Помоги проекту - поделись книгой:
Геннадий Прашкевич
(Новосибирск)
Хромой пастух
Теперь о древних людях скажу.
Был человек по имени Кутличан.
Совсем молодой, пять зим, не больше.
Отец говорил: воином вырастет, храбрым будет.
У Кутличана два брата. Оба с женщинами, с детьми. Меховые шапки-малахаи на волосатых головах, бедные тальниковые нарты. Заплетали волосы в косу, украшали железной бляшкой или нитками бисера. Как мелкие рыбы в сендушной чёпке-озерце повинуются старому окуню, так братья повиновались отцу. В пустой сендухе знали все речки, озера, помнили каждую ондушу-лиственницу. Воевали с тунгусами, гонявшими оленей на богатую ягелем территорию. Людей встречали редко, а, по словам отца, раньше когда-то было совсем не так. Когда-то гуси, пролетая над стойбищами, темнели от дыма костров: так много было юкагиров в сендухе.
Летом кочевали меньше, зимой кочевали больше.
В одной чёпке рыба есть, в другой чёпке рыбы нет, ставили сети.
В реках брали белую рыбу, больше — сига. Еще щуку, чира, легкие челноки таскали с собой, называли ветками, переносили на плечах через болота и кочки. Маленький Кутличан помогал братьям во всем, хотел побыстрее стать большим, боялся, что не успеет. Слышал, что все на свете мельчает. Даже большой Хозяин земли и вод Погиль, вслух его называют — Пон, раньше был с лиственницу, теперь стоптался. Даже сказочный старичок чулэни-полут теряет силу — раньше с охоты приносил на поясе сразу двух больших лосей, теперь одного несет с передышками. Женщины рожают меньше, когда совсем перестанут — наступит конец света. Никто не знает, как это будет. Просто не станет новых детей.
Кутличана, младшего, старались оберегать.
Всем детям рыбы давали больше, а Кутличану еще больше.
Воином вырастет, говорил отец. Учил всему как всех, даже больше.
Ставили ровдужные урасы, пасли олешков. Дрова кончались — откочевывали к берегу моря. Там плавник, сухие стволы лежат, длинные, как реки. У кого дети — тем больше дров, в остальном одинаково. Дождь идет — все одинаково под дождем идут. Снег выпал — все одинаково по следу бедной тальниковой нарты бегут. Когда поднимали тучных диких олешков, первыми шли старики — пугать зверя. Когда силы у стариков заканчивались, за олешками сыновья шли. У кого много детей, тем мяса давали больше. Сытно поев, сидели в урасе, отдыхали, копыта диких оленей скоблили ножами. «Духи зверей, — просили, — пожалейте нас, сердце сделайте! Раньше вон как питали, этого не оставляйте». Поддерживали в очаге огонь. «Солнце-мать, твоим теплом нас согрей. Приходящее зло в сторону направь».
Сидят, дикуют.
Было: отец человека поймал.
В драной одежде, искусан гнусом, выкрикивал непонятное.
Мэнерик на него напал. Безумие. Привязанный к столбу в отдельной урасе, выкликал непонятное, когда отпустили — ушел, стал шаманом. Говорят, научился быть рыбой, оборачиваться земляным червем, в облаке невкусных запахов мог появиться у любого стойбища. «Кутличан станет воином, — объяснял такое отец. — Шаман запомнил его. Почти три года провел с нами».
Дети растут, становятся большими, становятся руками для отцов.
Кутличан теперь один охотился. Узнал, что мир совсем невелик — от плоского ледяного моря до низких лесов. Всего-то. В сендухе увидел: шахалэ, лисица рыжая, дразнится — медведя, черного деда сендушного босоногого, дразнит. Шишками в него бросает. «Дед сендушный босоногий — глупый, — кричит. — Такой большой, а сына родил от чужой небольшой самки. От человечьей самки сына родил». Кутличан криком и палкой отогнал рыжую. Черный дед довольно пососал воздух носом, кивнул, запоминая.
Рыжая шахалэ не угомонилась, продолжала рыскать в траве, во мхах, хотела у какой птички детей отнять. Травинки редкие, тонкие, такие прозрачные, будто в них вселились чужие души, трепетали без ветерка. Кутличан с птичками дружил, если надо — сам брал у них яйца, птенцов не трогал. Теперь услышал, как птичка просит: «Не убивай, рыжая, моих детенышей». С криком, с палкой погнался за шахалэ — та отбежала, улыбнулась Кутличану всеми ровными зубами, тоже запомнила.
Кутличан не все понимал, только любил порядок.
Дивился: вот все друг друга едят. Это ничего, это так надо.
Лоси ветки гложут, олешки ягель копытом ковыряют, лиса-шахалэ не может без крови — грызет зайца-ушкана.
У людей тоже так всегда.
Однажды было: лося убили.
Чомон-гул — «большое мясо».
Люди радовались: лось большой, всем хватит.
Женщина охотника за мясом пошла. В сендуху пошла. Одна, с ножом. Грудное солнце блестело — украшение. Младшая дочь побежала за ней: «Возьми и меня, эмэй. Буду с тобой брать мясо». Думала, это как морошку брать. Мать ответила: «Не ходи, у тебя еще сердце мягкое». А когда вернулась, в урасе не нашла дочь, она все равно к убитому лосю ушла — тайком. Нежная, как лапка ягеля, сердце мягкое — правда стала жалеть. Сказала: «О Чомон-гул! О!» Сухой снег смела веткой с мертвой головы лося. «О Чомон-гул! О!» Мохнатое лицо зверя открыв, в глаз черноту с печалью смотреть стала. «О Чомон-гул, жалко! Когда старший брат с копьем тебя догонял, в сердце твоем худо сделалось».
Домой вернувшись, сказала: «Не будем есть зверя больше».
Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Больше бить лося не будем».
Прислушались. Почему так? Может, правда? Может, не сама придумала, может, ей Погиль, вслух называют — Пон, подсказал?
Так будучи, голодали.
Многие, обессилев, слегли.
Влажный мох сосали, плакали.
Шамана позвали: «Зачем такое? Почему надо терпеть?»
«Упомянутая девушка в черноту глаз убитого лося смотрела, — ответил шаман, грозно трогая колотушкой бубен. — Упомянутая девушка вашу еду жалела, это дух огня слышал и духи воды, земли, неба, грозы, ветров. Остроголовый, дух нижнего мира, тоже слышал. У Остроголового фигура как у человека, с двумя руками и ногами, только голова острая, в локоть длиной, а лицо шириной в три пальца, не больше, рот от уха до уха, во рту зуб. А глаза маленькие, круглые, как шилом проткнутые, в темноте видят. Пока упомянутая девушка будет с вами, мясо есть нельзя».
«Как без мяса? Что с этим сделаем?»
«Тогда упомянутую девушку убейте».
«Хэ! — удивились. — Разве нам лучше станет?»
«Если девушка умрет — ей плохо. А если все умрем — нам худо».
Подумав, убили. С жалостью, но убили. Тогда шаман сказал: «Пусть теперь охотник пойдет. Пусть теперь тот, у кого сохранились силы, пойдет».
Еще полдень не наступил, а посланный охотник убил лося.
Стали снова убивать.
Поправились.
Кутличан боялся шаманов.
Хорошо знал: у них все особенное.
У них кафтан с кистями, а бубен сделан из кожи такого же, только давно умершего шамана. После смерти с него сдирают кожу и натягивают на деревянную основу. С белых костей соскабливают мясо, сухие кости держат в кожаном мешочке, во время кочевок возят на особых нартах, в упряжке лучшие олени. Когда собираются предпринять что-то важное, зовут шамана, он приходит с кожаным мешочком. Иногда кости в мешочке легкие как пух, а в другое время — тяжелые как свинец. Шаман поднимает мешочек, пробует на вес. Если кости легкие, говорит: делайте. Если кости тяжелые, качает головой: не делайте.
«Хэруллу! Хэруллу!» Раскачивает мешочек с костями.
«Огонь-бабушка, худое будет — в другую сторону отверни. Хорошее будет — к нам поверни».
Подпрыгивает на одной ноге как птица.
«Нашего покойного шамана кости, в нашу сторону смотрите».
Кости бросит — вдруг не может оторвать от земли, такие тяжелые.
«Это нашего покойного шамана кости, что предвещают — страсть!»
«Хэ!» Люди, сидя на земле, слушают.
«Это теперь скоро новый народ встретите».
«Хэ! — дивятся. — Почему новый? Не боимся, даже если так».
«Совсем новый народ придет. Против нового народа ничего острого не направляйте. Духи предупреждают, что конца не будет новому народу — так много. Вся сендуха, как черными пятнами, покроется чужими. Упомянутый народ с заката придет. Старые пепелища обнюхивая ходить будете».
«Каким нравом, какой наружности?»
«Нравом строгие. На вид — у рта мохнатые».
Кутличан такого боялся.
Если чужие придут, как уберечься?
Без чужих хорошо. Пусть комаров много — устраиваем дымокур из сырых кочек. А новый народ придет — с ним как управиться? Олешков сведут, сестер угонят, убьют братьев, стариков бросят в сендухе: старые кому нужны? Мир совсем небольшой. С одной стороны за лесами обрыв в нижний мир, с другой — гора в мир верхний. Бегая по сендухе, внимательно присматривался. Зеленовато-серые лишайники, трава, ветер холодный. Гонял рыжую лису-шахалэ, защищал Корела, рожденного человечьей самкой от деда черного сендушного, медведя. Корел косолапый, весь в волосах, привык к Кутличану, послушно бегал за ним. Черному деду это нравилось. Мохнатый ребенок и Кутличан подружились. Когда впервые сели на земле рядом, дед черный от удовольствия пососал воздух носом. Спросил Корела: «Может, съедим человеческого ребенка?» Корел сказал — нет. Намекал, что деду черному уже хватит. Ты мою мамку съел, намекал, друга не трогай.
Дед черный согласился. А Кутличану сказал: «У тебя сердце мягкое. Ожесточи».
Кутличан удивился: «Как ожесточу?»
Ответил: «Дыханием смерти».
«Страшное говоришь».
«Зато вкусно будет, — показал желтые клыки черный дед сендушный. — Научись убивать — вкусно будет. Слабый никому в сендухе не нужен. Вот ты спасаешь птенцов, а почему не ешь?»
«Пусть вырастут».
«Тогда бегай больше, — помотал головой дед сендушный босоногий. — Мясо ешь больше, жир пластай. Твои кости затвердеть должны. Увидев чужого, ставь копье острием вниз, показывай, что не будешь драться. Тебе рано пока. С мягким сердцем не станешь воином. Жену возьми, заведи детей. Потом пойди и зарежь чужого, ну хоть тунгуса. — Подмигнул благожелательно. — С человеком взрослым — взрослым человеком будь, с ребенком — ребенком, с человеком старым — старым человеком, а с какой старухой — старухой, тогда спокойно будешь жить».
Кутличан спросил: «А придут у рта мохнатые?»
«Осмотрись. Потом убивай».
«А если не осилю?»
«Готовься, тогда осилишь. Много бегай, много прыгай, учись владению копьем, не сиди у теплого очага, учись всему. Чужие обязательно придут, так не бывает, чтобы никто не пришел. Будет чужих как деревьев в лесу. Станет в сендухе так тесно, что у всех мысли перепутаются. Сейчас день за днем бежишь по низким речкам и никого не встретишь, а чужие придут — к чёпке не протолкнешься».
«Откуда такое знаешь?»
«Дружу с чулэни-полутом».
«Хэ! А он откуда такое знает?»
«Дружит с духами», — ответил дед.
И посоветовал пойти на близкий праздник.
На праздник собирались у реки.
Из разных родов ламуты приехали, одулы пришли.
У каждого — красивое. Сары на ногах — красные сапоги из непромокаемой кожи. Шапки-малахаи мохнатые. Ровдужные кафтаны золотисто-коричневого или вовсе серого цвета, опушены по краю мехом нерпы-белька, по подолу вышивка нежным подшейным волосом олешка.
С кафтанов свисали лисьи хвосты, иногда подкрашенные настоем ольхи или тальника. Дальний одул именем Ойче привез березовое дерево для полозьев — на обмен, другой одул именем Энекей — лиственничную серу для заливки трещин в рассохшемся днище челнока. Хвастались блестящим бисером, металлическими подвесками и бляшками. Такое если увидишь, то раз в год.
Дед черный сендушный за холмом-едомой поучал Кутличана.
«На празднике покажи себя. Прыгай и бегай, только сильно тяжелое не бери. — Качал мохнатой головой. — Обижать если будут, не возражай, твои кости еще хрящеватые. Накопятся обиды — вспомнишь».
С Большой Чухочьей явились семьи родственных алайев.
Из алазейского рода широкоплечие эрбетке-омоки и дудки-омоки.
Такие кочуют по плоским берегам Алазеи, хвастают своим шаманом, который от гуся произошел, — оттого весь род прозывается гусиным. А дудки — ламутское слово. Для дудки-омока нет никаких препятствий. Дудки-омоки на легких нартах прошли мир от края до края, бывали в дальних лесах и на ледяном море. Крепкие, как обожженные лиственничные корни. Кто-то сказал, что сендушные люди, которых все знают как тунгусов, тоже иногда называют себя одулами. Дудки-омоки особенно возмутились. Особенно Тебегей возмутился, отец дочери и двух сыновей, старший из которых, как зверь, чувствовал все запахи. Младший ничего такого не чувствовал, а вот старший, учуяв непонятное, мог упасть. Зато по запаху старых костей мог сказать, кого тут убили — чюхчу или долгана.
Кутличан смирно смотрел, но и сам бы полез в драку, скажи при нем какой-нибудь тунгус, что он не тунгус, а одул. Возмутились словами тунгусов и каменные люди, называющие себя ходейджил-омоками. Они пришли со стороны заката, с быстрой гористой реки, поставили урасы в стороне, обнюхивали все что видели, косились на бетильцев, называли их хангаями. Бетильцы терпели. Иногда только говорили: мы — настоящие одулы, мы охотники, охотничий народ. Привезли с собой хромого богатыря — это всем интересно. Хромой с детства богатырь — так его природа изобрела. От своего отца Кутличан знал, что шаман у бетильцев был орлом. Когда выбирали место для рода, шаман-орел сел на ондушу так, что посыпалась с нее хвоя. «Тут сядете», — указал. На шамана рассердились: почему тут? Местность голая, у реки торчат уродливые кривые лиственницы, и все время дуют ветры.
Но шаман сказал: «Тут сядете».
Людей налетело как комаров.
Пришли люди льда, у них рты длинные.
С моря пришли сумеречные ламуты. Когда-то уплыли в море на острова, теперь тоскуют. Их иногда в сумерки при коротких лучах заходящего солнца видеть можно на берегу. У тунгусов, например, скулы выдаются остро и резко, и женщины у тунгусов неуклюжие, а ламуты просто тоскуют.
Поделиться книгой: