— А кто ещё…
— Никого, Котенька. Ты последний. Ты да я, да мы с тобой. Вот так вота. Иго не в счёт. Она — другая.
— Ничего не понимаю…
— А и не надо сразу-то. Со временем всё, со временем…
— А моя семья? Жена, сын. Брат, — не унимался я. — Они были нормальными людьми?
— Твой брат принадлежал роду Ока, самому молодому роду Вотчины. Ты и сынка твой… вы были спящими. Это когда человек живе себе, живе, да и помирае спокойно. Значит, повезло. Значит, не проснулся. А пробудить спящего може только горе, ужас, потеря. Когда внутри пустота рождается. Вместилище. Може и любовь с самопожертвованием, но где это теперь видано-то?.. — дед встал со скамьи и исчез за банной дверью, в сизом густом дыму. Прошла минута, я уже начал беспокоиться, но он снова появился передо мной. — Готово. Скидывай портки!
Я ждал, что придётся постоянно кашлять и ползать по полу со слезящимися глазами. Но внутри дыма почти не было, и пахло вовсе не гарью, а очень даже приятно — травами. У каменного круга стоял ковшик с водой, в нём вовсю заваривались какие-то коренья и раскрошенные листья. Сдвижка сверху была закрыта не до конца.
— А то ты брякнешься тута прям. Прохладушку тебе предусмотрел, — кивнул дед на сдвижку, в которую-то и вытянуло весь дым и часть жара.
Я сел на почти чёрный полок, куда указал дед. Проверил сначала, не мажется ли, чем ещё раз его насмешил. Сидели долго. И чем дольше, тем больше я убеждался, что наши с ним понятия о жаре — разные. Мои уши уже на второй минуте скрутились в трубочку…
— А чего про супружницу не спрашивае?..
Я вынул голову из “ракушки” рук, стараясь дышать ртом. Посмотрел на деда, щурясь от заливающего глаза пота. Тяжело мне приходилось, после года-то сплошного запоя. Сердце так и норовило выскочить в предбанник, но я терпел.
— Лена… тоже?..
— Не, малец. Вот Елена твоя, она человеком была. Человечищем, на каких этот мир и стоит. Она у тебя… пела?.. Или може книги писала?.. Вирши?
— Она художником… была.
— Вот, — выставил он в раскалённый воздух указательный палец. — То-то и оно. Она творила. И не просто, а редким даром обладала. Один из миллиона таков, как она.
Со мной начинало что-то происходить. Баня не давила больше жаром чёрных тесных стен. Пространства вроде как становилось больше, воздух свежел, хоть и пах по-прежнему изумительно ароматными травами. В какой-то момент показалось даже, что чернота по выпуклым брёвнам потекла, сливаясь и выкручиваясь в смутные образы вётел, приземистых ив и статных осин.
Всё больше и больше становилось их, этих призрачных тёмных деревьев, вот уже послышались птицы, голоса которых никогда не звучали под солнцем, а после и звук плещущейся где-то невдалеке реки. Неизменным осталось только круглое капище камней с углями. И ковшик с кореньями рядом.
— Мы с тобой всего лишь собиратели, охотники до потусторонних сущностей. Мы — ловчие. Но ты никогда не думал, откель те сущности берутся? Как на свет явятся? Не? Да куда тебе, зелен ты ещё думать о таком…
Мы очутились в лесу. Не было жара вычерненной бани. Не было звона в голове и стука отвыкшего от нагрузок сердца. Взамен лишь лёгкость. И ощущение, что наконец вернулся в родительский дом.
— Их рождае такие, как твоя Елена. Люди-истоки, люди-ключи. Одними своими мыслями рождае, чувствами! Вот плохо ей — родится хмарник. Хорошо — в ручье заведётся берегиня. Леший не решит, вывести ли заплутавшего или погубить его, пока не послушае твою Елену. А про картины её и говорить нечего!..
— Нет её…
— Нет её, — покивал белой головой дед. — Зато её жизнь определила жизнь сотен тысяч обычных людей. Порождённый ею хмарник буде жить ещё многие века, неся в себе тоску-печаль русского народа. Её берегиня во всех войнах буде рядом с солдатиком, она сподвигне медсестричку собою рискнуть, а парня с поля брани выволочь. И у каждого народа свои сущности, которые и определяе их, делае их уникальными, самобытными. Народы с веками объединяются единой культурой, а уж те и ведут меж собой нескончаемую борьбу. Цивилизация иде на цивилизацию — в том и Извечная Игра, малец. Древняя настолько, что никто уж не упомнит её начала. Правила просты: убивая сущности, уничтожаешь самобытность народа, а после и культура, кирпичиком которой тот народ был, посыплется. Но иногда враг бье в самое сердце. В Истоки. В таких, как Елена твоя. Так Рим пал. Так Византия пала. Так и Москва трещит, а тревожные набаты её заглушае музыкой и плясками на деньгах, которые ничегошеньки не стоят.
Что-то произошло… Затихли незримые птицы. Не доносилось больше плеска недалёкой реки. Становилось светло, словно бы за спиной занималась заря.
Я обернулся и обмер, ноги мои подкосились, а едва угомонившееся сердце пропустило пару ударов. Я затрепетал при виде сияющего старца, на широкой груди которого пылал знак расколотого на равные части неба с солнцем посередине. Он был одного роста со мною, но я нисколько не сомневался, что это исключительно для моего восприятия. Предо мною предстал патриарх. Прародитель древнего славянского рода. Моего рода.
— Это место, — он повёл ручищей. — Зовётся Родником. Отсюда проистекает жизнь всякой сущности. Не каждый может попасть сюда, и уж тем более не каждый может Родник покинуть.
Я молчал. Я забыл слова и дыхание. Глядел первому пращуру прямо в его сияющие глаза, ничуть не щурясь, вбирая каждую частичку его пронизывающего, очистительного света.
— Ты последний из моего рода, Константин. Но даже тебе я не стану навязывать свою волю. Я помогу тебе, я выправлю твои первые шаги и дам тебе силу сделать следующие.
Сияние его солнца вновь зажгло костёр в капище. И в тот же миг я услышал верещание нхакала, изо всех сил пытающегося спасти своё положение. Но выйти за круг света, самостоятельно покинуть постамент он был не в силах.
— Поглоти эту сущность, сын. Я дарую её тебе, — моя рука сама вынула из ковша извивающийся и будто бы растущий корень. Не раздумывая, я положил его себе в рот. — А теперь, наберись сил и терпи. Их схватка будет стоить тебе многого.
Нхакал визжал позорно, истерично. Угольками маленьких глаз он таращился на то, как корень растёт и обретает форму: образуются кривые руки-ветви с лохмотьями одежд получивших по заслугам клятвопреступников, в доски вонзаются острые костяные ноги-ходули, а на большой голове, похожей на недогнивший бычий череп медленно раскрывается единственный глаз.
— И помни…
Слова долетали до меня сквозь треск ломаемого дерева и перепуганный визг наползшего задом на угол стены нхакала, которого теперь уже не удерживал постамент.
— Не буди лихо, пока оно тихо…
Глава 7
— Теперь я безопасен? Для окружающих.
С каждым ударом я представлял, что бью колуном по лысой голове, а не по берёзовой чурке. Становилось легче, но лишь до нового замаха.
— Для них — да, — кивнул дед. — Ты для себя теперь опасен.
Я смотрел на хилого дедульку, что сидел на пеньке неподалёку и наблюдал за моей работой с известным интересом, а видел патриарха. Родоначальника древнего, но теперь позабытого рода особенных людей, ловчих, к которым принадлежал и я. Плечи-горы, взгляд насквозь и пылающий символ расколотого солнечного неба на широкой груди — при виде всего этого там, в Роднике, я ощутил пробуждение чего-то, от чего в обычной жизни в последний год отмахивался.
Чувства долга.
В таких случаях вроде как говорят “заново родился”. Но я бы сравнил это с глотком воздуха, когда из последних сил выныриваешь из коварного речного водоворота. Кислород насыщает тебя, почти уже сдавшегося, новыми силами и разгоняет едва не остановившееся сердце. И ты понимаешь, что все твои действия до этого были лишь барахтаньем на месте, пустым и бессмысленным, и не плыл ты никуда, тебя тащило куда-то рекой, как и миллионы других, уверенных, что для высоких целей всегда найдётся кто-то умнее-честнее-достойнее. Кто-то, готовый действовать и принимать ответный удар, а ты пока тихонечко, в стороночке будешь пожёвывать лоскуток своей “спокойной и размеренной” жизни. Пока не сыграешь в ящик, как говорили в старых американских фильмах.
Плыть по течению я больше не хотел.
— Как так вышло, дед? — меня распирало чувство несправедливости. Я вновь обрёл семью лишь для того, чтобы узнать, что являюсь последним её представителем.
Удар — чурка надвое. Я вытер пот со лба, поправил одноухую ушанку и посмотрел на хозяина. Тот буравил взглядом снег, словно он укрыл важные воспоминания, без которых не ответить.
— Сперва я вот что тебе скажу. Будь готов, что символ нашего рода кое-кого приведе в бешенство. Так запросто его, символ-то, не увиде, но есть сущности, от взгляда которых не укрыться. Я ведь не просто так сижу тут уже почитай век. Были на то причины. И причины на то остаются.
— Какие, не скажешь?
Удар — чурка надвое.
— А сейчас она приде, причина-то.
Дверь из “избы” распахнулась и с треском ударилась о стену. Иго никогда не открывала её аккуратно. Она вообще ничего не делала аккуратно. Там, где прошла Иго, оставался погром и разруха, хоть девочка ничего особенного-то и не делала.
— Де! — летела она к нам распахнутой, с шапкой в руках.
Старик быстро всё исправил, нахлобучил шапку по самые щелки глаз да и отправил её в деревню. Но перед калиткой окликнул и напомнил:
— Сегодня крайний день. Ты девочка умная. Не подведи нас. Теперь и Котя наша семья.
То ли кивнула Иго, то ли шапку поправила — не понять. Через минуту её уже и на горизонте-то видно не было.
— Ей сто лет?!
— Ей всего три, — просиял однозубо дед. — Я те всё расскажу. По-порядку. Ты, главное, коли, малец, коли дрова-то.
Таких, как она, преследовали во все времена. Детей, появившихся на свет с явными чертами сущностей. Полукровок. Выродков. Если их не убивали суеверные крестьяне, до них добиралась какая бы то ни было церковь или светская власть. И даже если такому ребёнку удалось избежать гнева обычных людей, ему грозила смерть от рук соплеменников собственных родителей, а то и их самих. Существование выродков — угроза всему, угроза Извечной Игре. Уж не знаю, потому ли, что их сверхъестественные способности видны даже спящим… Одни твердили, что есть некое пророчество, другие ненавидели выродков за “противное природе смешение”, третьи уничтожали их от неизбывного человеческого страха неизвестности. И этот постулат соблюдался даже не на уровне родов. Он был един для всех культур.
— А кто она? Что за сущность в ней выродилась? — удар — чурка надвое.
— В Иришке-то?.. — дед редко называл её по имени, когда её самой рядом не было. — Не поверишь…
Я ждал чего-то ошеломительного, и хитрый прищур под густыми белыми бровями только усиливал интерес. Но ответ превзошёл все ожидания:
— А не знаю я.
Колун застрял в очередной чурке. Я выпрямился, выдохнул, стерев пот. Присмотрелся — не издевается.
— Разве можешь ты — и не знать этого?
— Ты не замете, что я узник собственного дома? — дед немного рассердился, но тут же успокоился. — Я многое забывать стал, Котя… Без остального рода какой из меня… эх… Иногда мне чудитси, что Иго была со мною с самого начала… — он опять глядел в снег и наглаживал бороду. — Сто лет назад я пошёл против Извечной Игры и подставе под удар свой род. Я встал на защиту своей дочери, и тем убил остальных. Всех, кто не согласился меня покинуть.
— Твоя дочь…
— Была выродком, — дед глянул вдаль, поверх приземистых домов в пышных снеговых шапках. — Её мать пришла из Азии, была сильна и красива, как… — он вдруг повернулся ко мне. — Ты любил Елену? Тогда ты пойме, насколько была красива моя Нонго. И дочь наша была красива. Я-то знал, что она красива, Котя!.. Но объяснить это людям не суме!.. Мы не выстояли… Я… остался один.
— И поэтому ты приютил Иго.
Дед кивнул. Несмело, как бы даже сомневаясь в чём-то…
— Внутри моей усадьбы меня не увиде никто. В целом мире не увиде. Домовой, мой старый друже, скрывает меня от любого взора, даже самого острого, пока я здесь. Я долго ждал, Котенька. Её ждал, — дед кивнул в сторону деревни, откуда морозный воздух доносил такие отчётливые визги и крики, словно дети играли прямо тут, под тыном. — Тебя ждал. Я дождался, понимаешь?.. Я теперь не один. Теперь може и… пожить ещё.
Он достал смартфон и уткнулся в него, а я больше не заговаривал. Что-что, а боль где-то под сердцем, когда и не вдохнуть толком, была мне ой как знакома… Я просто колол дрова и продумывал план дальнейших действий.
Дети кубарем скатились с горы, визжа и улюлюкая. Как ни пытался я, а разглядеть среди них Иго не получалось. Она бегала так же, как и другие дети. Тоже кричала и смеялась. Неслась наверх, чтобы опять скатиться, и спотыкалась, как и они, ныряя горячим лицом белый снег. Была в такой же шапке по самые глаза и заиндевелом шарфе во всё лицо. Иго, выродок, ничем не отличалась от обычных человеческих детей…
— Сегодня она ляже спать, — дед оторвался от своей отдушины в синей изоленте. — И мне страшно, Котя.
— Почему?
— А как будто всё это уже было. Понимае? — он посмотрел куда-то сквозь меня. — Не так даже сказал… Как будто в прошлый раз всё так и было! Я боюсь её взросления, малец. Пока она маленькая, я шапку ей надел да по попе дал — чтоб не снимала. Поди, дай ей по попе, когда она вырастет. Дети легко её забывае. Каждый раз, когда она ложиться спать, дети её забывае, и это хорошо, Котенька. Она просыпается на три-четыре года старше, и снова знакомится, но уже со старшими братьями-сёстрами тех, с кем с горки недавно каталася. Потом будут ещё старше дети. После и не дети вовсе. А потом… Я не хочу потерять Иго, как потерял свою…
Он пожевал недосказанное и сплюнул. Черты лица погрубели, морщины стали почти чёрными, старчески нависшие веки мелко задрожали. Сосны вдруг ожили и испуганно зашептались, где-то у реки раздался громкий треск старой, отжившей своё ветлы. Китайский смартфон в морщинистых руках деда только и успел жалобно пискнуть — хрустнул и потух.
— Ну вот… Котя, там в Азии-то, може купишь старику новый? — вымученно улыбнулся дед, и я кивнул. — Вот и ладненько. Пока Иго играе, мы о деле поговорим, чаю попьём. Тебе понравился чай? Сам собирал. Ещё когда мог.
Мне предстояло изучать окружающую действительность заново. Это всегда сложнее, чем просто познавать мир, ведь нужно выкорчевать старые убеждения и наложить на кровоточащие раны сознания пластыри новой истины, которые оно порой наотрез отказывается принимать. Всё это совершенно точно не была никакая не компьютерная симуляция, реальность наша была вполне реальной. И слова деда тому служили отличным подтверждением.
— Начнём?
— Ты на меня особо-то не надейся, малец, — смачно, на всю гостиную, отхлебнул чаю дед. — Я старый. Я забываю многое. Да и не забывал бы — время не моё уже.
— Хочешь сказать, что в твоё время не было никаких “рангов” и “ступеней”?
— Неа, — мотнул белой головой дед. — На то Игра и Извечная, малец, что она изменчива. Она велась, когда люди камнями ещё бросались. Велась, когда в дело пошёл порох. Ядрёная мощь у людей, — он потряс треснувшим смартфоном, как проповедник Библией, — появилась, а она никуда не делась. Она всё переживе, малец. Меня. Тебя. Таланты и шкалы всякие в твоём храме не предел. Скоро и храма-то, наверное, не буде никакого в головах ловчих!
— А что будет вместо него?
— Не знаю. Точно знаю одно: никуда не денется только кромешное истребление друг дружки…
— А кто её ведёт-то? Кто за всем стоит? Кому нужно уничтожение одной культуры другими?
Он посмотрел на меня, как на дитя неразумное. Мол, ну говорил же — не надейся на меня. Я выдохнул. Так вот запросто принять новые элементы действительности не получалось, мозг протестовал, брыкался.
— Я своё отвоевал уже. Систему, как видишь, не поломать. Може, ты?..
— Може… — не зло передразнил я.
Лихо дремало всегда. Оцепенение — вот то слово, которое приходит на ум при виде этой сущности. Никогда бы не подумал, что в славянской мифологии может быть настолько жуткое чудище. С другой стороны, кто её знает, славянскую-то мифологию?.. Похождения разудалого греческого полубога по телевизору да стилизованная под Египет фантастика — это да, подобного добра ещё в детстве хватало.
Лихо тоже было первой ступени. Класс обычный, по природе — дух мщения. Но если у нхакала столбец роста был заполнен на треть, то у одноглазого он пустовал. Ничего, это ненадолго.
Экран под его постаментом утверждал, что с талантом первой ступени у лихо мне даже повезло. Потому как не всякий мог оказаться у него в отмеченных, как у нхакала. Это должен быть человек, по своей воле совершивший убийство, иначе лихо и глазом не моргнёт. А лысый совершил не просто убийство, а тройное. Если вдуматься, он и меня убил тем вечером…
Лысый перешёл к лихо “по наследству”, и дед предупредил, что с этим могут быть некоторые проблемы. Мол, не делается так вообще-то. Лихо само должно бы видеть человека, которого ей в отмеченные вносят, но иногда, особенно когда за дело берётся патриарх, сгодится и так.
Суть отрицательной стороны лихо заключалась в том, что во время стычки с отмеченным помимо придания неимоверной силы и ловкости против него, оно напрочь отключит у меня инстинкт самосохранения. За лысым я прямом смысле в огонь пойду. Что ж, не так уж и плохо. Наверное…
Мой храм постоянно менялся. И дело было даже не в том, что “небо” теперь сияло, будто живое. Постамента стало два. И, как глумление над реальностью, в половину дальней стены красовалась надпись: “ранг ловчего второй”. Дед доходчиво объяснил, что с этого момента я могу использовать таланты двух сущностей одновременно. Для чего, правда, следовало ещё изловить ту самую вторую сущность.
— Что-то буде меняться постоянно, Котенька. Храм ещё долго буде надстраиваться. Род-то наш почти сгинул, вот и… вот. Привыкнешь.
Голос его звучал прямо в храме. Я понимал, что просто-напросто слышу деда, что он сейчас за одним со мной столом, дует горьковатый чай, смешно вытянув губы. Но когда я воспринимал его тут, рядом с оцепеневшим одноглазым монстром, то никак не мог унять мелкую дрожь.
— И что мне теперь делать?
— Ничегошеньки. Тут как повернётся: може сама сущность к тебе приде, може ловить придётся. Всякое бывает. Но вот что скажу. Охота — самое увлекательное в нашем деле. Потому как тут ум надо иметь. Знать много. Думать. А думать не все хотят. И ещё одно. Не затягивай с охотой. Постамент нельзя долго держать пустым.
— Почему?
— Примета плохая.
— А если сущности будут разные? Из разных культур?
— О, ты прямо белке в глаз попал-то! Вот он, цимес! — смех деда казался озлобленным и полным давней боли. — Тут всё зависит от Колеса.
— Колеса? — не унимался я.