Ноктуарий. Театр гротеска

Мы не ненавидим живых – не больше, чем ночь ненавидит день; как и им, нам была поручена задача, которую мы должны решить как можно изящнее. Какими бы смиренными мы ни были, все равно мы безнадежно суеверны в своем уклонении от определенных трудов, ибо есть такие труды, от коих не может уберечь даже сила посмертной летаргии.

И поэтому ночами, когда капли ледяного дождя срываются с карнизов, в час, когда ни свет, ни роскошь не берегут более, мы раздвигаем ливневые завесы и вступаем в игру – коварные призраки-преследователи. Мы замираем темными фигурами в дверных проемах, таимся на корточках в углах, обживаем подвалы и чердаки. И вот вспыхивает молния – и нас замечают! Быть может, и не молния, но робкое пламя свечи или мягкий синеватый всплеск лунного света – неважно; там, где появляемся мы, раздается истошный крик.

А порой нас встречают без крика, без изумления. Несчастные свидетели безумного нашего бытия и так уже наполовину мертвы от страха, вселяемого диким предчувствием. Потому – ужас наш ожидаем, предписан противоестественной природой времени года.

Когда мир сереет, готовясь уйти в белизну, каждое бьющееся сердце взывает к нам своим страхом. И если обстоятельства на то благоволят, мы отвечаем. Мы увлекаем как можно больше людей с собой в могилу, потому что такова наша миссия. Наш жестокий цикл не зависит от сезона природы: мы, отщепенцы материи, шествуем своим путем и желаем обрушить занавес на фарс всех сезонов – как обыденных, так и потусторонних.

И всегда мечтаем мы о том дне, когда безумие лета иссякнет во веки веков, когда все, как иссохшая листва, погрузятся в стерильную прохладу земли и когда даже краски осени в последний раз притупятся, растворяясь в пустынной чистоте вечной зимы.

Онейрическое

За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

В оконной раме – узкие перекладины, как продольные, так и поперечные, делящие окно на несколько меньших окон. Пересечения этих полос образуют распятия. Невдалеке за стеклом виднеются и другие кресты, выступающие из обласканной сливочным туманом кладбищенской земли. Кажется, будто я созерцаю отсюда некий облачный могильник.

На подоконнике лежит старая трубка – из той, другой моей жизни. Темная ее чаша, надо думать, становилась красновато-золотой, когда я курил, разглядывая кладбище по ту сторону окна. Когда табак выгорал дотла, я, наверное, осторожно постукивал трубкой по внутренней стенке камина, осыпая бревна и плитку теплым пеплом. Камин прорезан в стене, перпендикулярной окну. Напротив него стоят большой письменный стол и стул с высокой спинкой. Лампа, поставленная на дальний правый угол стола, – единственный источник света в комнате, и скромным дополнением ей служат те бледные маяки во мгле за окном. На столешнице – какие-то старые книги, ручки, писчая бумага. В полутемных недрах комнаты, возле четвертой стены, высятся тихо тикающие напольные часы.

Таковы основные отличительные черты комнаты, в которой я пребываю. Часы, стол, камин и окно. Двери наружу нет.

Я никогда и помыслить не мог, что смерть, застигшая во сне, может предваряться ярким сновидением. Эта комната не раз являлась мне в грезах – и теперь, на грани смерти, я сделался ее пленником. Здесь застряла моя бессильная душа, а тело сейчас лежит где-то, недвижимое, обреченное. Не может быть никаких сомнений в том, что мое нынешнее самочувствие не соответствует действительности. Целая вселенная странных ощущений пробуждается во мне при взгляде на те огни за окном, на мглу и кладбище, но они не более реальны, чем я сам; кому, как не мне, знать, насколько правдоподобную ложь способен выдать за правду сон. Я знаю, что там, за этими туманами и огнями, ничего нет, что я никогда не смогу ступать по затененной земле снаружи. Если бы я рискнул все же выйти туда, то рано или поздно рухнул бы в колодец абсолютной темноты – в том месте, где ткань моих предсмертных видений прожег огонь распада мыслей и чувств.

Ибо до этого сна являлись мне и другие, и в них я видел куда более яркие огни, еще более плотную мглу, надгробия с почти что читаемыми – даже отсюда, из окна, – именами на них. Но все тускнеет, растворяется, отступает во мрак. Следующий сон будет темнее текущего, запутаннее и размытее. Мои мысли… они блуждают, утекают прочь. И все эти уже привычные детали мизансцены наверняка станут исчезать одна за другой. Возможно, даже моя трубка – если она хоть когда-либо являлась моей, – канет навсегда.

Эти мерцающие в тумане огни – возможно, глаза самого Забвения, взирающие с его холодного неподвижного лика. В моей комнате бьют часы, и на мгновение молчаливую пустоту заполняет звенящее эхо их голоса. Все тускнеет, растворяется… следующий сон будет еще безрадостнее. И когда я проснусь, комната эта станет темнее, растворится в тумане, черном тумане, в котором потонет все, а мои мысли исчезнут навсегда.

Но пока длится этот сон, в его плену я неприступен, я в безопасности. За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

Самоубийство воображением

Всем остальным он извечно старался внушить, что жилище его гораздо роскошнее, чем оно было на самом деле. Что оно способно впечатлить и не разваливается в труху.

– Если бы кто-нибудь увидел, что здесь творится на самом деле, я бы со стыда умер, – угрюмо провозгласил он, смежил веки и погрузился в невеселые думы. Восседал он в набивном кресле – чехол протерся в нескольких местах, мягкая начинка выпирала наружу.

Он представил, как голос спрашивает его: «Хочешь узнать, каково это – умереть?»

«Да, хочу», – вообразил он собственный ответ.

Джентльмен потрепанного, но все же довольно гордого вида – таким он представил себе обращавшегося к нему, – провел его за ворота кладбища, проржавевшие и скрипучие, ведь именно такими, по его разумению, они и должны были быть. Надгробия клонились к земле, тихо перешептывалась окружающая погост роща, небосвод над ними был мягко-серого цвета.

– Как-то так? – с надеждой вопросил он. – Поздний вечер вечно длящейся осени?

– Не совсем, – ответил джентльмен. – Смотри внимательно.

Наставление сего господина было сдобрено изрядной долей иронии, ибо смотреть больше было не на что – пропали надгробия, деревья, небо, даже запахи исчезли.

– Вот так? – снова спросил он. – Абсолютный мрак непреходящей зимней ночи?

– И снова немного не так, – молвил джентльмен. – Дай глазам привыкнуть к темноте.

Вскоре перед ним в ореоле холодного пещерного мерцания проявились черты трупа. Сначала ему показалось, что тот находился в строго вертикальном положении, но он никак не мог вычислить ракурс, его точка зрения могла находиться над телом, а не прямо перед ним. Одеяние мертвеца заплесневело с головы до пят, грибок марлевыми клочьями свисал с его пальцев и губ, ужавшихся до еле заметного мазка на бледном полотне лица. Глаза запали внутрь, опустившись глубоко в глазницы, волосы свалялись – и тоже заплесневели. И тогда он решил представить себе чувство смерти как нечто, ранее недоступное воображению, – но в теле его оно отдалось лишь продолжительным назойливым зудом.

«Ну да, разумеется, – подумал он, – вот как это должно чувствоваться на самом деле – невероятный зуд, вызванный тем, что все соки жизни ушли из тела и иссушенную плоть натирает рваный плесневелый саван».

– Какой же абсурд, – произнес он вслух. – Значит, вот оно – чувство смерти?

– Нет. Смерть – совсем не то, что ты можешь себе представить. Люди, увы, лгут даже самим себе. Лгут до тех пор, пока ложь становится для них невыносима. – Теперь с ним говорил не воображаемый голос джентльмена потрепанного, но гордого вида, а иной, новый, хриплый и разящий его разум напрямую из черной пустоты. – Но если тебе все же так хочется узнать, каково это – быть мертвым, то я могу тебе помочь. Только я, мой друг, а вовсе не тот старый чудак, с которым ты общался у себя в голове…

Немало времени прошло, прежде чем кто-то пришел к нему домой и увидел тело, впившееся костлявыми пальцами в изодранную обивку старого кресла. Кожа хозяина уже посерела, сморщилась и покрылась комнатной пылью. Его нашли знакомые, озадаченные тем, что с ним случилось. Стоя в замешательстве и взирая на сидящий в кресле труп, они то и дело рассеянно почесывали шеи над воротниками и ладони под рукавами.

Неожиданное открытие застало их врасплох, но не менее поразил их и тот факт, что дом умершего давным-давно обветшал и совсем не походил на описываемую им в красках внушительную резиденцию. Но в их воображении он почему-то остался лучшим местом, чем было на самом деле, – осенними тягостными днями или долгими зимними ночами, когда они вспоминали о том, что увидели в том кресле, или просто размышляли о самом феномене смерти.

Вспоминали – и невольно почесывали за ушами или в основании шеи.

Незнакомое

Он отстал от своего проводника – или же этот сиплый жилистый уроженец города бросил его намеренно, – и теперь бродил по странным улицам в одиночестве. Нельзя сказать, что ему все это не нравилось: едва он осознал, что его покинули на произвол судьбы, ситуация стала чуть более… интересной. Возможно, начало этой метаморфозе положили еще те мгновения, что только-только предшествовали полному осознанию его положения. Словно предугадывая будущее, краем глаза он замечал галереи узких улочек или затененные шпили какого-нибудь экзотического строения – неся в себе несомненную, но при этом приятную угрозу. Но теперь глазам его предстала сцена поистине зловещая, неподдельно чуждая.

Солнце клонилось к горизонту, и вся высотная архитектура – странные скаты крыш, почти наклонные вершины – превратилась в безликие формы с заостренными углами, очерченными сиянием вечерней зари. Эти угловатые памятники загораживали солнце, укрывая улицы внизу вуалью густой тени – так что, хотя голубое небо пока еще сияло там, наверху, внизу уже начался вечер.

Без дневного света оцепенелая путаница улиц, существовавшая под аккомпанемент странных переливчатых и реверберирующих музыкальных мотивов, обрела еще более таинственный вид – как если бы тени, приняв в себя город, расширили его пространство и дополнили его достопримечательности аспектами новыми, поистине сказочными. Золотые блики лились из окон и ниспадали на крошащуюся кладку старых стен.

Его внимание привлекло невысокое здание в конце улицы, и, избегая любых мыслей, что смогли бы ослабить его чувство свободы, он ступил в обрамленный двумя фонарями дверной проем.

Определить назначение этого места было непросто. Когда он вошел внутрь, его даже не поприветствовал человек, поправлявший какие-то предметы на полке на дальней стене комнаты, – лишь бросил краткий взгляд через плечо на гостя-иностранца. Сначала этот тип – надо думать, здешний хозяин – был вообще едва заметен, так как цвет и текстура его наряда практически сливались с интерьером. Он обнаружил себя, лишь показав лицо, но, почти сразу же отвернувшись, предпочел возвратиться к своей мимикрии, потревоженной лишь на миг вторжением посетителя. Больше в лавке никого не было, и, проигнорированный незримым хозяином, он стал свободно расхаживать между стеллажами.

Чего здесь только не было! Истинные диковины самых причудливых форм занимали все полочные ряды от пола до потолка, цепляли взгляд на уровне глаз, искоса выглядывали с пыльных верхних полок. Части этих предметов – особенно самым большим и совсем крошечным – он никак не мог придумать хоть какое-то назначение. Ничего даже смутно похожего он в жизни не видел. То могли быть безделицы странных богов, детские игрушки каких-нибудь монстров.

Чувство свободы усилилось. Его переполняло ощущение, будто нечто неслыханное вот-вот войдет в его жизнь – что-то такое, чего никак нельзя упустить, ибо оно мимолетно. Он ощущал страх, но подпитан тот был страстью темнейшего толка. Сам себе он теперь казался жертвой некоего масштабного заговора, прорастающего из самых далеких уголков Вселенной, – даже не одного, а целого множества бесчисленных заговоров, сходившихся единственно на нем. Скрытые предзнаменования были повсюду – так много, что голова шла кругом. Сначала смутные фантастические образы… новые, невиданные возможности… Но потом все это сменилось вмиг темнотой.

В каком месте он оказался впоследствии – сказать было нельзя. Похоже, он находился под землей – возможно, в подвальном помещении той самой диковинной лавки. С той поры он жил в темноте, нарушаемой лишь тогда, когда его хранитель спускался к нему и освещал всю длину его чудовищного разросшегося тела.

«Жертва ужасной магии», – шептал проводник. Но свет ни разу за все время не потревожил его дремоту, ибо у его нового физического воплощения не было органа, выполнявшего функцию глаз.

После осмотра с посетителей взимались крупная сумма и обещание хранить тайну об увиденном чудовище. Чуть погодя их выслеживали и убивали – с целью обеспечить раз и навсегда неприкосновенность обета. Но как же им повезло, этим прибывшим издалека странникам, встретить смерть со свежим ощущением экзотического чуда, ради которого они проделали такой долгий путь. А для него все расстояния и чудеса давно уже перестали существовать в том тесном и безвестном плену, где обрел он новый, ужасный дом.

Поприще кошмаров

Никто не ведает, как туда войти, никто не помнит, по какому маршруту прибывают к ним подобные сцены. Возможно, через туннель мягкой черноты, где нет ни стен, ни пола, ни чего-либо твердого в принципе – этакий расплывчатый обтекаемый конус, плывущий к темной конечной точке. А потом, нежданно-негаданно, вспыхивает всеобъемлющий свет – и вокруг, как по мановению руки, появляется реквизит. Суть ситуации вспоминается за одну секунду, а предшествующий ей проход через темноту – через унылый старый тоннель – забывается. А может, и нет ее – этой входной двери в сон, нет завязки перед кульминацией: галерея застывших образов внезапно оживает, и все они начинают озвучивать свои роли с полуслова, не помня о том, что говорили до этого.

Но здесь важен не зачин, а продолжение, не прибытие, а само бытие. Таков закон, на котором зиждется все остальное, – ограничивающий и формирующий закон структуры. И это здание, где разворачивается ситуация – странное, завершенное само по себе, – как известно, не является частью большого пейзажа. Как если бы вырисованные талантливой кистью горы остались без неба на заднем плане или озера на переднем – просто горы посреди девственной белизны холста. И что же это за здание – не то больница, не то музей, быть может, бизнес-центр? Или просто некое лишенное имени Учреждение? Что бы ни творилось за пределами здания, – внутри него – среди тех, у кого тут важные дела, – царит атмосфера опоздания, как будто время вышло и важная встреча уже упущена.

А в каком кабинете она вообще должна была произойти? В этой ли части здания, на этом ли этаже? Все коридоры здесь выглядят одинаково без надлежащего освещения и готовых подсказать дорогу служащих. Ни одна дверь не пронумерована. Раз цифры тут не помогают, делать решительно нечего – переходить из одной пустой комнаты в другую суть пустая трата времени. Жизненно важное событие уже миновало, и ничто в мире не может восполнить эту потерю.

И тогда своего рода кульминация ждет вас в тени под лестницей, где вы можете укрыться от гнетущих перспектив и последствий своей неудачи.

Вот только в этой с виду тихой и спасительной гавани вас поджидает монструозная ловчая сеть. Стоит ее потревожить – и тысячи огромных пауков с разных ее концов вдруг поползут к вам. Может, это и не пауки вовсе – сложно сказать, слишком уж необычны у этих тварей тела. Впрочем, какими бы ужасными они ни были, вы знаете, что они-то вам и нужны.

Ибо, только пройдя через их жвала, можно найти путь к спасению и избавиться от этой пытки. Все помнят этот финальный побег по кошмарам. Все знают, каково это – громко кричать.

Терапия (фрагмент из видений зодиака)

Еще одна вечеринка, в этот раз в какой-то неведомой дали: на краю леса – старый дом, за которым высятся сосны, верхушками достающие до самой луны. Все гости выглядели неважно, хуже мне и видеть не приходилось, но почему-то элегантно. Девушки с лицами восковой белизны тут носят легкие платья с длинными рукавами; их изящные кисти затянуты в атласные перчатки, а на ножках красуются чулки. Их пышные прически, в сочетании с веерами и вуалями, не дают разглядеть лиц, а глаза и вовсе неразличимы в черных макияжных окантовках. Мужчины – все в темных очках, на головах у них широкополые шляпы. Вернее – в этот раз! – почти все в темных очках, и шляпы почти у всех; но лучше бы те, остальные, тоже чем-нибудь прикрыли желтушные свои лица – мне бы было тут комфортнее. У всех в руках бокалы с шампанским, галактики пузырьков вихрятся в бесцветной жидкости; впрочем, кажется, будто даже эта изящная стеклянная посуда отягощает их непослушные руки. Напиток расплескивался то тут, то там, хотя как и всегда, подобные оплошности здесь старались свести к минимуму. У меня на глазах произошла парочка таких вот казусов – дорогие вечерние наряды гостей все вымокли; но, я уверен, на деле лишь парочкой не обошлось. К счастью, шампанское, как я уже заметил, не имело яркой окраски – доктор об этом особо позаботился – и оставляло после себя лишь влажные пятна, высыхавшие без следа.

Я решил хоть раз нацепить эти смешные темные очки, но мое ухоженное лицо и пышная шевелюра все равно выделялись из толпы. Доктор, почти сразу приметив, где я, отвел меня в сторону.

– Тебе бы шляпу надеть, – буркнул он. – Сам ты ни шляпы, ни очков не носишь, – парировал я. – И я всегда хотел спросить, зачем тебе эта густая пиратская борода. У каждого мужчины в этой комнате – ну, кроме меня, – она вызывает настоящее отчаяние.

– Я – их врач. Пусть порой они презирают меня за это, – в глубине души они наверняка рады, что я не такой, как они. Как тебе вечеринка?

Я мог бы соврать, что меня все устраивает, но почему-то в этот раз не стал.

– Не жди от меня энтузиазма, – сказал я, но доктор сделал вид, что не слышит. Каким бы странным это ни казалось, думаю, он действительно гордился тем, как справляется с невеселыми обязанностями хозяина этой вечеринки. Мою же персональную выдержку объясняла лишь прискорбная потребность в докторских дотациях. А вот его, похоже, весь ужас положения ни капли не задевал.

– Как-то ты рано сегодня, с чего бы вдруг? – спросил он, поглядывая на часы.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Нет, вовсе нет. Просто, как видишь, они нервничают, когда ты здесь. Сегодня они, думаю, рассчитывали задержаться подольше. Мог бы проявить немного такта, что ли…

– Думаешь, если бы проявил, – спросил я напряженным шепотом, – это бы как-то им всем помогло? Ты что, правда в это веришь?

Доктор понимал, что я прав, и ничего не ответил.

– Значит, мне куда-нибудь пока деться? – спросил я, выделяя каждое слово. Доктор в ответ на полном серьезе кивнул. – Хорошо, тогда я зайду в дом и поброжу наверху. Когда захочешь начать, крикни мне.

Доктор молча почесал бороду. Мне ничего не оставалось, кроме как уйти.

Свет на верхнем этаже не включался, и я, выбрав квадрат лунного сияния под одним из окон, засел на очередное молчаливое дежурство. В этот раз что-то долго; заподозрив неладное, я спустился вниз без отмашки со стороны доктора.

У дома было тихо. Слишком уж тихо. Доктор сидел на ступеньках крыльца, спрятав в ладонях лицо. Глухие рыдания просачивались наружу.

– Неправильно все это! – причитал он. – Чертовски это все неправильно!

– Что случилось? – окликнул я его. – Где остальные?

– Они все… все убежали через черный ход, – кое-как ответил он, указывая. – Думаю, уже спустились… к озеру.

– Ну и ладненько, – успокоил я эскулапа. – Я сам там со всем разберусь.

Он пристально взглянул на меня, и мне совсем не понравился этот его хирургически-препарирующий взор.

– Ты ничего не понимаешь.

– А что мне нужно понимать? – беспечно поинтересовался я. – У них еще остались кое-какие мозги, – ответил он. И добавил – признаться, застав меня врасплох: – И рты. Рты, которыми они могут говорить с тобой.

Я не стал дослушивать. Не колеблясь ни секунды, да и вообще не задумываясь, я быстро прошел к дверям черного хода. Но стоило им хлопнуть у меня за спиной, как я со всех ног рванулся к маячившему за стволами сосен озеру. Луна зависла над головой – полная, яркая и безумно красивая.

Я следовал за голосами, которые смешивались со звуками ветра. Когда я добрался до озера, то увидел, как они все карабкаются вдоль берега. Но некоторые из них уже начали танцевать – так, что страшно было смотреть. Изможденные, пожелтевшие тела, отращивая пучки тонких жгутиков и щетинистых придатков на непокрытой коже, выделывали под луной нечестивые судорожные па. Невероятная жуть. Да, доктор был прав – ум их еще не совсем оставил; но от них самих не осталось ничего: они напоминали скорее двуногих моллюсков – не людей. Они пока понимали, что с ними происходит. Хотя и не так хорошо, как раньше. Заприметив мое присутствие, они тут же стали тянуться ко мне, монотонно бубня:

– Убей нас. Убей нас. Убей нас. – Их голоса звучали тонко, пискляво. – Убей нас, пока это не стало хуже. Пока мы не превратились совсем. Мы все еще танцуем. Кто-то из нас уже ушел в озеро насовсем. Убей нас. Пожалуйста. Убей нас.

«Для этого я и здесь», – произнес я – но не вслух.

Подобрав несколько камней потяжелее, я принялся за дело. Думаю, разобрался если не со всеми, то с большей их частью. Позже, вернувшись в дом, я сообщил доктору, что дело сделано. Он не стал ругать меня. Бедный док, нужно было с самого начала меня слушать. Или хотя бы прислушиваться изредка. Что ж, он хотя бы пообещал принять кое-какие меры предосторожности, чтобы ситуация больше не повторилась.

А это уже дорогого стоит.

Человек-демон

Даже мрак не мог скрыть их – они оставались зримыми, эти наполовину прозрачные уродцы, и лишь рассвет стирал их образы. И неважно, были ли его глаза открыты или закрыты, горела лампа или была выключена, – он предчувствовал, что демоны готовы шагнуть за грань и проявить себя по другую сторону сна. Их лица вдруг темнели, а потом рассеивались. Блики света играли на стеклах его очков, то и дело удлиняясь причудливыми щупальцами. Он ощущал дуновение затхлого ветерка на щеке – то был верный знак того, что демоны близко.

Бледный, он шел прочь от дома, еще одну ночь в котором отняли у него уродливые хозяева, дома, где на него снова охотилась черная гладь сна. Сначала бы он вернул себе часть потерь минувшей ночи, а потом – быть может, все то, что было упущено за жизнь…

Но нет, они снова окружили его – туман застил глаза и искажал все чувства. Улицы, по которым он шел, будто бы дрожали под каждым его шагом, горизонт распахнулся по линии соприкосновения неба с твердью, явив жуткие ландшафты его собственных ночных кошмаров. Голоса стали нашептывать ему что-то со дна лестничных колодцев, из дальних углов коридоров. От слоистых облаков почему-то шел запах бойни – он неотступно следовал за ним до самой двери и даже проник в сон.

Когда он рухнул в сон, перед ним расступились дрожащие улицы, разверзлись лестничные бездны, он попал в сеть тлеющих облаков. И тут же явились лица демонов, потянулись отовсюду их когтистые пальцы. Крича он проснулся. Но даже в темноте спальни они остались зримыми.

И тогда он пошел прочь, бродя без устали по улицам до наступления темноты. Он искал людей – но их становилось все меньше, они избегали его. Тогда он стал искать освещенные места, но в итоге пришел в какую-то странную глушь с черными тротуарами, что блестели от какой-то непонятной испарины, обветшалыми домами, застывшими, как разбитые корабли тьмы, и неподвижными даже при порывах ветра деревьями. Здесь не было ни одной живой души, и лишь луна смеялась на небе идиотским смехом.

Демоны последовали за ним туда. Он чувствовал их зудящие прикосновения, но их самих не видел. Бродя по улицам в состоянии бодрствования, он их никогда не видел. Но вот кто-то дернул его за рукав – какой-то хрупкий на вид старичок в очках.

Оказалось, пожилой джентльмен просто хотел, чтобы ему показали дорогу, провели через эти темные трущобы. Пока они шли вместе, у них завязался немногословный разговор. Казалось, будто старик был рад встрече с добросердечным незнакомцем, так настойчиво искавшим компанию в ту ночь. В конце концов старичок приподнял в знак признательности фетровую шляпу и в одиночку побрел вдоль улицы. Но, сделав всего несколько шагов, обернулся и спросил: «А тебе нравятся сны о демонах?»

И он рухнул окончательно в царство сна… теперь уже навсегда.

Кукловод

Вон тот, что сидит и таращится на меня во все глаза, – он твердит мне всякое. Само собой, его мягкий, аккуратно сшитый рот не двигается. Нечему двигаться – по крайней мере, до тех пор, пока я не сделаю им рты. Но, несмотря на это, я все еще понимаю, когда они хотят что-то сказать, а такое происходит на самом деле довольно часто. Пережить им пришлось многое – расскажи кому, так ведь не поверит.

В моей комнате они повсюду. Вон один – на полу, покоится плашмя на маленьком своем животе, руки задраны вверх и расставлены, меж них – голова на узеньких плечиках, крохотная ножка покачивается свободно на весу. А вон та лениво развалилась на пустой полке стеллажа, оперлась на локоточек, тонкая ножка из ткани согнута под острым углом. Они везде – на полке над камином, который я никогда не разжигаю, в моем удобнейшем кресле, что кажется огромным из-за их присутствия, даже под кроватью – на ней, вообще-то, тоже. Вот как их много. Я, по обыкновению своему, довольствуюсь табуреткой в центре комнаты. Ни цари здесь такая замечательная тишина, сложно было бы вслушиваться в их голоса, слабые, слегка хрипловатые – чего еще ждать от таких гортаней, как у них.

Кто, если не я, станет слушать их и рассказывать о том, что они пережили? Кто, если не я, сможет понять и прочувствовать их страхи, какими бы мелочными те порой ни казались? В какой-то степени все они от меня зависят. Проявляя великое терпение, пропускаю я через себя истории из их быта, а быт сей лежит за гранью понимания большинства. Кажется, я никогда не давал им оснований полагать, что даже самые тончайшие перепады их настроения и малейшие нюансы их забот не были мною учтены и не послужили предметом для моего сочувствия.

Делюсь ли я с ними собственными житейскими проблемами? Нет. Некоторое время назад я попытался, но обернулось все неприятным инцидентом. По сей день гадаю, что на меня тогда нашло? Задумавшись, я как-то рассеянно сознался перед ними в тревоге самого банального толка – уже даже и не помню, что конкретно меня растревожило, – после чего их голоса вдруг затихли в один момент, все до единого. Невыносимый вакуум молчания заполнил комнату.

В конце концов они снова заговорили со мной, и все вернулось на круги своя. Но я никогда не забуду этот момент ужасной тишины… так же как никогда не смогу стереть из памяти то бесконечно злое выражение всех их лиц, лишившее меня дара речи сразу же после необдуманно брошенных слов.

Так они по сей день и говорят со мной – отовсюду: с каминной полки, с пола, из-под стула, из-под кровати, с кровати. Если когда-нибудь они перестанут со мной общаться, я сойду с ума. Ведь самое большое мое желание – вызвать их на откровенный разговор о подлинных кошмарах. Но наши голоса не могут, увы, звучать единовременно.

Призрачное поместье

Думаете, вы одни в этом доме? Подумайте еще.

Несметное количество комнат, несметное количество тайн, изобилие укромных уголков, где сама тишина сулит секрет за секретом – вот чем примечателен этот дом. Здесь всякий предмет будто бы живет своей странной жизнью, ощутимой, но не всегда видимой или слышимой. От пыльных люстр исходят волны вибрации. Рябят обклеенные узорчатыми обоями стены. Засиженные мухами портреты трепещут в своих позолоченных рамах. Пускай свет внутри дома стал затхлой, дымчатой сепией – то живая, беспокойная сепия, курсирующая средь экспонатов сего музея трепетных древностей.

Так что, все еще думаете, что вы одни в этом доме? Подумайте еще.

Просто вспомните, какой это дом – удаленный, уцепившийся за самый край земли, нависший над холодными морскими водами.