Эллада

Александр Коломийцев

Эллада

Милет

Улицы города во всякий день полнятся жизнерадостным людом, спозаранку стучат молотки ремесленников, торопятся в школу юные граждане, трудолюбивые рабыни не отходят от ткацких станков, гавани не устают принимать тяжело гружённые купеческие галеры. Годы отсчитывают олимпиады, складываются в столетия, время течёт медленно, и словно ничего не меняется. Как и столетия назад, плещется море, носятся неугомонные ветры, превращая бирюзовую гладь в кипящий котёл. Есть старики, умудрённые жизнью, готовящиеся к последнему плаванию, есть бестолковая молодёжь, мнящая, что она иная. Но нет, всё меняется, ныне Милет не тот, что прежде. Хронос неумолимо отсчитывает мгновенья, хои[1], дни, годы. Человек рождается, из детства переходит в юность, молодость, зрелость, старость. Подобно человеку, города, государства из бурной молодости переходят в наполненный энергией расцвет, за которым следует затухание. Но в отличие от человеческих метаморфоз, в переменах, изменяющих государство, повинно не безучастное ко всему и неумолимое в своём движении время, а события, обстоятельства, творимые людьми и не всегда понятные самим же людям своими последствиями.

Сорок лет минуло с тех пор, как варвары, обозлённые верховенством милетян в восстании подвластных персидским царям ионийских полисов, ворвались в город и учинили невиданный погром. Мужчины пали на поле брани, прекрасные милетянки подверглись разнузданному насилию. Пылали жилища, рушились храмы, безбрежный эфир наполнился стонами и душераздирающими воплями. Главный порт не спасли стоявшие на страже мраморные львы — краса и гордость Милета, разграбленные склады опустели, рухнула колоннада, от храма Аполлону не осталось камня на камне.

Корабли со всего света, со всей необъятной Ойкумены приязненно и радушно встречала Львиная бухта. С Понта Евксинского, из Абидоса, Кардии, Синопа, Ольвии, Пантикапеи, Мемфиса, Афин, Коринфа, Мегар, Финикии, Крита стремились в гостеприимную гавань купцы. Чем только не полнились портовые склады; всякий товар, и вывозимый, и ввозимый, находил здесь надёжное укрытие. Понтийская пшеница, краски, милетские узорчатые ткани, розовое масло, афинская керамика, слоновая кость, хиосское вино, оружие, выкованное лакедемонскими кузнецами, оливковое масло, без которого немыслима жизнь эллина, — всё было здесь. Но не к добру цвёл и богател Милет. Лакомым куском стали эллинские города для персидских царей. Не устояли против персов эллины, расселившиеся по берегам и островам Эгейского моря, Пропонтиды. Обложил Кир подпавшие под его власть города непомерной данью, лишил воли. Царская алчность не имела пределов, росла и дань. Скудели рынки, портовые склады. Не полноправными гражданами, свободными в своей воле, чувствовали себя эллины, а царскими рабами. Не выбирали архонтов, не сходились на народные собрания, дабы решать по своему разумению государственные дела, ибо хозяйничали в отчинах царские наместники и тираны. Возмутились милетцы, скинули тирана, вновь зашумело народное собрание. Вслед за Милетом поднялась вся Иония, острова малые, Кипр. Полетели царские сатрапы вверх тормашками, как подстреленные вороны с тополей. Но сила силу ломит. Прошлись царские каратели по восставшим городам огнём и мечом.

В дыму пожарищ померкло солнце. Жадные, ненасытные грабители грузили добытые не трудом, но мечом богатства на скрипучие арбы и отправляли в бездонное чрево Персидского царства.

Завидущим глазам и несметной добычи показалось мало. Нечестивец Ксеркс, царевичем поставленный отцом во главе карательного войска, ограбил святая святых — Дидимейон, жилище Аполлона Дидимского. Вслед за караванами с богатой добычей в Персидскую державу потянулись толпы невольников. Слетелись стервятники на поживу. Как скот, перебирали персидские вельможи уцелевших эллинов, выбирая рабов.

Но не смирились сердца свободолюбивых милетян с рабством. У погибших повстанцев остались дети, избегнувшие угона в Персию. Жажда священной мести, дух вольности, любовь к поруганной отчизне питали ненависть, укрепляли непокорность угнетателям. Олимпийцами установлено — от лона матери до могильной ямы или погребального костра жить эллинам свободными, рабство — удел варваров.

Много горя принесли мидяне прекрасной Элладе, даже афинский Акрополь дважды опалил огонь пожарищ, святилище Двенадцати богов подверглось святотатству и разграблению. Ни один полис, ни одно селение не избегли беды, стон и плач стояли по всей эллинской земле, лишь хитроумная Спарта убереглась за Истмом от нашествия. Изворотливая герусия[2] отправила на верную смерть доблестного басилея[3], вопреки договору отдав под его начало малую горсть гоплитов. Та бесстрашная тысяча смертью своей спасла честь Лакедемона, наполнив память потомков почтением к мужеству предков.

Вопияла от ужаса и боли попираемая башмаком поработителей эллинская земля, горные потоки окрашивались в красный цвет, поля тучнели, орошённые кровью. Не уставая благодарить олимпийцев за почётную смерть, достойные славы, отважные эллины — и зрелые мужи, и безбородые юноши — умирали за отчие гнездовья, могилы предков, святилища богов. Стенали женщины, чьей нежной плотью насыщались грубые, похотливые варвары. Пузатые корабли грузились добычей, невольниками. Живые не успевали хоронить погибших, ибо гибли сами. Несчастные, неприкаянные души не погребённых воинов, павших в битве и отринутых Хароном, в тоске бродили по лесам и ущельям, пугая живых.

Но обломил зубы варварский дракон о доблесть эллинов. Сама Афина Паллада укрепила дух афинян после жестоких поражений и повела победоносно на несметные полчища прожорливой саранчи. Все полисы слали свои отряды в объединённое ополчение, даже Спарта принуждена была выставить войско. Дождался и Милет своего часа, часа искупления и священного мщения. У мыса Микале ионийские корабли примкнули к триерам собратьев-эллинов. Не щадя живота своего, бились милетяне с персами в море. Одни пали в сече, другие всю жизнь носили на теле отметины, свидетельства доблести, ни один не опозорил родителей, не увильнул от битвы. После разгрома флота преследовали ненавистных варваров на горных тропах и дорогах, без жалости и пощады отнимая жизнь у святотатцев, убийц и насильников.

Так уж сложилась история, но не проходило года, чтобы не звенели мечи, не лилась кровь в бесконечных междоусобицах, стычках с сопредельными племенами и народами, но персидское нашествие раскололо время надвое, на «до» и «после».

Обрела Иония долгожданную свободу. Противу самодовольной, заносчивой Спарты, по примеру гордых, братолюбивых Афин, установили милетяне у себя народовластие, завещанное бесстрашным героем Аристогором, вождём утопленного в крови восстания.

Много воды излилось из клепсидры. На месте разрушенных домишек, теснившихся на кривых, бестолковых уличках, стараниями прозорливого Гипподама поднялись правильные кварталы домов, разделённых прямыми улицами, своими очертаниями поражавших чужеземцев. Отстраивались храмы, агора, рынки, театр. Театральная бухта превратилась в главный порт. Новые портовые склады наполнялись всевозможными товарами, которыми купцы торговали на местных рынках, возили в соседние города. Вновь Элладу и весь просвещённый мир удивляли узорчатые милетские ткани, которые не всякому горожанину были по карману, сосуды наполнялись розовым маслом, составлявшим славу Милета. Но главные купеческие пути сместились, былое величие не возвращалось, как и дидимский оракул, перенесённый святотатцем Ксерксом в далёкую Бактру.

Милетский купец

Боги ветров, словно сговорившись, позволили милетянам без помех восславить Аполлона Дидимского. На следующий же день Борей и Евр устроили состязание. Едва стихал северный ветер, гнавший потоки студёного воздуха, налетал восточный, гнул деревья, дико хохотал. Море кипело, словно гигантский котёл. Волны вздымались, обрушивались на берег, борей срывал гребни, швырял колючие брызги на городские стены, скалы, прибрежный песок. Полнотелые галеры, взобравшись осенью на деревянные козлы, боязливо поглядывали на беснующееся море.

Анаксимандр приходил в порт, подолгу смотрел на неспокойные воды, вступал в обстоятельные разговоры с мореходами, те качали головой.

Из-за бесконечных войн, развязанных Дарием и продолженных его самонадеянным сыном Ксерксом, азийские красавицы обходились без розового масла. Истлели кости Дария, и Ксеркс со своими несбыточными фантазиями переселился в царство, где потуги на мировое владычество выглядят мальчишьими кривляньями. Персидская держава, укрощённая победоносными эллинами, огрызаясь, втягивала щупальца. Но не отправлялись из Милета вглубь материка купеческие караваны, Гермес избрал иные пути. Тем не менее, Анаксимандр не мог пожаловаться на судьбу. В общем-то, дела его шли не так уж плохо, правда, и до процветания было далеко, одним словом, дела шли ни шатко, ни валко. Как без извести невозможно построить дом, возвести храм, так и без розового масла невозможно создать тонкий аромат благовоний. После разгрома персов эллинские города отстраивались и богатели. Жёны, дочери, любовницы состоятельных граждан изощрялись в капризах, требовали от своих мужчин узорчатых тканей, расписной и серебряной посуды, золотых украшений, и, конечно же, румян и благовоний. Война ушла с земли Эллады, на смену десятилетию лишений пришёл блистательный век. Боязливые девочки вместе с перепуганными матерями прятавшиеся, спасавшиеся бегством от полудиких варваров, превратились в роскошных женщин. И от Пантикапея до Сиракуз и Навкратиса роскошные женщины желали блистать. Товар Анаксимандра имел повышенный спрос.

Товар свой Анаксимандр сбывал и пантикапейским, и афинским купцам, ходил в море и сам, но недалеко, в Галикарнас и Эфес. Чудовищный кошмар, пережитый в раннем детстве, что-то надломил в ещё не сложившемся, не окрепшем душевном складе ребёнка. Ничто не проходит бесследно. Уже будучи взрослым человеком, став преуспевающим купцом, Анаксимандр ощущал как хрупок и не защищён мир, в котором он жил. Бывая в отлучке, испытывал постоянное беспокойство, усиливающееся с каждым днём и приводящее в нервозное состояние — уехал из цветущего, благоденствующего дома, а вернётся на пепелище, к растерзанным телам близких. Персы давно подписали Кимонов мир и отказались от притязаний на малоазийские эллинские города, но алчные захватчики соблюдают договоры, лишь пока не имеют сил их нарушить. Страхами своими Анаксимандр ни с кем не делился, он и для себя-то не выражал их словами, лишь ощущал. Друзья, не ведая истинной причины склонности Анаксимандра к домоседству, добродушно прозвали его лежебокой. Морские дали, между тем, манили, и весной Анаксимандр мучился раздвоенностью. Время шло, господство персов и на суше, и на море съёживалось, зашевелился Египет, царям стало не до малоазийского побережья. Зов странствий победил страхи. У него, семейного и положительного мужчины, была мечта, и мечта с каждым восходом Плеяд звучала в душе всё призывней и неукротимей. Подобно тому, как в жаркой безводной пустыне прохладный оазис манит к себе измождённого путника, Анаксимандра, сына Исолоха, призывали обильные Афины. Там, в столице могущественного Делосского союза, средоточии военно-морской силы, торговли, искусств, кипела жизнь, задавая тон союзникам. Туда стекались торговые люди со всей Эллады и Ойкумены, да и сами афинские жители потребляли всё более и более товаров. Пользуясь возрастающим спросом, за свой товар на афинском рынке можно получить настоящую цену. Но не только барыши призывали милетского купца отправиться в путь.

Деньги не являлись для Анаксимандра всепоглощающей самоцелью самоцелью, ради достижения которой скупец не замечает радостей жизни, истощает силы и чахнет над сундуками с драхмами и минами. Без употребления, деньги, что морской песок, ни светят, ни греют. Семья, как могла, помогала тратить доходы, впрочем, такое положение вещей сам купец находил вполне естественным. И жена Клеобулина знала толк в нарядах и украшениях, в дочери, благоуханном цветочке, малышке Мирсине, сам души не чаял. И на учение сыновей, Ферамена и Ликамба, денег купец не жалел. Да и сам радости жизни вкушал во всём их многообразии, ибо относился Анаксимандр, сын Исолоха, к славному племени жизнелюбов, а среди друзей и знакомых слыл хлебосольным хозяином. Стены его комнаты украшали полки с многочисленными папирусами. Друзья восторгались щедростью обедов и увеселениями симпосиумов[4]. Особое увлечение составляли беседы с милетским мудрецом Левкиппом. Дополнением к философским беседам являлись вечера прелестнейшей Клеи, кои Анаксимандр старался не пропускать. Только обольстительная Клея могла так исполнять напевы Анакреонта, Ивика, Сапфо. Самые именитые граждане, не исключая погружённых в государственные дела архонтов и мудрого Левкиппа, не чурались посещать дом у Южного рынка, где жила гетера, и вести здесь учёные и литературные беседы. Возможно, в этом доме, пристанище муз, досужих разговоров, во время лёгких бесед обо всём и вся, подготавливалась почва для государственных решений. Милетский мудрец не только познавал мир, но и размышлял о жизни соплеменников, государственном устройстве и делах. Причём в делах, почтенным гражданам, за спиной которых теснились тени предков, чередой скрывающихся в стародавних временах, Левкипп отводил отнюдь не главенствующее место. Всякий милетянин, в душе которого благоговейный трепет перед служителями богов и родовитыми старейшинами сменился духом вольности, дорожил суждениями Левкиппа.

Жизнь, насыщенная радостями бытия, требовала денег. И папирусы, средоточие благозвучных строк и дерзновенных, неуёмных мыслей, стоили недёшево, и девы, танцами доводившие кровь до кипения, плясали не только за спасибо. Поэтому, хотя розовое масло пользовалось спросом, и торговля шла широко, особо крупных накоплений у Анаксимандра не водилось.

Закупить на все имеющиеся деньги розовое масло, даже взять в долг, продать в Афинах, и на вырученные средства набрать краснофигурные, чернолаковые амфоры, серебряные гидрии, коринфскую бронзу, оливковое масло. В Афинах много товаров, отсутствующих здесь, в Ионии, и потому сулящих выгоду. Плаванье представлялось выгодным предприятием, так мнилось Анаксимандру. Не давала покоя мысль, он уже достиг зенита жизни, не за горами старость, а до сих пор не видел Афин, не пришлось бы потом сожалеть об упущенном времени.

Прибыль, которую Анаксимандр предполагал получить, являлась внешней, материальной причиной плаванья в Афины. Причиной, которую он мог поведать друзьям, но существовала и внутренняя, нематериальная, о которой ему, солидному купцу, говорить представлялось не совсем ловко.

Приближался один из основных аттических праздников — Великие Дионисии, во время которых всякий образованный эллин стремился попасть в театр Диониса, расположенный на склоне афинского Акрополя. Кроме знаменитого Эсхила, в афинском театре объявился новый талантливый поэт — Софокл. Строфы софокловских трагедий пересекли Эгейское море и достигли ионийских берегов. Анаксимандр страстно хотел увидеть постановку трагедий. Это и было второй, если не главной целью плаванья. Сроки уходили, и он не мог ждать, когда буйные ветры окончательно уймутся, и плаванье станет вполне безопасным.

Близился к концу анфестерион[5]. Небо очистилось от хмари, море успокоилось, ночью среди ярких звёзд заблистали шестеро Плеяд, и даже седьмая, скромница Меропа стыдливо открылась зоркому взгляду. В гавани запылали костры, пронзительно запахло странствиями — кипящей смолой. Анаксимандр ударил по рукам со шкипером Каллисфеном.

Афины

Большинство пассажиров собрались в носовой части палубы. Диомедонт, спутник по плаванью, своими назойливыми советами сидевший уже в печёнках, помогая себе жестами, не уставал просвещать соотечественника, указывая на приближающиеся и уже хорошо различимые гавани — торговую Кантар и две военных — Зею и Мунихий. Объяснения сопровождал обязательными советами:

— Смотри, в Мунихий или Зею не сунься, шибко ты любознательный. Афиняне в этом отношении народ нервный, вмиг соглядатаем признают, либо спартиатским, либо персидским, оправдывайся потом. — Советовал и насчёт торговли, хотя эта тема в пути обсуждалась на десять ладов: — В Афины не торопись. Разгрузишься, в портовом рынке образцы представь, оптовики, как осы на мёд, слетятся.

Анаксимандр жадно вглядывался в надвигающийся берег, не спорил, согласно кивал головой. Предостережение насчёт военных гаваней намотал на ус, а по поводу торговли имел собственные мысли.

Причалившую к пристани галеру встречала толпа крикливых носильщиков, наперебой предлагавших услуги. Первыми на установленные матросами сходни ступили эпомилеты эмпория[6] для осмотра товаров, назначения и взимания пошлины. Взимание определённой Афинским государством мзды на ввозимые товары сопровождалось галдежом, биением кулаками в грудь, отчаянным размахиванием руками. Анаксимандр вёл себя степенно, и, возможно, этим понравился охранителям афинских интересов. Во всяком случае, поспорив некоторое время, купец и эпомилет пришли к взаимному согласию. Последний даже указал имена торговцев, которым стоило сбыть масло, полученные сведения купца заинтересовали, кормить от своих трудов шакалов-перекупщиков не хотелось. Получив требуемый клочок папируса, позволяющий вести торговлю в Афинском государстве, Анаксимандр кликнул носильщиков.

Диомедонт оказался намного проворнее своего любознательного сотоварища по плаванью. Когда Анаксимандр устроил товар на складе, торговец тканями, раскладывал образцы на прилавке. Возле уже присматривались три оптовика. Идти в Афины Диомедонт наотрез отказался, и Анаксимандра пытался отговорить. Пока доплетёмся до города, с рынка разойдутся и продавцы и покупатели. А время дорого, до Великих Дионисий осталось три дня, надо торопиться.

— Попытаю счастье здесь, — заключил, ревниво поглядывая на покупателей, рассматривавших ткани. — Уж если не получу настоящую цену, пойду на агору.

Купцы пожелали друг другу удачи, пожали руки и расстались, захваченные собственными заботами.

Блещущее светило, столь медлительное в зените, несколько убыстрило своё движение, добравшись до склона небесного купола. И хотя зной был не сравним с пеклом первых месяцев года, в виду городских стен путник беспрерывно утирал лоб, обильно увлажнённый потом. Гиматий[7] набросил на плечи, как обыкновенную накидку, и, если бы не желание скрыть от нескромных взоров кошели с деньгами, Анаксимандр снял его совсем. Достигнув тени, прошёл под Пирейскими воротами, ступил на довольно широкую Портовую улицу. Путь до агоры ещё на галере объяснил Диомедонт, и обращаться к помощи прохожих не было надобности. За кровлями одноэтажных домов виднелся Пникс, где афиняне устраивали свои собрания, справа на циклопической каменной глыбе высились белоснежные колонны и крыши храмов. Акрополь! Всякий чужестранец, волею судеб или по своему хотению занесённый в Афины, стремился попасть в город богов. Как говаривали бывалые люди, после нашествия мидян Акрополь стал ещё краше.

— Куда прёшь, раззява? — засмотревшись на Акрополь, Анаксимандр столкнулся с прохожим, пребольно получив толчок в плечо.

Молодой, почти мальчишеский голос, добавил язвительно:

— Видать из деревни, ишь, едало на Акрополь распахнул.

Опасаясь новых насмешек, милетянин заторопился прочь от уличных остряков. Улицу довольно густо заполнял куда-то торопящийся, беседующий, жестикулирующий люд, одетый со всем возможным разнообразием. Дорогие пеплосы[8] шли рядом с грубыми хитонами, едва прикрывающими тело, и не понять было, с кем разминулся, кому уступил дорогу: урождённому афинянину или рабу, увиливающему от работы и слоняющемуся по улицам в поисках развлечений. Улица, между тем, менялась, среди одноэтажных построек всё чаще встречались двухэтажные дома. Стараясь не натыкаться на прохожих, Анаксиманд углубился в свои заботы.

На перекрёстке Анаксимандр остановился, раздумывая, какой путь избрать. Впереди, позади домов виднелся скальный обрыв Рыночного холма, цель сегодняшнего путешествия. Подумав, свернул направо, на узкую уличку. Уличка выглядела совсем уж затрапезной. Изгибалась, петляла. Если бы два рослых мужчины встали поперёк неё, и вытянули руки, непременно бы коснулись пальцами домов. Здесь его опять поджидало небольшое и не очень приятное приключение. У калитки, рядом с неказистым домишком стоял голопузый малец и самозабвенно ковырялся в носу. Надув щёки, Анаксимандр скорчил страшную рожу. Малец вынул пальчик из носа, с изумлением воззрился на придурковатого дядьку. Из калитки выскочила простоволосая баба с круглым плоским лицом, в хитоне цвета золы и с широкогорлым горшком в руках. Выплеснув в зловонную лужу помои, дёрнула мальца за руку, повлекла за собой во двор. Вытирая мерзкие брызги, достигшие бороды, милетянин негодующе воскликнул вслед:

— Поосторожней, уважаемая!

Бабе некогда было вступать в перепалку, огрызнулась из-за калитки:

— Рот не разевай, деревня!

Оставалось удивляться, почему человек, попадая в незнакомое место, держится так неловко и неуверенно.

Анаксимандр понял, что заплутал, вернулся назад, и, пройдя до следующего перекрёстка, свернул на другую, более широкую, чем та, на которой с ним обошлись так невежливо. Эта улица называлась Ламповой. Здесь и вправду имелись многочисленные лавки и мастерские ламповщиков. Зачастую и то, и другое совмещалось, а по помоям, разлитых посреди улицы, можно было догадаться, что здесь же находятся и жилища мастеровых. Зато прохожих на боковой уличке оказалось значительно меньше, чем на Портовой. Желая перво-наперво побывать у знаменитого источника, Анаксимандр ещё раз повернул и взошёл на холм по Панафинейской улице. Прежде, чем пройти на площадь, свернул влево, к Девятиструйному источнику. По обеим сторонам прохладного вестибюля, по которому неторопливо прохаживались вальяжные горожане, чьей главной заботой являлась умная беседа с образованными людьми, ограждённые мраморными плитами, располагались бассейны. Из девяти львиных голов в бассейны струилась прозрачная влага. Вот оно, чудо чудное. Не по воле богов, а стараниями человеческого разума и рук, вода, преодолев десятки стадий по терракотовым трубкам, прибыла в место, назначенное смертным. Таких рукотворных водопроводов во всей Элладе, да что в Элладе, во всей Ойкумене, только два. Один на Самосе, второй в Афинах. Стараясь не привлекать внимания, Анаксимандр подошёл к парапету, черпнул горстью холодную влагу, поднёс ко рту. Вода показалась вдвойне вкусней.

Торговля закончилась. Места ларьков заняли ристалища. Тут, на потеху зрителей бились насмерть бойцовские петухи и перепела: наскакивали друг на друга, от ударов клювами и когтями летели перья, брызгала кровь. Кукареканье и клёкот мешались с азартными воплями. Там метали кости, бросали бабки. В тени портиков, центральной, южной галерей расхаживали степенные, благовоспитанные афиняне, одетые в дорогие пеплосы, разнообразных расцветок, вели неспешные беседы. Его дорожный гиматий, несомненно бросался в глаза. Виды города, в котором так стремился побывать, увлекли, и костюм был забыт. Анаксимандр пересёк площадь, приблизился к широким ступеням. Внизу располагался круглый Толос, четырёхугольный Булевтерион — пристанище известного во всей Элладе Совета пятисот. Правее красовались храмы, святилища. Серенький, затрапезный порос[9] уступил место праздничному белоснежному мрамору. Как, должно быть, радостно находиться в этих прекрасных зданиях. И законы здесь разрабатываются на пользу всем гражданам, справедливые законы, иначе и быть не может. Не зря на Афины взирают все свободолюбивые эллины. После праздников не только Акрополь посмотрит, и в Булевтерий заглянет, поди, не прогонят. Говорят, всякий афинянин может свободно присутствовать на заседаниях Буле и слушать, как готовятся законы. А он гражданин союзного города и всей душой с Афинами. Посмотрит, послушает, будет о чём поговорить с Левкиппом. Философ охоч слушать бывалых людей, путешествовавших по разным странам, особенно тех, которые не только про цены говорят, но и про местные обычаи, государственные установления и всякие редкости. Радостные предчувствия распирали грудь Анаксимандра, но пришла пора подумать и о пристанище. Прежде, чем покинуть агору, прошёлся по галерее.

На Центральной галерее, на том конце, где располагалось здание гелиэи, поругивали некоего Перикла и нахваливали Фукидида. Поминали недобрым словом законы «графе параномон», дававшие много воли черни. Возмущались введением платы гелиастам и раздачей театральных денег голодранцам.

— Теперь в темноте, до зари в театр бежать надо, иначе и сесть негде, бездельники все места займут. Им какие заботы? Да они с вечера придут, спать на лучших местах завалятся. Им какая разница, где ночевать? А порядочные люди принуждены на дурных местах сидеть.

Кто такие «они», собеседники понимали без уточнений.

— Спросить бы этих самых народных благодетелей, кто литургии исполняет, кто актёров поит, кормит? Нешто горшечники да свинопасы?

В другой группе рассуждали о нравственности.

— Да как же так, платить за государственные дела? На то они и государственные, чтобы их лучшие люди из одной заботы об Отчизне безвозмездно вершили. За деньги и рабыню для утех купить можно. Подобия не наблюдаете? Вот к чему приведёт плата судьям, к безнравственности, всё продаваться будет. Судить да государственные дела вершить могут только граждане, коим деньги за это не надобны. Голытьба, тут уж без сомнения, таким законам и рада. А что, сиди себе день-деньской, в носу ковыряйся, тебе ещё за это и деньги заплатят, и работать не надо. Да они все в гелиасты попрут. Кто работать интересно, станет?

— Прав ты, Архилох, только низкие люди могут требовать плату за государственную службу. Да я со стыда сгорю, если приму эти презренные два обола.

В следующей группе хвалили Эсхила за «Евмениды».

— Хорошую трагедию Эсхил написал. Главное, вовремя. Что благословенная Афина сказала? Вот ответ нашим народолюбцам. Отвернётся от нас премудрая Тритонида, как жить станем? Пропадём.

— Нашим народолюбцам и горя мало. Им лишь бы на Пниксе покрасоваться, — фраза закруглилась в бессильной злобе: — Вожди народа…

В голосах не было азарта, словно собеседники, в чём-то потерпевшие поражение, не надеялись одержать победу, а обсасывали привычную тему, когда мнения известны, реплики ожидаемы, и лишь хочется отвести душу. Но не все ругали новые порядки, в конце галереи слышались другие речи.

— Теперь, когда власть всем разрядам доступна, много стоящих людей проявится. вспомните хоть нынешнего эпонима[10] Мнесефида. Сколько крику было, зевгита[11] архонтом выбрать, да ещё эпонимом! Что он в государственных делах понимает? Вот уж год заканчивается, и чем плох оказался зевгит Мнесефид? Теперь каждый иди смело хоть в судьи, хоть в кого. Два обола не густо, да на пропитание хватит. А то жили как в болоте: что выжившим из ума старцам привидится, то и делаем. Все должности платными надо сделать, так я думаю. А старцы пускай в ареопаге сидят, думу думают.

Да, в Афинах, как и в Милете всеобщего согласия не наблюдалось. Это на агоре, где собираются люди, имеющие досуг. Можно представить, что творится на Пниксе, когда на собрания сходятся все граждане.

Лавка благовоний

Поднялся Анаксимандр едва рассвело, наскоро позавтракав пшеничным хлебом, коий обмакивал в неразбавленное вино, отправился на агору. На рыночной площади кипела работа. Устанавливались прилавки, на отполированных многолетним употреблением досках тут же раскладывались товары; возводились разборные камышовые ларьки, навесы, перегородки, в устройстве которых чувствовались ловкие, привычные к делу руки. Отпирались лавки, стоявшие стеной, и этой стеной ограничивающие площадь. Свободное пространство заполняли носильщики, лоточники с корзинами, наполненными всевозможными, преимущественно съестными товарами; первые покупатели, зорко поглядывающие на прилавки в поисках самолучших товаров подешевле. На противоположном краю площади стоял гвалт, там число покупателей явно превышало количество доставленных для продажи продуктов. Первые покупатели быстрохватны, торопливы. Одно на уме — поскорей истратить один-два обола, да бежать к гончарным кругам, ткацким станкам, на стройки, в мастерские. Настоящие, солидные покупатели, сопровождаемые парой рабов, придут чуть позже. Анаксимандр направился вправо, где, как объяснял вчера эпомилет эмпория, находились лавки торговцев благовониями, благовонными маслами, и среди них — лавка купца Хремила.

Войдя в лавку, Анаксимандр окунулся в привычные запахи. Два раба в белых хитонах, один наголо обритый, с продолговатым разрезом глаз и острым подбородком, второй с аккуратно подстриженными волосами и бородкой, готовились к приёму покупателей: смахивали пыль с прилавка и полок, протирали глиняные пузырьки. Сам хозяин, того же возраста, что и Анаксимандр, и даже чем-то на него похожий, в пурпурном пеплосе с золотой пряжкой, вышел из полумрака навстречу. Внутреннее убранство лавки, ухоженный вид рабов свидетельствовали об уверенном ведении дел и основательности предприятия.

— Хайре[12], уважаемый! — почтительно произнёс купец. — Что желаешь?

— Хайре! — отвечал Анаксимандр не менее учтиво. — Не ты ли Хремил? — дождавшись утвердительного ответа, продолжал: — Мне тебя рекомендовали в Пирее. Не требуется ли тебе розовое масло?

— А, так ты купец из Милета? Наслышан, наслышан. Вчера первая ласточка прилетела с азийских берегов и принесла в клюве толику розового масла. Показывай.

Анаксимандр раскупорил алабастр[13], протянул Хремилу. Тот капнул масло на ладонь, понюхал, лизнул, размазал масло по ладони, ещё понюхал, ещё лизнул, посмотрел на свет, обмыл руку в воде, исследовал ладонь и протянул алабастр бритоголовому рабу. Раб произвёл с маслом те же манипуляции, поцокал языком. Раб и хозяин не произнесли ни слова, разговаривали глазами и мимикой. Какой вывод сделал бритоголовый, Анаксимандр не понял, но, возвращая алабастр, Хремил резюмировал:

— Забираю всю партию.

Хитроумный афинянин, стремясь приобрести товар подешевле, плёл словесную паутину. Но милетянин тоже был не лыком шит и прекрасно понимал, что в Афинах, средоточии эллинской жизни, спрос на его товар достаточно высок и запасы у купца за зиму поистощились, и он сам действительно выступал в роли первой ласточки. В итоге взаимных уговоров, плетения небылиц и покупатель, и продавец весело рассмеялись и? к обоюдному удовольствию? ударили по рукам. Хремил был готов сей же момент отправляться в Пирей за товаром, но Анаксимандр остудил пыл сотоварища по ублажению капризов эллинских красавиц. Заявив о необходимости свидания с трапедзитом[14], Хремил велел бритоголовому на рысях бежать домой, и, прихватив пяток рабов, хоть из кухни, хоть из мастерской, отправляться в Пирей, Анаксимандру же объяснил:

— Выйдешь из лавки, бери наискосок вправо, к выходу в Керамик. Возле Пёстрого портика располагается рыбный круг, да его сразу найдёшь, там всегда галдёж стоит, вот за рыботорговцами и сидят трапедзиты.

Рынок

На рыбном кругу брякал бронзовый колокол, оповещая покупателей о привозе свежего товара, и верное направление в шумливой толпе, заполонившей рыночную площадь, Анаксимандр определил быстро, и также быстро отыскал Хрисиппа, на которого ему указали дома, в Милете. Все трапедзиты мира казались единокровными братьями — крючковатые носы с горбинкой, скользящие оценивающие взгляды, морщинистые лбы, скорбно-обиженные лица с желтоватой кожей, словно повелителей денег точила неизлечимая внутренняя болезнь.

Обменяв деньги, Хрисипп спросил:

— Почему меня искал? Милетские деньги любой трапедзит обменяет. Дело ко мне есть?

— Есть, есть, — скороговоркой пробормотал Анаксимандр, обрадовавшись, что трапедзит сам заговорил на нужную тему. Вытащил из-за пазухи небольшой папирус, свёрнутый трубкой, протянул Хрисиппу. — Милетский трапедзит Тимандр выдал заёмное письмо на 6000 драхм на твоё имя.

Прежде чем сломать, Хрисипп скрупулёзно осмотрел печать, развернул свиток, оглядел симболон[15], внимательно прочёл текст, опять долго рассматривал симболон, перечитывал текст, то, приближая папирус к носу, то, отставляя на вытянутой руке. Сокрушённо объявил:

— Знаю Тимандра. Знак и печать подлинные, письмо верные. Большая сумма, целый талант. Когда желаешь получить деньги?

— Да я пока хотел лишь удостовериться, что деньги получу. После праздников начну товары закупать, тогда и подойду.

— Подходи, когда решишь, не забудь свидетеля найти. Предупреди за день, я деньги приготовлю.

На том и порешили, Анаксимандр направился в лавку благовоний, где в нетерпении его поджидал Хремил.

На рыбном кругу волей-неволей пришлось задержаться. Экономя время, Анаксимандр направился не вокруг торжища даров моря, а буром полез напролом. Только что, когда искал трапедзита, мимо прилавков пробирался свободно, требовалось лишь поворачиваться порезвей. Но правильно гласит народная мудрость: «Прямо только вороны летают». У второго стола разразилась свара, прыткого милетянина стиснули со всех сторон, не позволяя и шагу ступить. Толстуху в огромном бесформенном чепце и необъятной грудью, колыхавшейся под хитоном, длинная и сухая как жердь бабёнка, обвиняла в жульничестве, призывая в свидетели весь род людской. «Сама видала, как брызгала! У неё под хитоном кувшинчик с водой спрятан. Обыскать надо! — визгливо причитала разгневанная баба, указывая одновременно и на торговку, и на корзину с рыбой. — Рыба-то мокрая, гляньте, гляньте, люди добрые! У-у, жульё! Погибели на вас нету!» У «жердины» тут же отыскались доброхоты, в лицо толстухе летели оскорбления, глаза метали молнии, готовые испепелить торговку. Бедняга покрылась потом, нижняя губа отвисла и тряслась, из уст вырывались оправдания: «Не брызгала, не брызгала! Врёт она!» Оскорбления перешли в угрозы, момент для торговки наступил критический. Участь её могла оказаться плачевной, но нашлась холодная голова.

— Уважаемые! — воскликнул широкоплечий мужчина с квадратной бородой, притиснутый разгневанной людской массой к самому прилавку. — Уважаемые! К порядку, к порядку! Не надо из себя выходить. Пусть агораном[16] разберётся.

Сварливая баба, устроившая переполох, не унималась.

— Ага, дождёшься их, как же. Как не надо, так вечно под ногами крутятся, как жуликов ловить, так не дозовёшься. Отобрать у ей рыбу, вот и весь сказ, в другой раз поостережётся.

— Не бузи! — жёстко оборвал скандалистку широкоплечий. — Вон, идёт уже.

Толпа и вправду раздалась в стороны, давая проход важному коротышке с нахмуренным челом. Взоры обратились на блюстителя рыночных порядков, а из-под стола показалась вихрастая мальчишечья головёнка, худая, быстрая лапка нырнула в корзину и вернулась с зажатой в ладошке сардиной. Действо произошло столь быстро, что Анаксимандр усомнился, видел ли он сей неблаговидный поступок. Агораном заглянул в корзину, подозрительно посмотрел на торговку, обратился к толпе:

— Что случилось, уважаемые? Только по одному, не все сразу.

— Вот она, — прежним визгливым голосом, вызвавшим гримасу на лице коротышки, возвестила «жердь» и для верности указала пальцем, — вот она рыбу водой поливала. Сама видела. Вели скифу[17] обыскать, она в хитоне кувшин с водой прячет.

Толстуха задохнулась от негодования, лицо налилось свекольной краской, глаза выпучились. Агораном жестом велел торговке молчать, спросил у сгрудившихся и напиравших на него покупателей:

— Свидетели есть?

Свидетелей не оказалось, зато к толстухе вернулся дар речи.

— Уважаемый, меня послушай. Солнце ещё не поднялось, жары нет, какой же рыбе быть, как не мокрой? Сам посуди, сардины нарасхват идут, зачем мне их водой поливать? Со зла эта жердина на меня клепает. У-у, злыдня!

— Тихо, бабы, не лайтесь! Сейчас разберёмся, — агораном призадумался.

— А она дело говорит, — широкоплечий вступился за торговку. — Рыбу в полдни водой поливают, когда покупателей мало. Сейчас-то зачем? Да они в цене не сошлись, я же тут стоял, ждал, пока вот эта рыбу купит. Она обол дала, та ей десять сардин выложила. Этой не понравилось, рыба, дескать, мелковата, ещё полдесятка добавь, та ни в какую. Вот и заспорили. Ты кончай эту свару, меня работа ждёт, а я бабьи склоки разбираю.

Симпатии толпы переменились. Уже в адрес сварливой покупательницы слышались гневливые выкрики, своими претензиями та застопорила торговлю, а народ с утра в рыбном ряду собирался ремесленный, занятой, временем для склок не располагающий. Разбирательство прервалось воплем старика, продававшим рыбу рядом с толстухой. Малолетние воришки — бич всякого рынка — чистили под шумок всё подряд и впопыхах опрокинули у старика корзину. Поймать злоумышленников не удалось, благодаря малому росту, двое воришек ужами скользнули меж ног толпившихся людей и скрылись.

— Это из-за тебя всё! — негодовал старик, грозя скрюченным пальцем. — Не нравится цена, сама иди лови. Да она и ко мне подходила. Даёт обол, а рыбы требует на драхму.

Старик назвал «жердину» «общипанной вороной» и принялся собирать рассыпанную рыбу. Агораном выговаривал склочнице:

— Ещё устроишь скандал, я тебя саму оштрафую.

Рыночное происшествие неожиданно вспыхнувшее, словно куча сухой соломы от коварной искры, также быстро как солома прогорело, и уже всяк занимался своим делом. Повинуясь движению людского потока, Анаксимандр оказался за пределами нервного рыбного ряда.