Вор-любитель. Избранные рассказы о Раффлсе

Тон его был довольно спокоен, но противнее всего, что я когда-либо слышал.

Признаюсь, Банни, я был рад, что захватил свой револьвер. Выходило, что ему предстоит встретиться с револьвером Эубэнка, дуло к дулу.

«Не лучше ли поглядеть сначала внизу?» – проговорил директор.

«Чтоб он в это время удрал через окно? Нет, нет, он сейчас не внизу».

«Да ведь нетрудно взглянуть».

Банни, если ты спросишь меня, какой был самый удручающий момент в моей проклятой жизни, так я назову тебе именно этот, пока я стоял наверху этой каменной лестницы, в кассовой комнате, у двери, притворенной на добрый фут, и не знал, скрипнет она или нет. Свет приближался ко мне, а я все не знал, что мне делать! Пришлось попытать счастья. И дверь не скрипнула, даже ни чуточки, она была слишком массивна и ловко прилажена. Я не мог бы хлопнуть ей, если б даже и пытался, она была чересчур тяжела и прижалась с такою силой, что я услыхал и почувствовал, как ветер скользнул мне по лицу. Все лучи света исчезли, исключая полоску снизу, блестевшую все ярче. Как я благословлял эту дверь!

«Нет, тут его нет», – услышал я голос, как будто из-под шерстяного одеяла, затем и последняя полоска исчезла, а через несколько секунд я отважился вновь раскрыть дверь, в тот самый момент, чтобы услышать, как они прокрадывались в мою комнату.

Ну, теперь уже нельзя было терять и пятой доли секунды. Но я с гордостью могу сказать, что взобрался опять по ступенькам на самых кончиках пальцев и выбрался из банка (а они ушли, оставив входную дверь открытой) так осторожно, как будто я мог совершенно располагать своим временем. Я даже не забыл надеть шляпу, из которой докторская кляча уплетала овес за обе щеки, иначе бы эта улика сгубила меня. Я даже не выехал вскачь оттуда, а тихонько поплелся по густой пыли, у края дороги (хотя, признаюсь, мое сердце скакало галопом). Благодаря моей счастливой звезде, банк находился на том конце города, в котором действительно нога моя никогда не бывала. Самое последнее, что я слышал, это что оба банковских заправилы прогнали лакея и кучера. А теперь, Банни…

Раффлс встал с места и потянулся с улыбкой, закончившейся зевком. Свет, пробивавшийся через темные окна, смягчал уже голубоватые тени. Сквозь стекла уже было видно окна противоположной стороны улицы, холодные и угрюмые на рассвете, газового же света как будто совсем не существовало.

– Но это не все? – воскликнул я.

– К сожалению, должен сознаться, что это все, – торжественно заявил Раффлс. – Происшествие должно бы было закончиться сенсационной травлей, но этого никогда не бывает. Вероятно, сначала они предположили, что мне некуда было удирать, затем у них составилось заранее мнение, что я принадлежал к шайке, расположившейся в нескольких милях оттуда, и один из них двоих получил уже достаточно от этой шайки, чтобы держаться от нее как можно дальше. Но я не знал ничего этого и должен сказать, что во мне приключение вызвало массу волнений. Господи, как я заставлял мчаться эту убогую тварь, едва лишь забрался в лесную чащу! Хотя мы и проскакали в один конец более пятидесяти миль от Мельбурна, но совершили это подобно улитке. Теперь же краденый овес придал такой прыти старой кобыле, что она полетела стрелой, едва только почуяла, что ее морда повернута к югу. Ей Богу, это была не шутка проскакать столько миль, ныряя в густой чаще, продираясь среди ветвей, с хлещущей по лицу гривой! Я говорил тебе о лесе из засохших гуттаперчевых деревьев? Он выглядел совсем призрачным при лунном свете. Но снова он был погружен в такое же молчание, в каком я покинул его, в такое молчание, что я спешился, наконец, сделав первую остановку, и прилег ухом к земле на две-три минуты. Но я ничего не услыхал, ничего, кроме фырканья лошади да биения моего собственного сердца. Мне это прискорбно, Банни, но если ты будешь писать мои мемуары, тебе не составит никакого труда присочинить погоню. Выставь эти мертвые гуттаперчевые деревья в подобающем свете, и пусть пули свищут кругом меня, как град. Я поворачиваюсь на седле, чтоб встретиться лицом к лицу с Эубэнком в его белой паре, призывающим адские силы. Я бы расписал это красной краской. Веди еще рассказ в третьем лице, чтобы читатели не знали, чем все закончится!

– Да я и сам этого не знаю, – возразил я. – Что же, кляча так и везла тебя всю дорогу, до самого Мельбурна?

– Через все прутики, жердочки, столбики! Я благополучно добрался с ней до нашего отеля и возвратил ее вечером доктору. Он трепетал от желания услышать, что я попал в лапы разбойников, на следующий же день он принес мне газету, чтобы показать, чего я избежал в Йе!

– Даже ничего не подозревая?

– Ах, – отвечал Раффлс, заворачивая газовый рожок, – этого я никак не мог угадать. Кобыла и ее цвет совпадали, но, по счастью, она была просто гнедая. Я полагаю также, что состояние, в котором находилась кляча, должно бы навести на некоторое раздумье. Но докторская метода, вероятно, была иная. Я склонен, однако, думать, что он подозревал нечто, хотя и не настоящую истину. Я не ожидал дальнейших встреч с ним и боюсь, что моя внешность могла бы усилить его подозрения.

Я спросил Раффлса почему.

– Я обыкновенно носил довольно густые усы, – сказал Раффлс, – но я лишился их через день после того, как лишился невинности.

Умышленное убийство

Из всех многочисленных краж, в которых мы оба были замешаны, лишь некоторые, думается мне, могут служить темой для длинных рассказов. Не потому, чтобы другие заключали в себе подробности, которые бы я не решился передать, скорее наоборот: полное отсутствие характерных черт делает их непригодными для моей теперешней цели. Наши планы бывали всегда до такой степени хитро обдуманы Раффлсом, что шансы поимки неизменно сокращались до минимума еще прежде, чем мы брались за работу. Мы могли разочароваться в конечной цели нашей попытки, но смущаться какими-либо непредвиденными случайностями или очутиться в действительно драматическом положении было для нас настоящею редкостью. В наших грабежах существовало всегда сходство, так как, в сущности, лишь наиболее драгоценные камни были достойны того беспокойства, какое мы переживали, и риска, на который мы шли. Словом, наши наиболее удачные набеги оказались бы крайне скучными в пересказе, нисколько не интереснее бестолковой истории с ардагскими изумрудами, разыгравшейся через восемь или девять недель после крикетных состязаний в Мильчестере. История эта, однако, повлекла за собою такие последствия, что я скорее забуду все наши кражи, взятые вместе, чем их.

Это было в первый же вечер после нашего возвращения из Ирландии. Я ждал в своей комнате Раффлса, который вышел, чтобы приготовиться, по своему обыкновенно, к краже. У Раффлса был свой собственный метод обсуждения животрепещущих вопросов нашей работы, и я был несказанно рад отдать это всецело в его руки. По-видимому, он вел переговоры, переодетый в изношенное, скверное платье, и всегда на простонародном наречии, в котором он достиг полного совершенства. Кроме того, он неизменно прибегал к помощи одного и того же «укрывателя», который был, очевидно, ростовщиком, хотя и мелким (но все же известным), а в сущности он был мошенником столь же замечательным, как и Раффлс. Мне лишь впоследствии пришлось лично свидеться с этим субъектом.

Нам требовался капитал для приобретения упомянутых изумрудов, и я добыл сотню фунтов, на условиях, которые вы можете себе вообразить, от почтенного бородатого старца с вкрадчивой улыбкой, качающейся в такт речи головой и плутоватыми серыми глазками, постоянно выглядывавшими из-под очков. Таким образом, и первоначальная ссуда, и военная добыча в этих случаях сходились в одном и том же месте – обстоятельство, заставлявшее нас обоих задумываться.

Однако эта военная добыча была еще впереди, и я ждал, ждал с ужаснейшим нетерпением, которое все возрастало по мере сгущавшихся сумерек. Я насвистывал перед раскрытым окном песенку об Анне до тех пор, покуда лица на улице не начали сливаться в одно темное пятно. Тогда я принялся шагать взад и вперед, терзаемый мучительными предположениями, которые достигли наибольшего напряжения в тот момент, когда наконец щелкнули дверцы подъемной машины. Послышался стук во входной двери, и у меня замерло сердце до тех пор, пока хорошо знакомые шаги не приблизились к моей комнате!

– В потемках! – воскликнул Раффлс, как только я впустил его. – Почему? Что случилось, Банни?

– Ничего, раз ты возвратился, – сказал я, притворяя за ним дверь и дрожа, как в лихорадке, от чувства радостного облегчения и продолжающегося страха.

– Ну, ну? Сколько за них дали?

– Пять сотен.

– Тут?

– У меня в кармане!

– Дорогой мой, – воскликнул я, – ты не знаешь, в каком я был страшном смятении! Я зажгу огонь. Целый час думал я о тебе и ни о чем другом, кроме тебя. Я… я был настолько глуп, что боялся, не случилось ли чего-нибудь.

Раффлс улыбался, меж тем как белый свет газа озарял комнату, но в эту минуту я не обратил внимания на странность его улыбки. Я был слишком еще поглощен своими собственными, едва улегшимися волнениями и наступившим внезапно успокоением, так что моим первым машинальным движением было налить виски, при этом я пролил всю содовую воду, спеша немедленно отпраздновать победу.

– Так ты воображал, что что-нибудь случилось? – сказал Раффлс, закуривая сигару и откидываясь на спинку кресла, он, видимо, забавлялся моей тревогой. – А что бы ты сказал, если бы действительно что-нибудь случилось? Сиди же спокойно, дружище. Случилось так себе, вздор, и теперь уже все кончено, Банни, мне думается, я иду теперь по ветру.

И я тут только заметил, что воротник его оторван, волосы страшно всклокочены, а башмаки покрыты грязью.

– Полиция? – с ужасом прошептал я.

– О нет, мой милейший, пока только один старый Бэрд.

– Бэрд! Но разве не Бэрд взял изумруды?

– Он самый.

– Так как же он может тебя преследовать?

– Послушай, дружище, я расскажу тебе все по порядку, если только ты дашь мне такую возможность, тут положительно нет ничего такого, чтобы особенно волноваться. Старый Бэрд наконец раскусил, что я не совсем обыкновенный воришка, каким он считал меня. Вот он и бился изо всех сил, чтобы выследить мою нору.

– Ты называешь это пустяками?

– Это можно бы назвать иначе, когда бы хоть часть его стараний удалась, но и это еще сомнительно. Согласен, однако, что он заставил меня держаться начеку некоторое время. Все происходит оттого, что мы ходим на заработки так далеко от дома. В утренней газете как раз опять подогрели эту старую крикетную историю. Бэрд знал, что все дело обтяпано человеком, которого могли принять за джентльмена, я видел, как вскинулись его брови от удивления, когда я заявил ему, что я и есть этот самый человек, и он старчески крякнул, как будто ножом разрезали бумагу. Я сделал все, что мог, лишь бы выпутаться из этого, клялся, что у меня был товарищ, который и совершил, в сущности, кражу, но я чувствовал, очень хорошо чувствовал, что выдал себя головой. Он нерешительно согласился, выдал следуемое мне вознаграждение, как будто с большой охотой, но я чувствовал, что он идет за мной по пятам, едва я дал тягу. Однако я ни разу не обернулся, чтобы взглянуть.

– Почему же нет?

– Дорогой Банни, это самая плохая штука, какую только можно выкинуть. До тех пор, пока ты делаешь вид, что стоишь вне всяких подозрений, преследователи остаются на почтительном расстоянии, и пока дело обстоит так, ты сохраняешь шанс. Но если ты дал заметить, что знаешь об их выслеживании, тогда тебе остается лишь выбирать между бегством и битвой. Я ни разу даже не огляделся вокруг и желал бы думать, что и ты поступил бы так же на моем месте. Я поспешил в Блэкфрайарс и взял билет в Гай-Стрит, в Кенсингтоне, выкрикнув это со всей мочи. Но едва поезд миновал Слон-Сквер, как я соскочил и помчался стремглав по проулкам, словно фонарщик, а затем, околицей и задворками, в свою художественную мастерскую.

И вот, чтобы обезопасить путь, все послеобеденное время я пробыл там, притаившись, прислушиваясь ко всякому подозрительному шороху и желая лишь одного: вместо этого проклятого полусвета иметь окно, через которое я мог бы выглядывать. Как бы то ни было, путь показался мне достаточно свободным, мне даже подумалось, что все преследование было чистейшим порождением моей собственной фантазии, что не было на это ни малейшего намека. Наконец я выполз, на свой страх и риск, и попал прямо в лапы Бэрда.

– Боже мой, что же ты сделал?

– Прошел мимо него так, как будто ни разу в жизни его не видел, да и теперь будто бы не замечаю, взял кабриолет в Кинг-Род и поехал, как ни в чем не бывало, к Клэпгамской пересадке. Затем выскочил сразу на ближайшей платформе, взобрался без билета в первый попавшийся поезд, очутился в Тункенгаме, вернулся назад в Ричмонд, двинулся к Чаринг-Кроссу, и, наконец, я здесь, готовый принять душ, переменить белье и съесть лучший обед, каким клуб может нас угостить. Я поспешил сперва к тебе, зная, что ты будешь беспокоиться на мой счет. Пойдем вместе, я тебя долго не задержу.

– Уверен ли ты, что достаточно замел след? – спросил я, когда мы надели шляпы.

– Конечно, достаточно, впрочем, мы можем еще больше его запутать, – сказал Раффлс, подходя к окну и глядя из него на улицу с минуту или две.

– Все в порядке? – спросил я его.

– Все в порядке, – отвечал Раффлс.

Затем мы тотчас же спустились и отправились рука об руку в Олбани.

Но мы были очень молчаливы во всю дорогу. Я со своей стороны раздумывал, что будет делать Раффлс в студии на Челси, где за ним в любом случае следят. Мне казалось, что вопрос этот имеет первостепенную важность, но когда я поделился своими соображениями с Раффлсом, он ответил, что мы имеем впереди еще достаточно времени для обсуждения этого. Вторая попытка к разговору была вызвана замечанием, сделанным им после того, как мы раскланялись (на Бонд-Стрите) с одним знакомым молодым шалопаем, имевшим довольно скверную репутацию.

– Бедный Джек Реттер! – промолвил Раффлс со вздохом. – Нет ничего печальнее, чем видеть юношу, который опускается так, как он. Благодаря пьянству и долгам, он почти совсем спятил, бедняга! Видал ты его глаза? Странно, что мы встретились с ним сегодня вечером на дороге. Старый Бэрд хвалился, что вовсе содрал с него шкуру. А мне чертовски хочется содрать шкуру с самого Бэрда!

Тон Раффлса внезапно понизился и приобрел особую силу, еще более заметную после продолжительного молчания, хранимого нами в течение всего клубного обеда. Пообедав, мы уселись в одном из уютных уголков курилки с кофе и сигарами. Я почувствовал, что Раффлс смотрит наконец на меня с ленивой усмешкой на лице, и понял, что сумрачное его настроение исчезло.

– Я полагаю, ты давно ломаешь голову, о чем я думаю все это время? – сказал он. – Я думал о том, какая пошлость обделывать дела только наполовину.

– Что же, – возразил я, отвечая улыбкой на его улыбку, – тебе, кажется, нечем упрекать себя в этом, не правда ли?

– Я не совсем в этом уверен, – возразил Раффлс, пуская в задумчивости клубы дыма, – тут я не столько думал о самом себе, сколько об этом несчастном Джеке Реттере. Этот малый вершит дела лишь наполовину, он не отдался злу всецело, и посмотри, какая разница между ним и нами! Он изнывает в когтях гнусного ростовщика, а мы – самостоятельные граждане. Он подвержен вину, мы столь же трезвы, как и богаты. Товарищи начинают сторониться его, наша же главная забота в том, чтобы запирать двери от избытка приятелей. Наконец, он клянчит деньги или берет взаймы, что уже наполовину воровство, мы же крадем не стесняясь. Следовательно, наш способ более честен. Но теперь, Банни, меня взяло сомнение, не делаем ли и мы дела только наполовину.

– Как так? Что же еще мы можем сделать? – воскликнул я с легкой насмешкой, оглядываясь, однако, кругом, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает.

– Что еще? – переспросил Раффлс. – Ну, во-первых, убийство.

– Гнусность!

– Ну, это зависит от точки зрения, любезный Банни, я не считаю это гнусностью. Я говорил тебе еще раньше, что тот величайший человек на земле, кто совершил убийство и не был открыт, мог бы стать великим, но так редко подобные люди обладают душой, способной оценить самих себя. Подумай-ка об этом! Представь себе: войти и беседовать с людьми хотя бы о самом убийстве, сознавать, что ты его совершил, воображать себе, какие бы рожи они скорчили, когда бы проведали! О, это было бы великим делом, прямо великим! Но помимо всего, если бы ты и был пойман, то твой конец был бы все-таки драматичен и не особенно ужасен: тебя бы тягали всего несколько недель, и затем дали испариться с шиком экстренного поезда, тебе не придется прозябать в гнусной праздности лет семь или пятнадцать.

– Ах, милый Раффлс, – рассмеялся я, – я начинаю прощать тебе твое дурное расположение духа за обедом.

– Но в жизни своей я не говорил более серьезно!

– Поди ты!

– Уверяю тебя.

– Тебе прекрасно известно, что сам ты никогда не совершишь убийства.

– Мне прекрасно известно, что нынешнею же ночью я совершу его!

И он откинулся назад на широкую спинку кресла, вперив в меня свои проницательные глаза, полузакрытые веками. Затем он нагнулся вперед, и его взгляд сверкнул, как холодная сталь кинжала, выхватываемого из ножен, но, прочитав в моих глазах легкий укор, они мгновенно потухли. Выражение их не оставляло больше ни малейшего сомнения. У этого человека, которого я знал вдоль и поперек, сквозила смерть в его скрещенных руках, смертью веяло от его сжатых губ, и тысяча смертей глядела из этих жестоких синих глаз.

– Бэрд? – пролепетал я, чувствуя, как мой язык прилипает к гортани.

– Именно.

– Но ведь ты же сказал, что все, касающееся помещения в Челси, сущие пустяки?

– Я солгал.

– Во всяком случае, ты сбил его со следа.

– Оказалось, нет. Я этого не сделал. Я думал, что мне это удалось, когда я пришел к тебе нынче вечером, но, выглянув из окна, помнишь, чтобы удостовериться еще раз, я увидал, что Бэрд стоит внизу на противоположной стороне.

– И ты даже не заикнулся об этом?

– Я совсем не хотел тебе портить обед, Банни, или чтоб ты испортил его мне. Но это был он, столь же верно, как дважды два – четыре, и, само собою разумеется, что он пошел за нами в Олбани. Ему предстояло играть в такую игру, которая была по сердцу этому старику: взятки с меня, подкупы от полиции, травля одной на другого. Но ему не придется поиграть со мной, он должен прекратить свое существование, и в мире окажется одним ростовщиком меньше… Человек! Два шотландских виски и содовой воды… Я выйду в одиннадцать, Банни, мне надо только покончить с этим дельцем.

– Следовательно, ты знаешь, где он живет?

– Да, в пригороде Уильсден и совершенно один-одинешенек. Этот субъект – скряга, каких мало даже между его товарищами. Я давно разузнал все, что его касается.

Я опять оглядел комнату. Мы находились в куче молодых людей, они смеялись, болтали, курили, пили во всех углах. Один, сквозь волны табачного дыма, кивнул мне головой. Я совершенно машинально ответил ему тем же и повернулся с неудовольствием к Раффлсу.

– Понятно, – сказал я возбужденно. – Один вид твоего пистолета заставит его на все согласиться.

– Но не заставит его сдержать свои обещания.

– Однако ты все-таки попробуешь это средство?

– Вероятно, попробую. Выпей-ка лучше, Банни, и пожелай мне удачи.

– Я иду с тобой.

– Я не нуждаюсь в тебе.

– Но я должен идти!

Стальные глаза Раффлса злобно сверкнули.

– Чтобы помешать мне? – спросил он.

– Нет.

– Ты даешь мне слово?

– Да.

– Банни, если только ты нарушишь его…

– То ты застрелишь и меня?

– Разумеется, я это сделаю, – заявил Раффлс торжественно. – Итак, ты, значит, идешь на свою собственную гибель, дорогой мой. Идешь? Ну отлично, и чем скорее, тем лучше, так как я еще должен завернуть в свою квартиру на дороге.

Через пять минут я уже поджидал ростовщика на Пикадилли, у Олбани. Я имел свои особые причины оставаться на улице. У меня было чувство – не то надежда, не то опасение, – что Ангус Бэрд пойдет по нашим следам, и при моей внезапной встрече с ним расправа окажется слишком короткой и необдуманной. Я не стану предупреждать его о грозящей ему опасности, но постараюсь изо всех сил предотвратить трагедию. Когда же предполагаемая встреча не произошла, и мы с Раффлсом шли уже по направлению к Уильсдену, я все еще оставался при своем честном решении. Я не нарушу своего слова, когда бы даже мог помочь делу, но как приятно сознавать, что я волен преступить его под угрозой известного наказания. Увы, я боюсь, что мои хорошие намерения парализовались всепожирающим любопытством, и я чувствовал себя охваченным такими чарами, которые идут рука об руку с ужасом.

Я сохранил отчетливое воспоминание о том времени, которое потребовалось нам, чтобы достигнуть жилища Бэрда. Мы прошли Сент-Джеймский парк (я как сейчас вижу огни, ярко сияющие на мосту и отражающиеся золотыми пятнами в воде). Нам пришлось подождать несколько минут последний поезд, отходящий в Уильсден. Я помню, что он отошел в одиннадцать часов двадцать одну минуту, помню, как Раффлс бесился, что поезд не доходил до Кензаль-Райза. Нам пришлось пробираться к Уильсденскому перекрестку пешком, сначала по улицам, а затем по совершенно открытому месту, которое было для меня совсем незнакомо. Я бы ни за что не нашел этот дом во второй раз. Помню только, что мы брели по какой-то глухой тропинке, через леса и долы, в то время как часы пробили полночь.

– Наверное, – заметил я, – мы застанем его в кровати, уже спящим.

– Надеюсь, что так, – мрачно отозвался Раффлс.

– Ты предполагаешь тут и ворваться к нему?

– А как же, ты думаешь, иначе?

Я ровно ничего не думал об этом, мой ум был всецело поглощен самим преступлением. В сравнении с ним грабеж казался пустяками, хотя и его следовало предотвратить. Я предусматривал серьезную помеху: Бэрд принадлежал ведь, в сущности, к среде мазуриков и им подобных, у него окажется, разумеется, огнестрельное оружие и он, понятно, воспользуется им первый.