проступки и всегда будет прощать. Что я могу вернуться в дом. Могу распаковать чемодан. Могу остаться.

Но другая часть меня сдерживалась. Эта часть не позволила бы мне опустить руку или перестать ловить попутную машину. Эта часть заняла твердую позицию.

Я была готова обливаться потом и умирать от жажды, только бы остановилась машина. Я поедала взглядом Блу-Маунтин-роуд. Солнце смотрело прямо мне в глаза, и я нацелилась на него, желая увидеть машину, – хотя было больно.

Но машины не останавливались. Проносились мимо, словно я – невидимка или даже опасна. Это занимало больше времени, чем я рассчитывала, чем я планировала.

Здесь уже мало кто путешествовал автостопом, так что, возможно, водители и не знали, что им делать, когда девочка-подросток использовала дорогу в качестве личной автобусной остановки. Путешествия автостопом были забавой в фильмах про убийства, потерялись в 1970-х годах, а теперь, возможно, стали нелегальными в штате Нью-Йорк. Но мне некого было просить меня подвезти, я осталась без машины и даже без прав – их отняли у меня сразу после того, как я разбила мамину «Тойоту». Все мои деньги лежали в кармане. Все надежды были устремлены к водителю, который пожелает мне помочь. Либо так, либо идти пешком.

В том, что ехало ко мне, было сложно узнать машину. Какое-то размытое пятно, вывернувшее на обочину, где стояла я и не могла сфокусироваться на какой-либо его части. А потом оно превратилось в зеленый приближающийся капот, и я увидела за рулем худое лицо девушки, сосредоточившейся на своей цели. Шарлотта ездила на зеленой машине. Она что, не видела меня? Она ускорялась и сбила бы меня наверняка, если бы увидела, особенно после этой ночи. Я отступила в кусты, в тень ивы. Машина ехала мимо, наш дом находился в полумиле отсюда, и в открытых окнах виднелись две головы пассажиров – одна на переднем сиденье, вторая на заднем. Даниэла и ее подруга. Они засмеялись, вероятно, надо мной, обнажая клыки, и меня окатило чем-то холодным и мокрым, когда одна из девочек выплеснула в окно остатки лимонада. Как только это произошло, все закончилось. Машина вошла в поворот и не развернулась. Никто не посмотрел на меня с чемоданом. Всем было плевать. Я стояла посреди дороги и показывала зеленой машине средний палец, когда наконец остановилась другая – серый хетчбэк со странным мужчиной за рулем. Он замедлился, как будто сомневался, но, проехав вперед, остановился через несколько метров и подождал, когда я добегу до него.

Окно со стороны водителя опустилось, и порыв прохладного воздуха сообщил о наличии в машине кондиционера. Но мужчина, повернувшись, словно испытал отвращение при виде меня. Его костяшки напряглись: он сжал руль. Все дело в моей одежде: она намокла от лимонада со льдом. Но он смотрел на мое лицо – внимательно рассматривал его, не произнося ни слова. Я посмотрелась в боковое зеркало. Под моим левым глазом появились пятна неестественного цвета. Губы потрескались. С ухом что-то произошло.

– Тебя подвезти в больницу? – спросил он после долгой паузы.

– Я в порядке. – Он словно до сих пор мне не верил, поэтому я добавила: – Я была у доктора. Правда, все в порядке. Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Вы сможете подбросить меня до вокзала? Метро-Север?

Но он все равно сомневался. Я ждала, что он сорвется с места, взвизгнув шинами, или скажет мне отправиться на автобусе. Но он не знал, что восемнадцать лет назад мама поехала на поезде, и я тоже поеду, пусть даже потрачу на это час. Так началась ее история: место у окна, берег реки и счастливый билет в один конец.

– Я встречаюсь на вокзале с мамой.

Это были волшебные слова. Закинув чемодан на заднее сиденье и забравшись на переднее, я не оглянулась на нашу подъездную дорожку и иву, которая когда-то была нашим местом. Я думала, он спросит, куда я направляюсь, – я бы ответила: в Нью-Йорк, – но этого не произошло. Он ничего не спросил. Я волновалась, что дешевое маскирующее средство из аптеки плохо скрывает синяк, поэтому полезла за солнечными очками, которые несколько недель назад вытащила из маминого ящика (она подумала, что потеряла их на йоге), и надела их. После этого мужчина отвернулся от меня, словно я наряду с солнечным светом отгородилась и от всех вопросов. Так поступала моя мама, и я идеально повторила за ней.

Я была известной лгуньей, воровкой, но еще дочкой своей мамы. Если решит меня искать, она будет знать, где меня найти.

Свободная комната

– Проснись.

Прозвучал голос над ухом. Полоса белого света.

В поезде ожил динамик.

– Следующая остановка – Центральный вокзал Нью-Йорка, конечная.

Я выпрямилась. Вокруг меня перемещались незнакомцы, и я не знала, кто из них сообщил мне о прибытии. Похоже, заснула у окна: на щеке остался след. Голова пульсировала от боли. Мамины солнечные очки, которые я не снимала всю поездку из-за опухшего темно-красного глаза, криво повисли на носу. Я представила, как она приехала в «Кэтрин Хаус» в таких же очках – с сильной степенью затемнения, этакой броне, скрывающей ее синяки, – но эту пару она купила много лет позже.

Чемодан лежал, нетронутый, на верхней полке. В кармане наличка, адрес вбит в телефон. Я почувствовала, как быстрее забилось сердце, запульсировало в ушах, и этот звук заглушил остальные, пока мы катились по все еще темным путям Центрального вокзала.

Я приехала.

Поезд медленно катил по туннелям, и казалось, мы никогда не доедем до платформы, которой, возможно, и не было, а город существовал лишь в рассказанной мамой или мной истории. Над головой мерцали лампы, к поцарапанным окнам жались тени, как будто желая пробраться внутрь. В проходе столпились пассажиры, направляясь к выходам в обеих сторонах вагона. И я осталась одна посередине, все еще на своем месте. Задержалась у окна.

Мимо проплыла тускло освещенная, расположенная в недрах станции платформа. Ни души. Дальше мрачные участки туннеля, неиспользуемые и перекрытые. Здесь все выглядело масштабно и в то же время удивительно хрупко, словно кости этого города можно сломать одним резким ударом, и об этом никто не должен знать. На мгновение мне показалось, среди этой грязи я увидела всплеск природы, растущее из третьего рельса дикое дерево, чужеродное и напоминающее зелень давно исчезнувшего маминого сада. Но это всего лишь граффити, захватившее укромное пространство. Дерево не было живым. Поезд ускорился, и рисунок превратился в черное пятно.

Наконец мы остановились. Включился свет, осветив станцию метро. Открылись двери, и люди поспешили выйти из вагонов. Я схватила свой чемодан, свои надежды, натянутые нервы, несформированные мечты – и вышла на платформу.

* * *

Я бы ни за что не отыскала «Кэтрин Хаус», если бы мама все эти годы не держала на пробковой доске в спальне номер его телефона. Одна из дверей их комнаты на первом этаже выходила на веранду, и они никогда ее не закрывали, поэтому туда без проблем можно было пробраться. Место на комоде она использовала не для хранения драгоценностей или зеркала, а чтобы заглядывать в свое прошлое, вспоминать каждое утро, доставая чистые носки, кем она являлась.

К доске кнопками крепились ее старые глянцевые фотографии, которые скрутились от времени; тогда ее волосы были бордовыми, желтыми или сине-черными. Корешки билетов в кино, на спектакли и концерты ска-исполнителей. Памятные сувениры, такие как засохший четырехлистный клевер в пакетике; открытки с изображением звездных ночей или прудов с лилиями на поверхности; поздравительные открытки; вырезка из «Виллидж Войс» со статьей о показе на фестивале короткометражных фильмов, в которой мелким шрифтом указали ее имя, а она его обвела и пометила звездочкой. В самом низу прикреплены номера служб экстренной помощи, которые всегда должны быть под рукой у каждой мамы: токсикологический контроль, местная больница, кабинет стоматолога. А под всем этим висела помятая от времени визитная карточка, на которой виднелось множество следов от булавок, словно она опасалась, что когда-то придется ей воспользоваться, чтобы сбежать.

Я не успела перед ее приходом просмотреть ящики, но забрала эту карточку. А позже, когда позвонила по номеру телефона с нее, мне ответили после нескольких гудков. Нетерпеливый голос на том конце провода, словно ожидающий этого звонка, сообщил о наличии свободной комнаты. Ее закрепили за мной, но я должна была быстро приехать к ним и заплатить наличными.

Оказалось, «Кэтрин Хаус» не так-то просто найти в городе. Я добралась от вокзала до центра, до Вест-Виллидж. Была уже близко, точнее, должна была оказаться. Но на телефоне светилась серая зона, без названия и не ограниченная улицами. Я не знала, как найти в этой серости нужный дом, не помогли и две таблички с одинаковым названием на углу улицы. На одной – Вэйверли Пл. И на другой тоже. Словно улица делилась на две части себя самой. И вот я стояла и размахивала телефоном в воздухе, когда наткнулась на нее.

Она стояла на тротуаре возле голубого фургона с засохшей грязью на колесах, хотя здесь, куда ни посмотри, на каждой улице сверкал на жаре гладкий асфальт. Фургон был припаркован перед табличкой, предупреждающей о запрете парковки, и девушка оказалась в его тени. Вероятно, именно потому я уперлась прямо в нее.

Из-за столкновения меня понесло на изогнутый знак с острыми краями, который торчал из тротуара. Чемодан повалился на бок и съехал с обочины. Вблизи фургон выглядел еще более старым, на лобовом стекле – куча измятых штрафных талонов, а на грязном колесе – блокиратор, казалось, крайне хлипкий. У девушки были длинные ресницы и короткие волосы, открывающие шею. Кожа немного смуглая, глаза темно-карие с золотистыми вкраплениями – почти что янтарные. Мне так показалось, потому что я только с мгновение смотрела на нее в упор. Она материализовалась на этом отрезке тротуара как будто из ниоткуда. Или обе мы тут появились внезапно.

– Ну, давай, – сказала она, помогая мне с чемоданом. – Скажи это.

Если не считать разбудившего меня в поезде незнакомца, она первой заговорила со мной на Манхэттене.

– Прости… Что мне сказать?

– Все хорошо. Давай. Скажи, что тебе жаль. Что ты меня затоптала.

Я не понимала, серьезно ли она. Она прижимала к себе мой чемодан, и я думала, не решила ли она оставить его себе.

– Мне жаль, – начала я. – Мне кажется, я заблудилась и…

Она подняла руку, чтобы я замолчала.

– Ты не заблудилась. – Затем рассеянно отвернулась. – Ты это слышишь?

Я не понимала, она прислушивалась к чему-то в фургоне или на улице. Город распух от шума. Грохотал и бренчал в ушах, наполнял голову все нарастающим гулом, доходя до задней части черепа. Голова все еще болела, а глаз пульсировал после произошедшего вчера вечером. Надо было, наверное, сходить к врачу.

– Я ничего не слышу, – призналась я.

– Именно, – сказала она. – Здесь так тихо. Слишком тихо. Когда становится так тихо, понимаешь, что сейчас что-то произойдет.

Я неуверенно осмотрелась. Здесь было не так уж и тихо. Она смотрела куда-то вдаль, мимо голубого фургона. Я проследила за ее взглядом, но увидела лишь окруженный деревьями квартал, почти точно такой же на расстоянии от него, мужчину на тротуаре, который потом скрылся в доме, и ускоряющееся такси. А в остальном мы были одни.

– Ничего не происходит, – сказала я. – По крайней мере, я не вижу.

– Ты уверена? – Я не понимала, она подшучивала надо мной или знала город настолько хорошо, что, в отличие от меня, могла почувствовать приближение чего-то. Знала, в отличие от меня, что надо бежать. Я думала лишь о том, что, если она действительно побежит, я тоже так поступлю.

Я пожала плечами.

– Кстати, надо смотреть, куда идешь. Могла попасть под машину.

Она подтолкнула чемодан ко мне, но он не покатился из-за туго затянутых колес. Я подтянула его к себе.

– Спасибо. – Я не знала, что еще сказать, поэтому пошла дальше, волоча чемодан за собой, но потом вспомнила, что не знаю, куда двигаться. Она так и осталась стоять у старого фургона, а солнце, сдвинувшись, подсветило ее силуэт, из-за чего выражение ее лица стало невозможно разглядеть. Я заметила в ее волосах вихор, и он приковал к себе мое внимание. Улыбалась ли она, прислонившись к фургону?

Я вернулась к ней.

– Ты знаешь, где этот дом? – Я вытянула руку с телефоном, не подходя ближе. – Мне кажется, он неверный.

Она сделала шаг в мою сторону.

– Хм, – сказала она.

Я вдруг сообразила спросить:

– Может, ты знаешь, где находится «Кэтрин Хаус»? – Я озвучила адрес. Вероятно, давным-давно, тем летом, моя мама стояла на этом же самом углу, пытаясь найти дорогу. Я чувствовала ее тень, отголосок прошлого. – Знаешь, как до него добраться?

– Возможно.

Я ждала продолжения, но его не было. Вместо этого она в открытую пялилась на меня. Рассматривала мое лицо. Солнце ярко светило и, похоже, делало акцент на каждом дефекте, царапине – и фиолетовом пятне. Оно пробиралось сквозь макияж, делая надетую мной маску еще более заметной.

– Это туда? – спросила я и показала пальцем.

Она притопнула.

– Или туда? – Я показала в другую.

Она почесала нос, все еще не выказывая никаких эмоций.

– Если ты должна куда-то попасть, то сама найдешь это место. Если нет, пройдешь мимо.

Что она имела в виду? Она произнесла это как-то колко, а еще шутливо, словно мы играли в большую и, возможно, жестокую игру.

Я не хотела играть. Хотела найти дом и убедиться в наличии свободной комнаты. Хотела где-то устроиться. Хотела, чтобы позвонила моя мама, – и тогда что? Ответа не было. Ноги болели, чемодан перевернулся и лежал на тротуаре, а на телефоне ни одного пропущенного с кодом 845.

А еще я хотела, чтобы эта девушка знала, куда мне идти, или тоже направлялась туда. Я выдавала желаемое за действительное, но сама поняла, куда мне надо, оглянувшись на квартал. Поняла так же, как мама поняла, когда нам лучше всего сбежать от моего отца. Как я сама поняла сейчас и то, что не стоило ходить на ту вечеринку. Спинным мозгом. Почувствовала, что мне предначертано быть здесь.