Ноктуарий. Театр гротеска

Но если жизненная сила и совершенство не являются целью этого мира, то что же есть цель, во имя Небес? Ответу на этот вопрос, дамы и господа, будет посвящена вторая часть моего выступления. Позвольте мне небольшую закулисную подготовку, а пока же – короткий антракт. Спасибо за внимание.

Доктор с достоинством покинул сцену, и, как только он исчез из виду, по залу пошли разговоры, словно все одновременно очнулись от транса. Многие встали и ушли с кислыми минами; нашлись и такие, что решили высидеть мероприятие до конца, – ситуация, вполне типичная для выступлений Хаксхаузена. Ушедшие думали, что старик-де вконец спятил, оставшиеся убеждали себя, что ученый-гений заслуживал быть по крайней мере выслушанным без преждевременного осуждения. Эти последние втайне уже побаивались, что показанное и рассказанное доктором Хаксхаузеном не так уж и далеко от истины.

– Дамы и господа! – возвестил доктор, появившийся на сцене снова, будто из воздуха. – Дамы и господа, – повторил он значительно тише, а затем надолго умолк. Зал молчал все это время – никто не осмеливался почему-то даже шептаться.

– Наш мир, – произнес доктор, – не лишен мест-святынь. В некоторых таких местах я бывал. Присутствие святого начала в них можно почувствовать, ощутить в самой атмосфере. Там всегда тихо – и зачастую лежат эти места в руинах. А те, что еще стоят, рано или поздно в руины же и обратятся. Мы все обычно чувствуем святость разрушенных и заброшенных мест – храмов на горных вершинах, катакомб, прорезанных в скалах, островов с каменными идолами, чьи лики почти уже стерлись. Мы никогда не испытываем ничего подобного в городах… или даже в природных условиях, где флора и фауна слишком очевидно заявляют о себе.

Поэтому зимняя пора во многом – искупление, время погружения тех избранных мест нашей планеты в метафизическую смерть. Зима – это не столько священное время, сколько священное место, зримый локус[9] Бога. За ней следует весна… И так вращается карусель нашего мира, в той или иной форме сезонность явлена во всех сущих мирах. Но всегда ли будет так? Сомневаюсь. Близится окончательная зима, дамы и господа, ибо, как поведал мне сам Создатель, цикл вот-вот разорвется.

Впервые Он обратился ко мне в ту ночь, когда я бродил по пришедшим в запустение окраинам города – может быть, такого же, как этот, может быть – какого-то другого. Что важно, так это царившая там немая дряхлость – пустыри, обшарпанные здания, угрюмый шарм присутствия человека. К тому времени я почти уже позабыл свое имя, тем самым отказавшись от того, кем я был, и от мира, коему принадлежал. Не ошибаются злые языки, когда твердят, что рассудок мой пал пред лицом недостижимых мечтаний о будущем. Да, я блуждал впотьмах, испуганный и сбитый с толку! Но затем, в том самом месте, куда отправился я, чтоб рассчитаться с собой и с миром, услышал я Голос среди теней и света луны. Не ласковый, не утешающий – просто Голос, лишенный всяческих интонаций. Там, в углу той постылой комнаты, выбранной мною в качестве последнего убежища, сидела похожая на человека фигура – ноги согнутые, как у калеки, только на них и падал свет, а все остальное тело было скрыто темнотой; я видел лишь глаза – два ярких куска голубого стекла… И хотя голос, казалось, исходил отовсюду, я знал, что принадлежал он жалкому тому созданию в углу, земной форме Творца – манекену из рядового магазинчика одежды!

«Я был избран, – говорил Творец. – Я несу послание, которое, как и всякая благодать от Всевышнего, будет презираться людьми или пройдет незамеченным». Какая же сильная аура святости окружала эту презренную фигуру! Вот тогда-то, сложив в уме все намеки, предзнаменования и пророчества, многие из которых были явлены мне готовыми уже изначально, я осознал, что есть Великий Замысел.

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», – сказано было в Писании. И правда – все кроткое, издевательски кроткое, пыльное, жалкое, бесплодное, лежащее в руинах, все то, что не удалось и не свершилось, несовершенное и разрушенное, вынесенное за скобки того, что все мы повадились высокомерно называть Реальностью, Успешной Жизнью – вот то, что наш Бог жалует больше всего! И разве сами мы не сталкивались порой с подобным благословенным царством? Вспомните, как порой путешествовали по пустынной дороге и натыкались на что-то вроде запустелой ярмарочной площади – заброшенные тенты и шатры, сломанные карусели, высокая арка-калитка, похожая на ржавую радугу. Не казалось ли вам, что на месте этом произошла некая катастрофа, оставившая после себя лишь угасшую, сухую, ибо нет в ней соков жизни, материю? Не печально ли было вам осознавать, что созданное некогда ради увеселения превратилось в мавзолей для самого понятия «радость»? И разве не пытались вы оживить это место в своем воображении, запустить мертвые карусели и заполнить ярмарочную площадь яркими цветами и улыбающимися лицами? Мы все так делали – пытались воззвать к несуществующему, воскресить его. И именно этот шаг отдалил нас от Закона и Истины Создателя. Будь мы в гармонии с Ним, наш взгляд, падая на процветание и веселье, не воспринимал бы ничего, кроме призраков, не взывал бы ни к одному чувству, кроме чувства ложной ностальгии. Вот что льстит Его Сердцу, дамы и господа. Вот какую Истину он мне доверил.

Но вкус Создателя к нереальному востребовал, чтобы хоть что-то было изначально реальным, чтобы потом увянуть и погибнуть. Вот почему весь мир вокруг нас существует вообще. От предпосылки перейдите к логически обоснованному выводу – и… занавес! Вот он, Замысел Творца.

…И когда занавес начал медленно подниматься, доктор Хаксхаузен отступил на шаг и возвестил – счастливый и окрыленный:

– Но не думайте, что когда все рухнет, то исчезнет и му-у-узыка!

Зрительный зал погрузился во тьму, и глухо зазвучала заунывная скрипичная мелодия. Хрипло аккомпанировала ей гармошка, образуя жалобный дуэт из мира похоронных процессий и посредственных карнавалов. По обе стороны от подмостков вспыхнули два столба света – двое музыкантов пребывали в них, автоматоны в натуральную величину. Левый раздувал деревянными руками меха гармошки, правый – возил смычком взад-вперед по скрипичным струнам. Гармонист запрокинул голову в приступе деревянного веселья; скрипач пустым взором сверлил свой инструмент. Оба старательно изображали механический восторг.

Остальную часть сцены от края до края тоже занимали куклы – подобия человека. Марионетки свисали с тонких блистающих нитей, подвешенные то на одной, то на другой высоте; позировали манекены, выглядя одновременно и карикатурно, и идиллически в своем окостеневшем умиротворении; на миниатюрных стульях восседали куколки, а кого-то и без особых почестей усадили прямо на подмостки, прислонив спинками друг к другу. При долгом же разглядывании сцены становилось очевидным, что среди искусственных людей затаились и настоящие – этих насмешников доктор Хаксхаузен отдельно нанимал за щедрую плату перед каждым своим выступлением. Задником странному действу служила гигантская люминесцентная фреска, исполненная в черно-белых тонах. С фотографической точностью изображала она пустынную комнату, что могла быть и чердаком, и старой безнадежно захламленной студией. Окно в дальней стене – одно-единственное, лишенное рамы, – выходило на пейзаж еще более безжизненный, чем само помещение. То был вид на небеса и твердь, сросшиеся по линии серого безотрадного горизонта, коробящегося, как старая пленка с немым кинофильмом.

– Теперь вы видите, как все устроено, дамы и господа. Пока мы годы напролет чаяли создать совершенную жизнь в лаборатории, Творец руководствовался самой простейшей инструкцией, наилучшим образом изъявлявшей Его волю. Он всегда опережал нас, видя конец работы еще тогда, когда только-только приступал к ней в начале времен. И у него больше нет времени на эволюционные преобразования. Потому что ни одна истина или жизнь не может существовать в нас таких, какие мы есть, потому что истина и жизнь могут существовать только в разуме, в воле Творца – а мы-то упорно противились этому Разуму, этой Воле. Мы лишь сырье для Его любимых кукол, что всеобъемлюще отражают истину Его и являются идеальными обитателями Его райских свалок. И после того, как избранные Им займут свои достойные места, Творец расскажет восхитительные истории, за слушанием коих дети Его скоротают Вечность.

И мы можем быть среди тех обитателей рая – вот великая весть, которую несу я вам сегодня! Мы сможем занять свое место среди марионеток совсем как на инсталляции, что находится сейчас перед Вами. Среди этой избранной компании видите ли вы тех, кто не принадлежит ей по праву? О да. Тогда встает вопрос – как же нивелировать эту разницу? Ответ на него уже явлен – повернитесь и посмотрите на ложу. Свет! Итак, перед вами – Кукольная машина!

Повернувшись, как им было велено, зрители увидели подсвеченную со всех сторон конструкцию – та, будто ни на что не опираясь вовсе, казалась прикованной к царящему в зале полумраку. Некоторые наиболее внимательные зрители заметили блестящие восковые лица, чьи глаза смотрели на них из недр странной диковины. Приводимая в движение пультом дистанционного управления в кармане пальто доктора Хаксхаузена, машина шумно приподняла дуло и направила свой единственный радужный глаз на фигуры на сцене.

– Дамы и господа, я упоминал ранее, что зима – это священное состояние вещей, время души. Но кто сказал, что окончательная зима, к которой мы приближаемся, будет лишена всех цветов радуги? Именно холодное многоцветье Священного Луча, само око Творца, приведет к чудесному обращению всего сущего. Как видите, дизайн у него свой, особый, но современная конвейерная сборка поможет произвести сколь угодно машин, что послужат на благо человечеству и омоют мир ярким сиянием истины. Каков результат их работы? Прошу внимания на сцену.

Смотрите, как цветные лучи льются на эту окостеневшую сцену, как играют на поверхности их сверхъестественные калейдоскопические оттенки. Именно от этих старых поверхностей надо избавиться, их надо сорвать. Пора прыгнуть с вершины, которой достиг наш мир, совершить великолепное падение после стольких веков ошибки превосходства. Когда Создатель наш творил, он не замышлял ничего более сложного, чем третьесортный кукольный театр, но тем не менее я хочу заявить, что наши старания достичь прогресса и совершенства были не бесплодны. Мы шли, но не к той цели; но в конце концов именно наш современный мир, на данном его этапе – в ту самую эпоху, в которой мы сейчас живем, – позволил нам реализовать мечту Творца и распространить ее на все сущее. Смотрите же. Глядите, что происходит с плотью этих кукол будущего. Воск, дерево и блестящее стекло на ваших глазах заменяют отягощающие и громоздкие биологические структуры…

В зале раздался приглушенный шум голосов; все взгляды были устремлены на безумных марионеток в свете прожекторов – произведение доктора Хаксхаузена, самим им названное tableau mort[10]. Головы вжимались в плечи, увеличивая, сколь возможно, расстояние между собой и многоцветным лучом, бившим поверх них на сцену. Доктор же продолжал самозабвенно вещать на фоне странной монотонной музыки:

– Прошу вас, не подумайте, что преобразования, которым подверглись актеры моего сегодняшнего представления, необратимы. Как я уже говаривал ранее, ничего подобного я бы не сделал. Без душевного согласия то превращение, которое вы наблюдали, было бы величайшим грехом во Вселенной, не подлежащим никакому искуплению. Видите? Все, Священный Луч погас. Ваши собратья снова стали такими же, какими были. Все хорошо, и я безмерно благодарен вам за то, что вы пришли сегодня навестить меня. Спокойной ночи, добрые мои друзья.

Когда опустился занавес и загорелся свет, пожилая женщина из зала поднялась со своего места и обратилась к доктору Хаксхаузену:

– «И сказал Господь: если пророк мой уличен во лжи будет, протяну руку к нему и вырву сорняк из рядов народа Израилева».

Кто-то рассмеялся в голос. Кто-то недовольно покачал головой. Люди покидали зал, но доктор Хаксхаузен лишь молча наблюдал за их уходом – и улыбался каким-то своим мыслям.

Похоже, несчастный воистину сошел с ума.

Что ж, подведем черту. Хоть и существует определенный тип людей, что горазды на ура принимать любое нововведение мистического толка, откровения доктора Хаксхаузена так и не обрели последователей. Вскоре утратил славу и сам ученый, во многом – из-за увядающего потока газетных статей, заклеймивших его «юродивым лжепророком, никак более не связанным с научным миром». Наконец в один из декабрьских вечеров, когда немногочисленная публика, состоящая главным образом из светских «анфан терриблей», охочих до алкогольных коктейлей, и любопытствующих подростков, ожидала очередного показа в унылом банкетном зале, отчаявшийся пророк, в чьих ушах уже наверняка звучала тяжелая поступь Забвения, так и не вышел на сцену в заявленное время. И когда кто-то из пришедших взял на себя смелость отдернуть наспех организованный занавес, все увидели тело доктора Хаксхаузена, висящее в закинутой на дуло фантастической машины петле. Был ли он убит или, что более вероятно, добровольно ушел из жизни, – выяснять никто так и не стал. В ту зимнюю ночь произошло еще кое-что, что отбросило все остальные события на второй план.

Но, конечно же, вы знаете, дамы и господа, о чем я говорю. По блеску ваших глаз и румянцу на ваших восковых щеках я знаю, что вы хорошо запомнили, какие цвета явились в небе той ночью. Божественный свет снизошел от солнца и был отражен луной – так, что оба полушария планеты были спонтанно крещены высшей истиной. Хотите вы того или нет, но к сердцам вашим был обращен голос блаженного, которого вы приняли за безумца. Но вы не вняли ему – никогда не внимаете. Почему же заставили вы меня попрать божественный закон? Зачем вы все еще смотрите на меня с застывшей ненавистью во взорах отовсюду, со всех концов Земли? Именно ради вас совершил я сей последний и самый великий грех – все ради вас! Хоть раз оценили бы вы мой жест с высоты своего эгоизма – ведь за этот проступок пребывать мне в вечном изгнании из рая, в коем ныне обретаетесь все вы. Как же прекрасен ваш вечно длящийся упадок!

Благословенный кукольный театр, прими же Мою молитву и научи, как создать Себя по образу и подобию Твоему.

Странный замысел мастера Риньоло

Стоял поздний вечер, и Нолон уже довольно долго сидел за маленьким столиком в некоем подобии парка. То был длинный и тонкий участок растительности, напоминавший брошенный на землю осколок. С трех сторон его окружали улицы разной ширины, все как одна с выщербленным асфальтом. Каждая разрушалась на свой лад и в собственном неповторимом ритме, подчиняясь незаметным и неумолимым сдвигам спавшей под ними почвы. С дальнего конца парка к Нолону приближалась маленькая фигура в темном пальто. Похоже, вскоре здесь должна была произойти какая-то встреча.

Тут и там стояли другие столы, сейчас незанятые, но в остальном парка, покрытый мягким, ворсистым дерном. Лунный свет придавал густому переплетению трав оттенок сверкающего голубовато-зеленого цвета, казалось, от стеблей исходят лучи. В редеющих верхушках деревьев виднелись яркие звезды, словно вырезанные из люминесцентной бумаги. Небо вокруг парка рассекала рваная линия высоких крыш, черных и неотличимых друг от друга, похожих на неровные зубья старой пилы.

Нолон положил руки на край круглого столика, посредине которого мерцала свеча в бесформенном пузыре зеленого стекла, в свете которого лицо человека сияло тревожным изумрудным светом. Нолон тоже носил черное, расстегнутое у ворота пальто, под которым виднелся светлый шарф, закрывающий шею до самого подбородка. Не обращая внимания на Гриссала, идущего по парку, он поминутно смотрел вверх, пытаясь разглядеть нечто в освещенном окне здания на противоположной улице. Там через равные промежутки времени то появлялся, то исчезал чей-то силуэт. Над окном виднелся длинный низкий скат крыши, увенчанный щитом – то ли навесом, то ли рекламным плакатом. Текст его был совершенно неразличим. Может, краску смыло ливнем, а может, надпись стерли намеренно… Отчетливо виднелось лишь изображение двух высоких тонких бутылок, чьи изящные горлышки склонялись в разные стороны.

– Вы давно тут сидите? – спросил Гриссал, устроившись на стуле и положив руки на стол.

Нолон спокойно вытащил из кармана пальто часы, посмотрел на них, постучал по стеклу, потом аккуратно вернул на место.

– Кто-то, похоже, знал, что я хотел увидеться с вами, – продолжил Гриссал, – так как у меня есть для вас одна любопытная история.

Нолон снова взглянул на освещенное окно. Гриссал заметил это, повернул голову в ту сторону и сказал:

– Кто-то там есть. Может, сегодня нам удастся получить небольшую услугу определенного рода, ну вы понимаете?

– Можете пройтись туда и проверить, каковы наши шансы.

– Да мне без разницы, – отмахнулся Гриссал, – у меня все равно есть новости.

– Мы именно поэтому встретились?

Гриссал смутился:

– Без понятия. Насколько мне известно, мы столкнулись совершенно случайно.

– Естественно, – согласился Нолон и еле заметно усмехнулся.

Его собеседник в ответ улыбнулся более радушно.

– Хочу вам сообщить, что побывал на поле, которое находится за пустыми зданиями на краю города, там все катится в пропасть и идет на все четыре стороны. И там есть болото, отчего земля слегка, не знаю, вязкая, что ли? Деревьев почти нет, все покрыто зарослями камышей. Вы понимаете, о каком месте я говорю?

– Вполне, – ответил Нолон, не то заскучав, не то притворившись, что ему тоскливо.

– Когда я туда добрался, почти стемнело. Вот-вот должны были показаться звезды. Уверяю вас, у меня и в мыслях не было что-то делать. Просто решил прогуляться по полю, несколько раз повернул, забрался чуть дальше, чем обычно, а потом увидел нечто странное в камышах, таких больших, гораздо выше меня, с остроконечными метелками наверху. Они были очень прочные, не согнуть, только слегка покачивались на ветру. Возможно, даже трещали, когда я продирался вперед, за это, правда, не поручусь. А потом я наклонился, хотел получше разглядеть то самое, на земле. И говорю вам, мистер Нолон, оно было прямо там. Вырастало из почвы, словно…

– Что было, мистер Гриссал?

Тот опомнился, стал говорить тише, не желая дальше испытывать терпение слушателя, и откинулся на спинку стула:

– Лицо. Прямо там, размером, не знаю, где-то с окно или с картину на стене, только оно было на земле, и не прямоугольное, а овальное. Словно кто-то похоронил великана… или, вернее, маску великана. Только края ее, я бы сказал, были вплетены прямо в почву. Глаза закрыты, неплотно – оно не казалось мертвым, расслабленным – да, но не мертвым. Его губы, удивительно пухлые, терлись друг о друга. Ровный цвет кожи, пепельно-серый, мягкие щеки. В смысле они выглядели мягкими, я их не касался. Думаю, оно спало.

Нолон поерзал на стуле и посмотрел прямо в маленькие глазки Гриссала.

– Пойдите и взгляните сами, – стал настаивать тот. – Луна сегодня достаточно яркая.

– Не в этом проблема. Я с большим желанием пошел бы с вами, не важно, что вы там увидели. Но сейчас у меня другие планы.

– Другие, – повторил Гриссал так, словно ему открыли некий тщательно скрываемый секрет. – И какие же у вас планы, мистер Нолон?

– Давно решенные и неизменные, если вы, конечно, можете представить себе нечто подобное в наше время. Вы слушаете? А то мне показалось, вы носом клюете. Риньоло, художник, и не тот, о котором вы, возможно, подумали, решился на крайне необычный шаг. Спросил меня, не хочу ли я осмотреть его студию. Насколько мне известно, в ней никто никогда не был. И никто не видел того, что он рисует.

– Никто из ваших знакомых, – добавил Гриссал.

– Разумеется. До этой ночи так и было. Но сегодня это изменится, если все пойдет по плану. Коли все пройдет нормально, я стану первым, кто увидит, что стоит за пространными монологами Риньоло. Надеюсь, вся эта суета того стоит. Я мог бы пригласить вас.

Нижняя губа Гриссала чуть оттопырилась, и он ответил:

– Спасибо, мистер Нолон, но это больше по вашей части. Я думал, что, когда расскажу о своем открытии…

– Естественно, ваш случай крайне интересен и необычен, мистер Гриссал. Но мне кажется, он из разновидности тех явлений, что могут и подождать, не так ли? К тому же я не рассказал вам о работах мистера Риньоло.

– Можете рассказать сейчас.

– Пейзажи, мистер Гриссал. Ничего, кроме пейзажей. Другим он не занимается и часто хвастается этим. Никаких людей. Никаких толп. Ничего, что бы указывало на обитаемость и ее ужасы. Только безмятежная природа, где ничто не двигается, не живет и не умирает.

– Очень интересно, очень.

– Я подозревал, что вы скажете нечто подобное. Я также думаю, что вы бы заинтересовались еще больше, если бы хоть раз слышали размышления Риньоло о его полотнах. Впрочем, вы все увидите и услышите сами. Что скажете? Сначала студия Риньоло, а потом посмотрим, сможете ли вы найти это старое поле снова?

Они решили, что идея провести вечер за этими занятиями – и именно в такой последовательности – неплоха.

Поднявшись из-за стола, Нолон бросил последний взгляд на окно в доме на другой стороне улицы. Похоже, пока они с Гриссалом беседовали, в комнате погасили свет, а потому оставалось загадкой, стоит ли там сейчас кто-нибудь, наблюдая за ними, или нет. Застегнув длинные пальто до шарфов, обматывающих шеи, двое мужчин в полной тишине прошли через парк, где земля светилась аквамарином под холодными звездами, похожими на мертвые глаза бесчисленных статуй.

– Прошу вас, смотрите под ноги, ступайте аккуратно, – сразу сказал Риньоло, когда посетители вошли в студию. Он слегка запыхался, взбираясь по лестнице, хрипел, беспрестанно бормоча себе под нос: – Это место, о, это место…

На полу с трудом можно было отыскать хотя бы клочок свободного пространства, все было загромождено, поэтому предупреждение практически не имело смысла. Телосложением Риньоло не походил на своих гостей, он больше напоминал карлика, а потому двигался куда свободнее в этом захламленном доме.

– Видите, – продолжил художник, – что здесь, наверху, у меня не комната, а скорее стенной шкаф, что жаждет превратиться в комнату, распухая во все стороны, создавая все эти ниши и альковы, окружающие нас, эту бесформенную галерею укромных уголков. Где-то здесь есть окно, не знаю точно где, под одним из полотен, наверное. Но вы же на картины пришли посмотреть, а не любоваться видами из окна, которое находится черт знает где. Да и глядеть там не на что.

Затем Риньоло провел посетителей по извилистому лабиринту закоулков, указывая на картины. Некоторые каким-то замысловатым образом крепились к стене, другие холсты прислонялись к ней, словно в изнеможении. Говоря о том или ином полотне, художник делал шаг в сторону и позволял гостям насладиться работой, стоя в отдалении, как вежливый, но несколько заскучавший куратор редко посещаемого музея, жалкая фигура в болтающемся на теле костюме, словно сотканном из пыли. Увядшее лицо Риньоло казалось безжизненной маской; кожа имела тот же тусклый цвет, что и одежда, и была такой же дряблой и обвисшей; на общем фоне выделялись лишь полные серые губы; волосы пучками пробивались на черепе, походя на вылезшие без спроса сорняки, а глаза состояли как будто из одних белков, они словно закатились куда-то под лоб, стараясь разглядеть, что же там скрыто.

Пока Нолон рассматривал пейзажи, Гриссал не мог оторвать глаз от самого отшельника, хотя и очень старался соблюсти приличия. Но чем больше он пытался не обращать внимания на Риньоло, тем скорее снова принимался всматриваться в обвисшую складками кожу, бледное лицо и непокорные пучки волос. В конце концов Гриссал потянул Нолона за рукав и начал что-то шептать тому на ухо. Компаньон посмотрел на него, словно говоря: да-да, я знаю, но в любом случае постарайтесь вести себя вежливо, после чего снова принялся за изучение великолепных картин Риньоло.

Все они походили друг на друга и носили названия вроде «Неорганическая вселенная», «Трактат о вымирании», «Бесчувственный путешественник». Обещанный на полотнах пейзаж скорее предполагался, чем показывался. Тут и там виднелись намеки на какие-то формы, пробивался цветовой эффект или силуэт, но по большей части эти картины можно было описать как отрицание материального бытия, протест присутствию и любовь к пустоте. Естественно, Гриссал сделал вывод, что эти полотна призваны высмеять и запутать того, кто на них смотрит. Возможно, интуиция подсказала Риньоло, что у зрителей возникло такое мнение, и она вдохновила его на следующую речь, сказанную захлебывающимся лихорадочным голосом человеком, который проснулся от испуга.

– Думайте о картинах что хотите, мне все равно. Перешептывайтесь, у меня очень плохой слух. Скажите, что мои пейзажи не притягивают взгляд, не взывают к подробному их изучению. Тем не менее именно в этом заключается моя цель, и, насколько мне кажется, полотна идеально ей соответствуют, работают на нее малейшими деталями. Я провел немалое количество времени внутри каждого холста и как творец, и как обычный житель, и теперь их границы для меня не существуют, а я не существую для них. Поймите, когда я говорю «житель», то ни в коей мере не подразумеваю, что своими неуклюжими ногами я топтал эти лестницы цвета или что возлагал вот это самое тело на какой-нибудь возвышенный уступ, где воображал себя повелителем всего, что видел. У этих картин нет хозяина, нет пророка, ибо плоть и ее органы не могут там действовать – некуда идти, не на что смотреть обычными глазами, нет мыслей, которые мог бы обдумывать могучий разум. И созданные мной проходы никуда вас не приведут, ибо некуда и некому идти. Вы можете спокойно оставаться там, где находитесь, и не отправляться в великие путешествия, уж точно не из этого мира в какой-то другой. Я хочу сказать следующее: для того чтобы поселиться в моих пейзажах, надо, буквально выражаясь, прорасти в них. Они – рай для людей, странствующих во сне, но только для тех, которые никогда не поднимаются на ноги, которые забывают о цели своего путешествия, забывают, что вообще существуют, а потому они никогда не достигнут абсолютной тьмы по ту сторону грез, но будут вечно странствовать по моим землям, граничащим с небытием и соседствующим с бесконечностью. Так что, видите ли, критики мои, на этих маленьких полотнах изображена постоянная связь с пустотой, жизненно важное уничтожение и совершенно декоративная вечность…

– Да какая разница, – прервал монолог Гриссал. – Что так, что этак звучит все равно неприятно.

– Вы вмешиваетесь, – вполголоса одернул его Нолон.

– Я вразумляю старого пустобреха, – так же тихо возразил Гриссал.

– А где конкретно вы видите неприятность? Как мне кажется, все совсем наоборот. Я знаменит своими пейзажами, и могу заявить, что истинное спасение можно найти, только соединившись с ними. Нолон понимает. Не стоит идти по пути страдания, когда убежище совсем рядом – целый мир, куда можно уйти. Для посвященного каждое из этих полотен – это бухта, куда может заплыть любой; каждая линия – зазубренная или волнистая – это берег, на котором можно в забытье смотреть на море, пока прибой безболезненно не унесет вас прочь; каждый складчатый комок лучей – это звезда, в свете которой вы беспечно купаетесь, пока ваше сияние не потухнет. Это, джентльмены, возможность для любого проявить свой талант про-ек-ци-и. Места, на основе которых созданы мои картины, действительно существуют, признаю. Но они находятся вдалеке от зрителя. Тогда как мои пейзажи позволяют вам чувствовать себя как дома, те, старые, отвергают вас, держат на расстоянии вытянутой руки, а потом и вовсе выбрасывают из картины. И так со всем там, снаружи – все смотрит на вас злобными глазами. Но вы можете справиться с этой невыносимой ситуацией, перепрыгнуть через ограждение, так сказать, и для разнообразия перейти в мир, которому вы соответствуете. Если мои пейзажи кажутся вам незнакомыми, это лишь потому, что с другой стороны все иначе. Все станет предельно ясно, когда вы увидите мой шедевр. Пожалуйста, пройдите за мной.

Нолон и Гриссал беспомощно посмотрели друг на друга и последовали за художником к узкой двери. Открыв ее крохотным ключом, Риньоло жестом указал гостям проследовать внутрь. В проем пришлось протискиваться.

– Вот это место действительно похоже на шкаф, – прошептал Гриссал Нолону. – Тут, по-моему, даже развернуться негде.

– Ну, тогда выйдем отсюда спиной вперед, если что-нибудь пойдет не так.

Дверь со стуком захлопнулась, и на какое-то мгновение на земле не осталось места более темного, чем эта маленькая комната.

– Смотрите на стены! – крикнул Риньоло снаружи.

– Стены? – прошептал кто-то. Сначала во тьме появились складчатые комки лучей, о которых рассказывал художник, только эти были гораздо крупнее, более многочисленными и ярко светились, в отличие от тех, ограниченных тесными маленькими полотнами. Они появлялись со всех сторон, как сверху, так и снизу, внушая зрителю непреодолимое убеждение, что крохотная, похожая на могилу комнатушка разрушилась или превратилась в усеянный звездами коридор ночи, и теперь человек висит в космосе, в абсолютном вакууме. И когда гости касались твердых стен, ползали по полу, это только еще больше запутывало их, чувство невозможности происходящего не приносило облегчения. От маленьких булавок, расположенных с высокой точностью, уходили неравномерные мазки, выполненные в бесконечной гамме оттенков от серебристого до голубовато-серого, иззубренные по светящемуся краю. А затем похожие на нити серовато-зеленые волокна света стали пробиваться в пространстве между пузырчатых фистул сияния, трещинами разбегаясь по стенам. Эти тончайшие, похожие на волоски щупальца рассекли черноту в припадочной ярости размножения, пока пейзаж вселенной не стал волокнистым и сетчатым. А потом пространство стало изнашиваться, отваливаться лохмотьями, космический мох повис сияющими пучками, переливающимися бородами. Но картина не стала сумбурной, она напоминала самое обыкновенное болото или затопленное водой поле. Наконец ниоткуда пробились вверх, быстро пересекаясь друг с другом, образовывая замысловатые, четко выверенные узоры, и столь же неожиданно застыли огромные стебли. Странные растения зеленовато-голубого цвета были увенчаны шелестящими розоватыми коронами, похожими на мозги с колючками.

Похоже, создание картины подошло к концу. Зрителям явили все реальные эффекты: реальные, так как еще один, сейчас разворачивающийся перед ними, явно был иллюзией. Посетителям казалось, что в недрах иссеченного гобелена сетей и стеблей сплетается что-то еще, захороненное в самой трясине, но медленно поднимающееся на поверхность.

– Это лицо? – спросил кто-то.

– Да, я тоже его вижу, – ответил другой, – но не уверен, что хочу этого. Я не совсем понимаю, где нахожусь в данный момент. Давайте постараемся не смотреть на него.

Крики из маленькой комнаты заставили Риньоло открыть дверь, оттуда в студию спинами вперед вывалились Нолон и Гриссал. Какое-то время они лежали среди мусора на полу. Художник быстро запер шкаф, после чего абсолютно неподвижно встал рядом с гостями, в белках закатившихся глаз не читалось и малейшего интереса к состоянию гостей. Когда те наконец сумели подняться на ноги, то быстро обменялись несколькими репликами, стараясь говорить вполголоса.

– Мистер Нолон, я узнал место, которое, по-видимому, должна изображать эта комната.

– Я в этом не сомневался.

– Я также уверен, что знаю, чье лицо видел сегодня на том поле.

– Кажется, нам надо идти.

– О чем вы говорите? – потребовал разъяснений Риньоло.

Нолон показал на большие часы, висящие высоко на стене, и спросил, правильно ли те показывают время.

– Они всегда точны, – ответил художник, – так как я не видел, чтобы их стрелки хоть раз сдвинулись с места.

– Ну, тогда благодарим вас за все.

– Нам нужно уходить, – добавил Гриссал.

– Погодите минуту! – крикнул Риньоло, когда гости направились к выходу. – Я знаю, куда вы сейчас идете. Кое-кто, и я не скажу вам кто, сообщил мне о вашей находке в поле. Я это сделал, ведь так? Вы можете мне о ней рассказать. Хотя нет, не нужно. Я наконец-то вошел в картину. Бесконечность с отделкой, абсолютный полет! В общем, я прошел сквозь пасть мирового зверя, не почувствовав укуса. О, возможно, там еще есть для меня работа. Но начало положено, не правда ли? Я одной ногой вышел за порог, я смотрю в окно. Шаг за шагом, а затем… вечность. Правда? Нет, ничего не говорите. Покажите мне, где это, я должен туда попасть. У меня есть право туда попасть.

Не имея понятия, как отреагирует экстравагантный Риньоло на отказ, и думая о возможных действиях со стороны анонимного информанта, Нолон и Гриссал уважили просьбу художника.

Три фигуры прибывают на сцену, где царит полная тишина. Их силуэты передвигаются осторожными шагами через росчисть, медленно, практически без какого-либо заметного движения. Вокруг них стоят скрещенные стебли высоких трав, застывшие, неподвижные, с заостренными живописными кончиками. Над ними висит круглая луна, правда, свет ее какой-то тусклый, похожий на блеклую белизну книжных страниц, украшенных затейливыми рисунками. Трое, один гораздо ниже остальных, останавливаются перед густыми зарослями стеблей необычной формы. Человек поднимает руку и указывает в их сторону, маленькая фигура делает шаг вперед. Двое замирают, тогда как коротышка растворяется в темных густых зарослях. Какое-то время можно разглядеть его ботинок с носком, направленным к земле, и ногу в серой ткани брюк. А потом исчезает все.

Двое продолжают стоять на месте, не жестикулируя, держа руки в карманах длинных пальто. Они смотрят в темноту, где исчез третий. Вокруг них пересекаются стебли высоких камышей, над ними висит круглая луна.

Двое отворачиваются. Они слегка склоняются вперед, крепко прижимают руки к ушам. Потом медленно, двигаясь почти незаметно, покидают сцену.