Люди и оружие

Вячеслав Шпаковский

ЛЮДИ И ОРУЖИЕ

ПРОЛОГ

Проклятье семьи Винчестеров

«Кажется, чего ещё надо от судьбы человеку, если ты, в общем-то, из бедняков и голодранцев стал известнейшим человеком в стране? Когда ты с юности батрачил на фермах, потом считал медяки, будучи коридорным в отеле, работал строительным рабочим, но зато потом денег у тебя стало так много, что ты можешь считать их даже уже не десятками, и даже не сотнями тысяч, а миллионами долларов! Впрочем, сначала пришел хотя бы какой-то достаток. Свое предприятие, своя фирма «Винчестер и Дэвис» — просто и солидно. И это уже потом он вложил часть денег в пакет акций компании «Волканик репитинг армз» и, как выяснилось, не прогадал совершенно точно. Потому, что в этой стране производить мужские рубашки, конечно, дело хорошее, но все-таки ружья и пистолеты делать куда прибыльнее.

Дальше он тоже поступал по уму. Потому, что догадался вовремя сделать много такого, чего не догадались сделать его компаньоны, и отчего компания эта сделалась его полной собственностью. Ну, и опять же с Беном Генри ему повезло, как и повезло с тем, что тот додумался до этого своего карабина и что он, Оливер Фишер Винчестер, решился его выпускать!

А тут ещё и война между Штатами, ну и понятно, что это самое ружье Генри, его эта «дьявольская винтовка» пришлась очень кстати, несмотря на то, что цену он, Оливер, назначил за неё в 42 доллара, плюс деньги за патроны! Одним словом, трехмесячное жалование солдата надо было отдать, чтобы его себе купить и ведь покупали, несмотря ни на что, да ещё и целыми полками. Ну, а потом, когда война закончилась, ему опять же повезло, что этот самый Нельсон Кинг придумал это свое «королевское новшество», а самое главное, что согласился продать ему на него патент!

Потому, что всем хорош, конечно, был старый карабин Генри, но только уж больно неудобно было его заряжать. Пока это ты в него все пятнадцать патронов затолкаешь — так опять же лучше всего это было делать стоя, потому, что пихать-то их надо было в магазин со ствола, — так тут тебя, глядишь, уже и убили. Ну, а теперь в новых его карабинах благодаря патенту Кинга все стало совсем по-другому. Сбоку небольшая крышка с пружиной, давишь на неё и патрон за патроном и заполняешь магазин. И при этом хоть в канаве лежи, хоть сиди верхом — никакой тебе разницы. Да-а-а, все хорошо, но только вот жаль, что внучка Энни у него умерла, а уж что с бедняжкой Сарой поделалось лучше уж и не вспоминать. И все как-то идет не так, какие-то необъяснимые несчастья… Нет, ни один человек по-настоящему счастлив быть не может, даже я, хотя уж у меня-то, сказать по правде, все много лучше, чем у многих!»

Так или не так думал Оливер Фишер Винчестер, глава и создатель компании «Винчестер репитинг армз», сейчас, наверное, даже и не скажешь. Но что-то подобное этому он должен был думать обязательно, потому что под старость не мог не оглядываться на своё прошлое и не думать о своем жизненном пути. Однако в 1880 году, в год своей смерти, он, разумеется, ещё не знал, что его сын Уильям, который должен был унаследовать состояние своего отца, Уильям, женившийся на самой красивой девушке Коннектикута, Саре Пэрди, в 1881 году заболеет туберкулезом и умрет. Однако уже в 1866 году сразу же вскоре после того, как у Сары родилась дочка Энни, многочисленные и необъяснимые несчастья начали преследовать его семью. Так, малышка Энни тяжело заболела и умерла. И горе матери было настолько велико, что она в течение семи дней ничего не ела, ни с кем не разговаривала, и все сидела над телом умершего ребенка. Конечно девочку все же удалось похоронить, но Сара впала в глубокую депрессию, провела в больнице несколько лет, и все это время хранила молчание. Правда потом она все же смогла вернуться к нормальной жизни. Но тут уже заболел и умер Уильям, и Сара оказалась обладательницей двадцатимиллионного состояния, которое по тем временам являлось просто сказочным. Кроме того, ей принадлежали 50 процентов акций компании, которые оставил ей её свекор, и которые давали ей доход около тысячи долларов в день!

Теперь, несмотря на все свое огромное богатство, Сара Винчестер чувствовала себя самым несчастным человеком на свете, что лишний раз доказывает вроде бы избитую истину, что счастье совсем не в деньгах. И вот тогда кто-то из друзей посоветовал ей обратиться к медиуму, который, как говорили, обладал способностью общаться с потусторонним миром и вызывать души умерших. Вдруг, мол, ему удастся вызвать дух её мужа и тот сумеет её приободрить и успокоить?! Поскольку Сара была очень набожна, она сначала наотрез отказалась обращаться к мистическим силам, считая это грехом, однако, в конце концов, все же решилась на этот шаг. Во время спиритического сеанса медиум произнес — «Ваш муж здесь» и очень точно описал внешность Уильяма, хотя до этого никогда её не видел и не мог знать, как тот выглядел при жизни. Сара поверила ему безоговорочно. И медиум ей рассказал, что дух поведал ему, что на всей их семье лежит проклятье, ставшее причиной смерти Энни и его самого. Проклятье — результат того, что Оливер Винчестер являлся производителем смертоносного оружия, умертвившего тысячи людей, и что их души жаждут отмщенья. Затем дух супруга велел Саре продать всю недвижимость в штате Коннектикут и отправиться на Запад. Муж будет направлять её в этом путешествии, и когда она достигнет своего нового пристанища, то он даст ей знать. Там она должна построить жилище для себя и для духа Уильяма. Дух также предупредил её, что строительство этого дома заканчивать нельзя. Если же такое случится, то она, Сара немедленно умрет!

Как было ей поступить? А как бы вы поступили на её месте? Она все продала и отправилась в Калифорнию, будучи совершенно убежденной, что всеми ее действиями руководит её супруг. В 1884 году Сара остановилась в Санта-Кларе, и там ей приглянулся небольшой дом из шести комнат, расположенной на участке площадью 166 акров, принадлежавший доктору Кэлдвеллу. Тот не собирался продавать ничего продавать, но миссис Винчестер предложила ему такую сумму, что доктор не смог от неё отказаться. Затем Сара наняла рабочих, приказала снести старый дом, и начала строительство нового. И хотя работа на строительстве не прекращалась ни на минуту, а нанятые двадцать два плотника работали круглый год, и все двадцать четыре часа в сутки, оно так никогда и не было завершено, как и было ей сказано!

Каждое утро Сара встречалась с инженером, руководившим строительством, и давала указания, что следует сделать за день. Причем никакого плана по сооружению дома, как это бывает обычно, не было и в помине. Все работы велись совершенно хаотичным образом. Комнаты пристраивались к комнатам, постепенно превращаясь в очередное крыло здания, пристраивавшееся к остальной части дома. Сам дом изобиловал дверями, за которыми могла находиться глухая стена, бесчисленными лестницами, ведущими в никуда, длинными изогнутыми коридорами, и бесконечными анфиладами помещений. В некоторых спальнях имелись камины, которых всего было 47. На крышу выходили люки, открывавшиеся прямо из комнат и там же находилось великое множество ложных дымовых труб. Дело в том, что, по мнению Сары, таким образом можно обмануть привидения, которые согласно поверьям, именно через трубы и проникали в дома. К наружным стенам были пристроены десятки пожарных лестниц, чтобы спасаться от огня.

Год за годом этаж надстраивался над этажом, крыло присоединялось к крылу, причем различные части дома имели разное число этажей, от одного до семи. При этом бедная женщина буквально помешалась на числе 13. Окна имели 13 стекол, паркетные полы содержали 13 секций, стены состояли из 13 панелей, лестничные пролеты насчитывали 13 ступеней, крышу здания венчали 13 куполов. Вдова верила, что таким образом она отпугивает духов зла и лишает силы людей, намеревающихся причинить ей зло. Целыми днями она совершенно одна бродила по своему странному дому, где можно было легко заблудиться, а по ночам играла на фортепьяно. Казалось, во всем этом снова обрела покой, пусть даже её смыслом жизни и стало строительство этого нелепого дома. Но в 1906 году новое неожиданное несчастье постигло эту женщину — в Сан-Франциско разразилось землетрясение. Когда оно закончилось, Винчестер-Хаус оказался практически разрушенным. Верхние три этажа семиэтажного крыла рухнули и больше уже никогда не восстанавливались.

И… вновь на строительстве закипела работа! Сара с воодушевлением взялась за дело. Внутри дома и даже снаружи было установлено множество зеркал, так как хозяйка полагала, что привидения и духи зла боятся своего отражения. Она приказала соорудить в доме потайные ходы, чтобы незаметно исчезать в одной комнате и неожиданно появляться в другой на противоположном конце здания. Кроме того, она завела привычку надевать сразу по нескольку платьев, одно на другое, чтобы быстро изменить свой облик. Все эти ухищрения преследовали одну цель — обмануть силы зла.

Впрочем, далеко не во всем Сара была такой уж безумной, как казалась. Так, она пожертвовала два миллиона долларов больнице в Коннектикуте, на которые было построено туберкулезное отделение, работающее до сих пор. На сорока гектарах она выращивала сливы и абрикосы, сушила их и экспортировала в Европу (в местном телефонном справочнике она фигурировала как «торговка фруктами Сара Винчестер» с номером М15). Она провела в дом газ, электричество, устроила паровое отопление и канализацию, установила три лифта, один из них — с единственным в США горизонтальным гидравлическим приводом. Но, несмотря на эти передовые усовершенствования, дом, в который Сара вложила пять с половиной миллионов долларов, после ее смерти ушел на аукционе всего лишь за 135 тысяч долларов и не одним центом больше. Зато и мебель из него вывозили в течение шести недель, по шесть грузовиков ежедневно!

Умерла же Сара 4 сентября 1922 года, в возрасте 83 лет. Все свое имущество она оставила племяннице Френсис Мариотт, причем та полагала, что где-то в доме находится сейф с золотом, принадлежавшим семье Винчестеров, однако найти его так и не удалось. Денег тоже было меньше, чем ожидалось, так как Сара много потратила на строительство своего особняка и на его благоустройство.

Со временем наследники семьи Винчестеров продали этот дом группе предпринимателей, превративших его в туристический аттракцион. Захотели составить план здания, но это оказалось не так-то просто. Сначала в доме насчитали 148 комнат, но при каждой новой попытке их число всякий раз оказывалось другим. Говорят, что это объясняется главным образом высотой этажей в разных частях здания, а планировка коридоров, расположение лестниц и комнат так запутано, что даже инженер и архитектор, принимавшие участие в строительстве, порой терялись в них, словно в лабиринте и иногда с трудом могли найти выход.

В последствии усадьбу Винчестеров объявили исторической достопримечательностью, а в проспектах о ней сообщается, что это странное строение, точное число комнат в котором неизвестно. Многие верят, что в доме обитают привидения. Во всяком случае, призрак Сары видели там неоднократно. Два служителя, работавшие в усадьбе, также заявляли, что несколько раз встречали там привидение мужчины, одетого по моде XIX века. Естественно, что от туристов, желающих посетить этот дом, нет отбоя, так что усадьба приносит хороший доход. Сейчас «Винчестер-хаус» это трехэтажный особняк, в котором примерно 160 комнат, 13 ванных, 6 кухонь, 40 лестниц, а в комнатах 2000 дверей, 450 дверных проемов, 10000 окон, и целых 47 каминов.

Кстати, существует всего лишь одна известная фотография Сары Винчестер, всегда старательно избегавшей фотосъемки, которая, по ее мнению, только привлекает силы зла. Слуга, спрятавшийся в кустах, сумел сфотографировать хозяйку, отправлявшуюся на прогулку в открытом экипаже. Неизвестно, видела ли миссис Винчестер когда-нибудь этот снимок.

Так или иначе, но то, что она была уверена в существовании проклятия, поразившего её семью, несомненно. Но была ли это действительно месть создателю смертоносного оружия или же она рикошетом ударила по невинным сказать совершенно невозможно. Как, впрочем, и выяснить, кто наложил этот заговор или результатом чего он стал? Было ли это действием многих или кого-то одного? Ну, кто скажите на милость, способен узнать истину, которая никогда не бывает доподлинно известна?! Зато винчестеры очень похожие на те, из-за которых когда-то это все и началось, выпускаются в США и сегодня, а старые их модели исключительно высоко ценятся коллекционерами как память…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Покушение на основы

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В которой самурай Ко и господин Во встречаются в порту Нагасаки, а мальчик по имени Солнечный Гром появляется на свет в горах Хе Запа

Сакамото Ко, второй сын Сакамото Хэйнати, родился на рассвете двадцать первого дня десятого месяца, месяца без богов 1850 года, и это было тяжкое предзнаменование и для него самого, и для его семьи тоже. Потому, что это был несчастливый день, день, когда все её благополучие закатилось уже навсегда. Особенно надеяться им не на что было и раньше. Сакамото вели свой род от незнатного самурая из Тоса и в город Коти переселились из деревни. Когда же войска Тоётоми проиграли битву при Сэкигахара, то их судьба была и вовсе предрешена. Поместье его сюзерена Тосокабэ принц Иэясу Токугава пожаловал Яманоути Кадзутоё, а тот не был великодушен к побежденным врагам, и начал притеснять всех, кто был при Сэкигахара на стороне Тоётоми и, в том числе, и семью Сакамото. Сторонников Яманоути стали тогда же называть дзёси, или высшие самураи, а всех прочие удостоились презрительной клички госи, или «сельские воины». Надменные потомки Яманоути все это 250 лет жестоко унижали и притесняли госи и эти гонения отражались даже в законах, предписывающих носить им особую обувь — деревянные сандалии-гэта были им запрещены. Такое отношение не могло не породить в них бунтарский дух и желание отомстить. Вот только как это было сделать, если вся власть в Японии теперь принадлежала сёгунату Токугава?!

Отец Ко был не только сведущ в боевых искусствах — но и писал стихи и владел искусством каллиграфии. А вот мать его умерла, когда ему было три года. Поэтому он очень привязался к своей сестре, которая, будучи всего на три года его старше, не хуже мужчин стреляла из лука, скакала верхом и фехтовала не только нагинатой — чему обучали, в общем-то, многих девушек из самурайских семей, но и большим мечом, а это уже было по силам немногим!

Постепенно семья Ко настолько обеднела, что для того, чтобы свести концы с концами отец был вынужден заняться ремеслом и делать веера на продажу. Но когда ему исполнилось десять лет, он все-таки нашел деньги, чтобы отправить сына учиться в одну из лучших школ фехтования в Эдо, причем как раз в ту, о которой говорили, что в ней учат стилю Миямото Мусаси, так как был страстным его поклонником.

В тринадцать лет, в августе 1863 года, его наконец-то пригласил погостить к себе его дядя по матери, который не был самураем, а занимался ростовщичеством и со временем разбогател. Жил он в Кагосиме — столице хана Сацума, и дом его был полной противоположностью дому его отца. И чего он там только не наслушался, в том числе и о своем отце, чего слушать ему совсем не полагалось! И что отец его неудачник, потому, что не может заработать себе на приличную жизнь, и что теперь уже новые времена и что тот, у кого в голове есть мозги, а не рисовая солома, может легко преуспеть. «Время гордиться двумя мечами прошло и больше уже никогда не вернется, — говорил его дядя и вся душа Ко выступала против этого, потому что дядя при этом, конечно же, подразумевал его отца. — Поэтому мудрость в том, чтобы учиться, но не тому, как размахивать мечом, а языку иностранцев, у которых, как ты сам видишь, есть все, чего сегодня нет у нас!»

Перечить Ко ему не перечил — для этого он был слишком хорошо воспитан, однако в душе он не мог с этим согласиться, как не мог забыть отца и сестру, которые как раз именно этим-то постоянно и занимались. Гуляя по городу, он стал свидетелем того, как борец сумо, над которым начали насмехаться моряки-гайдзины, покидал их всех в грязь, и громко смеялся вместе со всеми, кто оказался свидетелем их посрамления. Однако вскоре, ему стало совсем не до смеха, когда военные корабли англичан принялись обстреливать город, чтобы отомстить за своего убитого торговца.

В тот день Ко как обычно гулял по улицам Кагосимы. В конце выходившей к заливу улицы были видны стоявшие на рейде трехмачтовые черные корабли иностранцев и вдруг на них одна за другой начали мелькать огненные вспышки выстрелов, а от бортов отделились клубы дыма и поплыли над водой. Затем оглушительный грохот ударил его по ушам и Ко это настолько поразило, что так и остался стоять посреди улицы, в то время как находившиеся вокруг него люди с криками побежали кто куда. Потом он услышал нарастающий свист и тут же оглушительный удар грома на соседней улице, взметнувший в небо столб дыма и огня. Только лишь после этого Ко куда-то побежал, а бомбы с кораблей на город все падали и падали. Они разрушали дома и вызывали пожары. Огонь прекратился лишь только тогда, когда береговые бастионы в свою очередь начали стрелять по кораблям и те в свою очередь начали стрелять по бастионам. Но что это было за сражение? Под шквальным огнем корабельных пушек они умолкали один за другим, после чего на берег был высажен десант из солдат, одетых в красные мундиры, и они начали расстреливать их защитников из своих скорострельных ружей, тех, кто сдавался, забирали в плен.

В себя Ко пришел тогда только лишь на окраине города, а вернувшись к дому дяди не нашел ни дяди, ни дома. Дымящаяся воронка — вот и все, что там было и больше ничего! В сердце Ко вспыхнула жгучая ненависть к иностранцам, однако у него хватило ума чтобы сообразить, что в свои тринадцать лет он вряд ли сумеет это сделать и что ему следует набраться терпения и следовать мудрой заповеди: «То, что сгибается, может и распрямиться!».

Вот только денег, чтобы вернуться домой у него не было, и чтобы хотя бы как-то заработать себе на жизнь, он устроился на фабрику Сайго Такамори расписывать иероглифами фарфоровые изделия для тех же иностранцев. Оказалось, что искусство каллиграфии, которому учил его отец, приносит ему куда больше пользы, чем все его умение в катана-до, а ведь там, в школе Эдо, его хвалили и прочили блестящую будущность лет так через пять-десять. Но жить и есть требовалось не тогда, а сейчас и Ко, вспоминая отца, терпеливо расписывал полупрозрачные фарфоровые чашки, которые после этого упаковывали в тончайшую рисовую бумагу, укладывали в деревянные ящики и, пересыпав соломой, отправляли в порт Нагасаки, откуда корабли ненавистных гайдзинов увозили их за море. А потом он уже и сам понял, что в жизни его страны многое изменилось, отправился в Кобэ и записался в морскую школу Кацу Кайсю, готовившую детей самураев в службе во флоте и, в первую очередь, на военных кораблях. Там он начал изучать английский язык, и был настолько прилежен, что практически всего лишь за один год научился на нем хотя бы как-то объясняться.

Однако правительство закрыло эту школу, опасаясь того, что она может стать рассадником антиправительственных настроений, и Ко снова оказался не только не у дел, но и без денег. Тогда он поступил на работу к американскому торговцу оружием в качестве переводчика и вместе с ним объехал многие города Японии по торговым делам. Причем судьба его решилась самым странным образом: он шел по улице и от нечего делать глазел по сторонам. Вот тут-то он и увидел лавку этого американца, который предлагал желающим пострелять из его револьвера, но, не зная ни слова по-японски, только смешил людей. Ко решил воспользоваться случаем и продемонстрировать гайдзину свое знание его языка. И вышло у него это настолько хорошо, что тот тут же предложил ему работать у себя переводчиком, а заодно ещё и помогать торговать. Может быть Ко и не согласился бы работать на гайдзина, но… ему очень понравились револьверы, которые так близко он увидел впервые. А уж когда американец позволил Ко выстрелить из одного из них в мишень, только большим усилием воли ему удалось сохранить своё лицо бесстрастным, а самое главное — положить потом револьвер обратно на прилавок.

Удивительно, но ему он почему-то ну просто очень пришелся по руке, хотя раньше он и считал, что ничего приятнее оплетенной шнуром и обтянутой кожей ската рукоятки самурайского меча просто не может быть. Вот так он и оказался в работниках у мистера Дженкинса, и именно в этом качестве с ним и случилось то поистине ужасное несчастье, которое изменило всю его судьбу.

Поскольку американец платил ему довольно большое жалование, Ко было, что посылать своему отцу и сестре. А тут он как раз получил из дома письмо, что сестра его наконец-то выходит замуж и ей нужны деньги на приданое, и если он сможет прислать побольше, то это будет очень хорошо. Ко сразу же выслал отцу все свои накопления и пошел выполнять поручение мистера Дженкинса — подыскать ему новое хорошее помещение для конторы, потому что дела у него шли хорошо, и старое помещение его уже не устраивало. Помещение он подыскал довольно быстро, сводил туда Дженкинса, после чего тот выдал ему на него задаток. И вот то ли Ко устал, то ли думал о предстоящей свадьбы сестры, только он забыл о том, что он в Нагасаки и деньги эти у него тут же украли, причем украли так ловко, что он даже и не заметил, где и когда это случилось. Так он Дженкинсу и сказал. Но тот, раздраженный потерей 90 долларов — суммы по тому времени очень значительной, страшно рассердился и заявил, что это он сам, Ко, украл эти деньги, чтобы послать их сестре на свадьбу, а сам сваливает на воров, как будто бы кто-нибудь ему поверит.

— Я самурай! — закричал Ко, однако его схватили и отвели в полицию. Там он все объяснил и даже показал расписку почтовой конторы, принявшей у него деньги до кражи, однако начальник полиции, пожилой самурай, сказал так:

— Расписка, что ты мне показал, говорит лишь о том, что ты отправил эти деньги своему отцу. Но кто может сказать, что ты не отправил украденные деньги через другую контору или даже не передал их знакомому тебе человеку, чтобы послать их потом? Согласись, что такое вполне может быть, не так ли?

Ко повесил голову, потому, что не знал, что сказать.

— Самое простое, что ты сможешь сделать, это написать отцу, чтобы он вернул тебе эти деньги и тогда ты вернешь пропавшие деньги Дженкинсу.

— Но тогда моя сестра не сможет выйти замуж! — воскликнул Ко и весь похолодел от ужаса. — Для нашей семьи это такой шанс…

— Вот видишь, — сказал начальник полиции, — ты сам это сказал. Значит, у тебя была серьезная причина украсить эти деньги, и ведь ты же и сам не отрицаешь, что они пропали, когда были именно у тебя?!

— Да, это так, — воскликнул Ко. — Но я самурай и моя честь не позволяет мне лгать!

— В таком случае, — внимательно посмотрев на Ко, сказал полицейский, — ты можешь и не писать отцу, а… исполнить свой долг перед ним и перед законом, как это и подобает самураю. Понимаешь, лично я верю в то, что ты говоришь, потому что слово самурая одно. Но в данном случае в дело замешан иностранец, а у них свои представления о чести и с этим уже ничего не поделаешь.

— То есть мне остается только одно — сделать сэппуку?

— Ты знаешь, что говорит «Хагакурэ» — «Сокрытое под листьями»: «Ты можешь потерять свою жизнь, но честь никогда». И сейчас для тебя это единственный выход, пусть даже ты и очень молод. Или ты хочешь коротать свои годы в тюрьме?

— Хорошо! Но где и когда мне сделать это? Ведь вы же меня арестовали, и я не могу пойти, куда я захочу?

— Я пошлю людей проводить тебя, куда ты этого сам пожелаешь, и один их них станет твоим кайсяку — помощником. Если у тебя нет кинжала кусунгобу, то я тебе дам.

— Мечи у меня есть, — сказал Ко, — а вот умереть я бы хотел на берегу моря, у самой воды.

— Что ж, тебя туда проводят, а я тем временем я все объясню твоему гайдзину-американцу. Бакуфу сейчас строго спрашивает с каждого, кто обижает иностранцев, так что будет лучше, если я сделаю это сам.

Ко оставалось только одно — поблагодарить начальника за его великодушие и послать за своими мечами. «Уж если, как рассказывал мне отец, даже семилетний мальчик сумел сделать себе сэппуку, то мне было бы стыдно не справиться!» — подумал он и спокойно направился к морю в окружении конвоя из десятка полицейских. Между тем известие о том, зачем он туда идет, успело распространиться, так что на берегу его встретила уже целая толпа, среди которой было и несколько иностранцев, решившихся собственными глазами посмотреть на сэппуку.

Ко приготовился встать на колени и тогда один из полицейских предложил ему соломенную циновку, между тем как другой уже встал у него за спиной с обнаженным мечом в руках.

— Будешь писать? — грубо сказал один из полицейских, и протянул ему тушь и бумагу, когда он кивнул ему головой. — Только не тяни уж больно-то, а то у нас и без тебя много дел.

Впрочем, Ко успел все обдумать заранее и потому сделал все очень быстро. Он попросил тушь, камень и бумагу, потер кусочек туши о камень и каллиграфическим почерком, как и подобает настоящему самураю, написал следующие стихи:

В жизни все фальшиво, Есть лишь одна истина, И эта истина — смерть.

Потом он обнажил живот, взял кинжал за рукоять обеими руками и приготовился уйти в Пустоту…

* * *

— Батюшка вы наш, Владимир Гаврилович! Хорошо-то как, что вы приехали! — воскликнул старый слуга Пахомыч, провожая молодого барина в кабинет к его отцу. — А то батюшка-то ваш, нет-нет, да и помянут, что, мол, сынок мог бы мне и почаще писать, потому как чего-чего, а родителя-то забывать негоже. А тут вы, ну прямо как снег на голову… Али случилось что? — заметил он, внимательно глядя ему в лицо. — Вона вы вроде бы как и с лица спали и круги под глазами… Так ежели не приведи бог какая хворь прикинулась, так опять же хорошо, что приехали. Лучше, чем в родном-то дому ну где же за вами присмотрит?!

— Да здоров, я здоров! — досадливо отмахнулся от него Владимир. — Чего это ты меня все как маленького пестовать вздумал? Устал с дороги, вон тебе и круги. Дороги-то у нас сам знаешь, какие, особенно по весне. Меня из возка чуть не вывернули прямиком в лужу. Насилу удержался — тут тебе ни поспать, ни подремать…

Тут он вошел в кабинет отца, который был уже в вечернем халате и готовился отойти ко сну.

— Ну, здравствуй, сынок, здравствуй! — приветствовал он сына, обняв его за плечи и прижимаясь к щеке бакенбардами. — Не ждал, никак же ждал тебя об эту пору. А главное — чего письмом-то не известил?

— Батюшка! — сказал Владимир, и голос его предательски задрожал. — Тут такое дело, что просто не знаю, как вам и сказать…

— Ну, раз не знаешь, то говори поскорее, по лицу вижу, что дело серьезное…

— Батюшка! Четвертого апреля на государя было покушение. Прямо у ворот Летнего сада в него стреляли…

— О том уже наслышаны! Чай по телеграфу-то ещё третьего дня всё передали! Так что мы знаем, что царь-батюшка жив, и даже не ранен. Какой-то крестьянин, при сем бывший, толкнул убивца под руку и спас божьего помазанника! Только вот кто стрелял, кто осмелился поднять руку на государя-освободителя, о том ещё не сообщали.

— Некто Дмитрий Каракозов, бывший у нас тут в соседнем Сердобском уезде письмоводителем при мировой судье.

— Бог ты мой! Ведь я же знал его отца! Да как же это он?!

— Да вот так, батюшка! — продолжил говорить Владимир. — А вот хуже всего то, что не один он это задумал. У него с двоюродным братом было целое тайное общество. Ну… и я тоже пару раз бывал там у них на заседаниях. Так что ежели начнется дознание, а оно начнется обязательно, то к этому делу тогда всех притянут, и правых, и виноватых. Я, правда, был в партикулярном платье, однако там было и ещё несколько человек из военных и, пожалуй, что они меня узнали…

Отца Владимира — генерал-майора в отставке от этих его слов чуть было удар не хватил, столь тяжкое впечатление они на него произвели.

— Ну, зачем тебя туда понесло, чего только тебе не хватало? — воскликнул он, переведя дыхание. — Ну, чего, скажи на милость?!

— Я…

— Молчи! И в кого ты у меня такой непутевый? В кого?! В подозрительные места ходишь, в крепости уже сидел, на Кавказ был сослан, на весь Петербург успел меня ославить. А теперь вот ещё и это! Ведь мы столбовые дворяне, занесены в третью бархатную книгу империи, а ты…

Владимир покраснел, потому, как отец попал в самое его больное место, потому что был такой постыдный эпизод в его биографии, был! И хотя по большому счету то дело не стоило и выеденного яйца, обидно ему было за него до слез.

А было так, что буквально только что произведенный в корнеты Лейб-гвардии гусарского полка Владимир Бахметьев в таком количестве употребил на пирушке шампанского, что, отправясь домой, буквально уже ничего не соображал. В потемках гардероба Владимир по ошибке надел чужой ментик, принадлежавший старшему по чину, к тому же с двумя крестами, которых не заметил с пьяных глаз. Он вышел на улицу и тут же нос к носу столкнулся с шефом полка — Великим князем Николаем Николаевичем, который подобного отношения к службе не терпел, а потому тут же отправил его сначала на полковую гауптвахту, а поутру и вовсе в Петропавловскую крепость на целую неделю. Дознание учинено было по всем правилам, причем спрашивали его всего лишь об одном: «как мог он комедию устроить из чести воинской, мундир без права взять, да ещё и с чужими наградами?». А что он мог на это ответить? Только одно: «пьян был» — вот и все объяснения! При этом даже то, что в прошлое царствование на этом же самом попался князь Голицын, его не слишком утешало.

А в итоге его отчислили из гвардии и отправили служить на Кавказ, благо там в это время все еще продолжалась война, и он успел как раз к сдаче последних немирных горцев в урочище Кбаада. За это последнее дело многие получили повышения в чине и награды, однако Владимира, хоть и успел повоевать и понюхать порох, обошли и чином, и наградой, притом, что многим его сослуживцам, пришедшим туда вместе с ним, дали и то и другое! От обиды он тогда в меланхолию впал, начал помышлять о смерти, да так, что чуть было не застрелился у себя в мазанке — от сего греха его буквально чудом спас полковой капитан, зашедший к нему по случаю, — отчего, понятное дело, в полку пошли всякие разговоры и его по рапорту командира послали лечиться в Москву. Вот тут-то он и познакомился с Дмитрием Каракозовым, и был приглашен им на сходку тайного революционного общества, возглавляемого его двоюродным братом Николаем Ишутиным. Все, чему он был свидетель, произвело на него сильнейшее впечатление. Однако ему не понравились разговоры отдельных его членов о цареубийстве, как средстве побудить народ к социальной революции, о чем он так прямо Каракозову и сказал, и добавил, что вообще с трудом верится, что такое возможно. На том они и разошлись, однако, как полагал сейчас Владимир, его вина была в том, что он не донес куда следует, и этим самым подвергнул жизнь императора смертельной опасности. Так он и сказал об этом отцу и тот, выслушав его очень внимательно, молча кивнул головой.

— Хотя бы в этом ты, Владимир, здраво рассуждаешь, — заметил он, когда тот закончил свой рассказ и вызвав горничную Глашу, попросил подать Володе ужин, а себе крепкого чаю с лимоном.

— Тебя, поди, уже ловят, — сказал он, прихлебывая чай. — А если и не ловят, так будут ловить. За этим у них, поверь ты мне, дело не станет. Так что это ты хорошо сделал, что приехал, потому, что перво-наперво они тебя станут искать там, в столицах, либо в Финляндии. Другой бы на моем месте, конечно, начал кричать, что от сих мест ты мне больше не сын, да как ты мог и все такое прочее. Но только я так считаю, что большую глупость нельзя и вообразить! Когда мне говорят, что мол, нынче молодежь у нас плохая, то я им отвечаю горской пословицей, что там, где нет хорошей молодежи, не было хороших стариков! Так что твой грех, это плата за мои грехи, и точно также и с царями, и с тем же твоим Дмитрием Каракозовым.

— Но это теперь уже дело прошлое, — продолжал он, — а нам с тобой надлежит думать о будущем. Я так думаю, что в Европу тебе убегать смысла нет, потому, что после покушения на государя, сыскивать будут и там. А вот ежели ты переберешься в Северо-Американские Соединенные Штаты, то там тебя сам черт не достанет, потому что там у них демократия и они оттуда никого не выдают. Многие беглецы из Европы нашли там себе надежное пристанище, так что и тебе туда самая прямая дорога!

— А деньги? А документы? Я к вам, батюшка, именно из-за них и приехал…

— Только из-за них?

— Ну, нет, не только, конечно, а попрощаться, конечно, объяснить…

— Ладно, ладно, можешь не оправдываться, — перебил его отец, и затем продолжал: — Денег я тебе дам. Я тут часть земли своим крестьянам продал, мельницу одному богатеющему мужику в аренду сдал — так что за этим дело не станет. Потом документы… Тут тоже тебе, паршивец, повезло, в чем лично я усматриваю перст Божий. Приезжал тут к нам недавно один француз, изучать нашу мордву, ну и обкормили они его своими несусветными кушаньями, сделался у него нарыв в желудке и от того он давеча помер. А мне передал и свой паспорт, и все бумаги от Парижской академии наук и все сделанные им записи. И этого, в общем-то, никто не знает, потому, как никто при сем не присутствовал. Так вот из них неясно, каких он лет, а стало быть — почему бы тебе и не сделаться на время этим французом? Поедешь на Самару, там обратишься к местному столоначальнику, Василию Петровичу Сморгунову, старинному моему приятелю. Передашь от меня ему привет, и он тебе все какие понадобится, бумаги сделает. Скажем так: едешь ты изучать приамурских самоедов и всяких там удэгейцев и засим просишь в этом тебе преград не чинить. А то можем сделать из тебя и мусью, путешествующего по собственной надобности — это немного подумать надо, как лучше. Я ему напишу, и он в этом лучше меня посоветует. Пока же иди, отдохни, а я посижу, напишу кому надо. Надо, чтобы ты уже поутру отсель выехал, а то наши жандармы запрягают быстро, и ездят что твои ямщики, так что как бы они сюда вслед тебе уже завтра не нагрянули.

Владимир обнял старика-отца, нежно поцеловал в самую маковку и торопливо вышел из комнаты собираться и отдыхать. А старый генерал-майор перекрестился на иконы и сел писать письма к старым друзьям, которых так или иначе сын его мог бы повстречать по дороге и которых он слезно умолял ему помочь. И не было в Бахметьевском имении более волнительной ночи, чем эта. Зато ещё и заря не занималась, как отец вывел сына в дорогу и потом долго стоял и махал ему вслед.

Что до жандармов, то, да они и в самом деле нагрянули к нему в имение во главе с самим приставом, да только уже к вечеру, и не в этот день, а на следующий.

— Позвольте узнать, ваше превосходительство, — спросил его пристав, взяв под козырек, — не имеете ли вы каких-либо вестей от сына вашего, Владимира и не заезжал ли он к вам в последние дни по поводу каких-нибудь оказий?

— Как не заезжал, — спокойно ответил отставной генерал, с удобством встретивших гостей у камина, с бокалом хереса в руках, — был только вот на днях, попросил, как это водится денег, и уехал в Париж.

— А вы знаете, ваше превосходительство, за каким делом мы его разыскиваем?

— Не знаю, и знать не хочу, — ответил генерал. — Потому, что ежели он в чем-то виноват, то, как совершеннолетний дворянин пусть сам за себя и отвечает, а я на старости лет стал нелюбопытен, к тому же убежден, что все на этом свете в руце Божьей, а где нам, смертным против Божьего-то промысла восставать?!

Так ничего и не добившись, жандармы по выходе из дому взялись за старика Пахомыча и возчика Никиту: куда, мол, отвезли молодого барина.

— А на Танбовскую дорогу, милостивец, — прошамкал преданный Пахомыч, — потому как они на Танбов собрались, а оттуда, вестимо, в Москву. Куда ж ему, больше-то податься, ежели он у батюшки отпросился в Париж?

Что до Никиты, то тот и вовсе сказал: «Угу», и больше жандармы не добились от него ни слова, и в конце-концов с тем и уехали — ловить Владимира по дороге в Париж. А он к тому времени уже проехал и Пензу, и Самару и, пользуясь последними заморозками, поспешал все дальше в Сибирь. «Только версты полосаты попадаются одне…» — билась почему-то в его мозгу пушкинская строфа, и был его путь долог, очень долог. Однажды при переправе через реку он чуть было не утонул. В другой раз пришлось отстреливаться от целой стаи сибирских волков, так что если бы он искал приключений, то их у него в дороге было предостаточно. Будучи при деньгах, Владимир ехал довольно быстро и, тем не менее, добрался до Владивостока, затратив на свое путешествие почти год!

Американских кораблей там не оказалось, и по совету знающих людей, он переехал в японский порт Нагасаки, откуда перебраться в Америку было несравненно легче. И двух дней не прошло, как он уже договорился с капитаном одного из стоявших там американских кораблей, что тот возьмет его пассажиром до Сан-Диего и, заплатив аванс, отправился бродить по городу. Далеко, впрочем, уйти, он не ушел, потому, что его внимание привлекла толпа японцев, устремившаяся к берегу моря, причем шествие это было какое-то странное. Рядом с ним оказался какой-то англичанин из местных торговцев, и он объяснил ему суть происходящего.

— Вам повезло, сэр, — сообщил он ему, едва лишь тот задал ему вопрос сначала по-французски, а затем по-английски, — потому, что вы сейчас собственными глазами увидите, как эти обезьяны делают себе харакири. Вот этот молодой парень обвиняется в том, что украл деньги у своего работодателя-американца, а он говорит, что денег не крал, однако вернуть их не может. Но он самурай и потому может доказать свою невиновность разрезав себе живот.

— Какая дикость! — возмутился Владимир, до сих пор только лишь читавший об этом варварском, по его мнению, обычае японских самураев.

— Да уж, — усмехнулся англичанин, — нам бы с вами такое и в голову не пришло, хотя есть ведь и у нас обычай стреляться за долги, что не менее глупо. Вся разница только лишь в том и заключается, что у нас подобное происходит спонтанно, а здесь по строгому ритуалу, и чем не строже он соблюден, тем больше уважения приобретает самоубийца.

— Вот он читает написанные им стихи — ещё одна традиция, подчеркивающая достоинства самурая, а теперь он должен сосредоточиться и разрезать себе живот, после чего его помощник — вон тот, что стоит позади него с мечом, должен будет отрубить ему голову с одного удара. При этом самое мастерство перерубить шею так, чтобы она все-таки удержалась на лоскутке кожи, потому, что это очень некрасиво, когда отрубленная голова катится в пыль.

— Они предают такое значение такой мелочи?

— Для них это отнюдь не мелочь. Например, помощник не сумевший отрубить голову с одного удара будет опозорен навсегда, и его карьеру можно будет считать оконченной. Ну, а вот об этом несчастном юноше, несомненно, скажут, что он умер как настоящий самурай и все претензии к нему на этом закончатся.

— И много он украл или должен отдать?

— Вроде бы 90 долларов, но здесь не так важна сумма, сколько сам факт воровства.

Владимира словно что-то толкнуло в бок и в сердце:

— Идемте туда, — сказал он англичанину и чуть ли не насильно потащил его через толпу. — Скажите им, пусть остановят это безобразие, я хочу отдать им его долг, и пусть этот парень живет. По-моему, он ещё слишком молод, чтобы умирать и тем более умирать вот таким ужасным образом — без головы и с выпущенными наружу кишками!

Англичанин пожал плечами, но все же довольно быстро заговорил по-японски, обращаясь к старшему из полицейских, плотным кольцом окружавших несчастного самоубийцу. Тот его внимательно слушал, после чего в свою очередь заговорил, пытаясь что-то объяснить англичанину.

— В общем-то, он согласен, — наконец сообщил он Владимиру, — но только вы должны отдать ему деньги немедленно, а этот парень пусть поскорее убраться отсюда, чтобы его хозяин не обвинил его ещё в чем-нибудь.

— Ну, слава Богу! — сказал на это Владимир, передал деньги полицейскому и подошел к спасенному им парню, чтобы помочь ему встать, но полицейский, игравший роль кайсяку успел его опередить. — Ты свободен и можешь идти! — сказал он ему. — Вот этот гайдзин с севера купил твою жизнь, так что теперь у тебя перед ним гири — долг на всю жизнь. А ещё я скажу, что тебе сегодня же следует уехать из Нагасаки, потому что мало ли чего бывает.