Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Она уже лежала на операционном столе. Голова хирурга оказалась между ее приподнятых, обутых в бахилы ступней. Резиновая перчатка осторожно ощупывала живот. Словно гладила невидимый, перезрелый плод: нежно по головке, за ушками, щекотала подбородок, делала смешную «козу». Губы хирурга сложились в трубочку, будто он ласково сюсюкал: «Ах ты мой масенький и холесенький!»

Зеркало, как турецкий ятаган, мощно погрузилось в лоно. Стальные расширители пружинно раздвинули мягкую беззащитную плоть. Хирург заглядывает в лоно, поворачивает зеркало. Остроносый в очках визитер нервничает, двигает зобом, словно пеликан.

В руках у хирурга — инструмент, напоминающий черпак, каким черпают мороженое, выкладывая в вазочки шарики пломбира. Ложка на длинной рукояти погружается в женскую утробу. Рука хирурга осторожна, нежна. Что-то мягко нащупывает, к чему-то прилаживается. Вдруг напрягается, с чем-то борется. Дергает, словно выдирает гвоздь. Движется назад, вытягивая ложку из женщины.

Кажется, что в ложке лежит огромная сочная клубничина, липкая, красная, мокрая. Когда хирург выносит ее под ослепительную люстру, видно, что это крохотный человек с выпуклой лобастой головкой, курносый, с закрытыми веками, темными дырочками ноздрей. Скрестил на груди ручки, поджал короткие ножки, весь прозрачный, дрожащий, трепещущий, словно глазированное изделие стеклодува, оторванное от длинной трубки, сквозь которую наполняло его творящее, созидающее дыхание.

Хирург приподнимает добычу, протягивает ее на показ остроносому визитеру, который отвинчивает крышку цилиндра, подставляет хирургу. Тот стряхивает туда эмбрион, как стряхивают в банку пойманного сачком тритона. Остроносый заглядывает внутрь, словно смотрит, как плещет в глубине сосуда живое существо. Завинчивает крышку и, что-то бормоча, уносит цилиндр из комнаты.

Женщина лежит на одре, подурневшая, поблекшая. Из нее толчками хлещет кровь — на пол, на инструменты, на хирурга, на медсестру, на Третьяковскую галерею, на Ивана Великого, на Москву, на Волгу, на Куликово поле, на Полярную звезду, на дорогу в Рай, по которой чинно и благостно ступают непорочные праведники.

Женщина, которую оперировали, выращивала в себе шестимесячный плод. А потом продала его израильской фирме для нужд медицины, на фарш из стволовых клеток. Гормональные препараты из русских младенцев идут на лечение самых избранных, незаменимых для человечества персон в Америке, Европе, Израиле. Продлевают их век, возвращают здоровье и молодость, исцеляют от недугов и немощей.

Сарафанов видел, как извлеченный плод, помещенный в цилиндрический холодильник, вынесли из клиники, где у ворот поджидала черная иномарка с лиловой мигалкой. Включила сирену, понеслась по Москве туда, где волшебную вакцину ждал изнемогающий вельможный старик. Как наркоман в ломке, мучался, умолял, чтобы ему влили целительный эликсир.

Он лежал голый на мраморном постаменте, в готическом зале, среди склоненных красных знамен, взятых демократами в качестве трофея после разгрома СССР. Над ним склонился прилетевший из Америки величайший врач всех времен и народов. Тут же была жена вельможного старика, похожая на восковую фигуру. С ней рядом, в подвенечном убранстве, с белой фатой и флёрдоранжем стояла его дочка, вышедшая в десятый раз замуж. Толпились медицинские светила, командующие армиями, архиепископы, послы иностранных государств. Все напряженно наблюдали, как страдает старик, разрушивший «красную империю» Сталина. В нем отмирали функции мозга. Из лопнувшего сердца начинал сочиться гной. Он лежал, разбухший, синий, словно вытащенный их реки утопленник, и клочок волос над истлевшими гениталиями напоминал пучок зеленой тины. Фиолетовые губы шевелились, из них тихо текла темная пена, и в ней шевелились личинки жуков-плавунцов. Только жена могла понять из его несвязных бормотаний, что он молит бога израилева вернуть ему силу и молодость.

Вакцину доставили тотчас. Она была изготовлена из перетертого эмбриона. Ее вколол самый великий в мире генетик, введя иглу в глазное яблоко старца. Глаз страшно вздулся, приобрел панорамное зрение, так что старцу стали видны все, кто пришел к одру, надеясь получить укол чудодейственной вакцины.

Здесь был всемогущий магнат Ефимчик, щуплый, с песьей головкой, получивший во владение от старца русские нефтяные поля. Правозащитник Калачик, лысоватый, румяный, с бойкими лягушачьими лапками. Телеведущий «Зазеркалья» Гогитидзе с зубатым беличьим рыльцем. Депутат Государственной Думы Лумпянский, утонченный, похожий на нежную девушку. Эстрадный певец Исаков с ужимками гея. Банкир Аязетов, финансирующий размещение в России радиоактивных отходов. Красавица Дина Франк с крепким торсом и полуобнаженным бюстом. Президентский советник Ипатов, холеный русский красавец. Все они были обязаны влиянием и властью больному старику, смерть которого каждый раз отдалялась чудодейственным препаратом, изготовленным из крови очередного русского младенца.

Укол великого генетика подействовал немедленно. Синий цвет стариковского тела сменился нежно-розовым, молодым. Мозг с притоком целебной крови стал насыщаться кислородом, и старик вспомнил, как зовут его дочь и жену. Сердце заработало, как у юноши. Гениталии сочно набухли, восстали. Старик легко соскочил с мраморного одра и, как был босиком, зашлепал в соседнюю комнату с правительственной связью продолжить прерванный разговор с папой римским. Собравшиеся аплодировали и одновременно приспускали брюки, обнажали ягодицы, подставляя их под чудодейственный укол великого медика из крови русских младенцев.

Сарафанову казалось, что он бредит. Хирург держал на весу растопыренные, в резиновых перчатках, пальцы, и с них капала кровь. На белом столе кровенела лужа. Стальные инструменты отливали розовым. Серебряный раструб под потолком колыхался, улавливал в черный зев душу младенца. Душа трепетала хрупкими крыльцами, не хотела лететь, но черный зев всосал ее и унес в беспредельность. Переполненный кровью контейнер страшно сиял, и от его непомерной тяжести прогибался пол. Сарафанов понимал, что, стоя здесь, созерцая убийства, он становится им сопричастен. Совершает неотмолимый грех.

В Перуджии, в монастыре францисканцев, на стене старинной базилики, была нарисована фреска, изображавшая Рай, где убитые во чреве младенцы сидели на зеленой осоке посреди райских вод, нежные, белые, словно бабочки. Там же, в монастыре, были найдены неопубликованные страницы Дантова «Ада». Там говорится об абортах. Матери, совершившие убийство во чреве, были обречены в аду лежать на длинном одре, и по ним непрерывной чередой ползли маленькие липкие эмбрионы, словно красные лягушата. Карабкались, цеплялись хрупкими лапками. Раскрывали крохотные мокрые рты, пищали: «Мама… Мама…»

Отцы, чьих детей вырезали из оплодотворенного лона, были обречены на адскую муку, как если бы в их семенниках поселились тарантулы, скорпионы, сколопендры. Вцепились мохнатыми ногами и щупальцами. Жалили, язвили. Грешные отцы вопили, так что крики их были слышны на земле.

Врачи-святотатцы, убивающие невинных младенцев, были обречены в аду на то, что их пальцы непрерывно перебивали кувалдами. Людоеды, насыщавшие свою кровь убиенными до срока, были наказаны тем, что их гниющие тела непрерывно лопались, и из мокрых трещин выползали прожорливые сороконожки. Начинали жадно пожирать кричащих каннибалов.

Грешник же, подобный ему, Сарафанову, дерзнувший стоять в операционной и смотреть на казнь, был обречен в аду вечно созерцать невыносимое зрелище. Ему больше никогда не видать весеннюю лазурь в мартовских белых березах.

— Следующую! — громко позвал хирург.

Сарафанов очнулся. «Боже! — воззвал он. — Убей его!» Поднял глаза к потолку, но там, словно на ампирном плафоне, летали окровавленные херувимы, а их заглатывал жадный раструб. «Убей его, Боже!» — молил Сарафанов, отыскивая икону. Но в лицо его била беспощадная хирургическая люстра, и блестела розоватая сталь. «Убей его, умоляю!» — он перевел глаза на окно, наполовину закрашенное непрозрачной белой краской. Лишь наверху тонко голубела полоска неба. Желтело высокое соседнее здание: уходящие вверх этажи, крыша, едва заметное слуховое окно. В этом темном овальном окне мелькнула слабая вспышка. Звонко цокнуло стекло, на котором возник кружочек, охваченный хрупкими трещинами. Хирург держал на весу руки в перчатках. Во лбу его темнело отверстие, из которого начинала выталкиваться черная кровь. Рухнул, ткнувшись головой в операционный стол. Сарафанов уходил не оглядываясь. Молитва его была услышана.

Глава двадцать первая

Либеральную прессу охватила истерика. Доктор Стрельчук, светило медицины, известнейший гинеколог, сохранивший жизни множеству страждущих женщин, был убит из снайперской винтовки во время операции, когда спасал женщину, гибнущую от внематочной беременности. Убийца застрелил его в момент, когда операция счастливо завершилась, спасенную пациентку увезли, а доктор Стрельчук умер на рабочем месте, где только что совершил свой подвиг. Он был бескорыстным гуманистом. Его убийство не могло быть следствием коммерческих распрей. По всей вероятности, оно стало очередным проявлением «русского фашизма». Известные адвокаты, члены Общественной палаты, журналисты, деятели искусств требовали найти преступников. Правозащитник Калачик, знавший лично знаменитого хирурга, прямо указывал на националистические организации и газеты, откуда мог проистекать «фашистский заказ». Советник президента Ипатов обещал воздействовать на главу государства, чтобы тот взял расследование под личный контроль. Магнат Ефимчик, почитавший покойного Стрельчука своим другом, назначил премию в миллион долларов тому, кто отыщет убийцу и его покровителей. О совершенном теракте шумели газеты, не умолкало телевидение. Сарафанов ощущал, как бурно сокращается и пульсирует гигантский, накрывший Москву моллюск, теряя в конвульсиях потоки упущенных энергий. Вся гигантская помпа, сосущая из города живительную прану, захлебывалась, давала сбои. План «Дестабилизация», который он разработал, оправдывал себя. Вносил дисгармонию и хаос в таинственный Сверхразум, управлявший проектом «Ханаан-2».

Он нанес визит своему давнишнему знакомцу, полковнику Колокольцеву, мастеру спецопераций, отставнику Генштаба, откуда ветерана «афганских» и «чеченских» войн уволили за неблагонадежность. Полковник принял Сарафанова в небольшой московской квартире, небрежно и небогато обставленной, словно жилище было временным, необжитым, куда хозяин возвращался между очередными походами, войнами, спецоперациями, рассматривая свой дом как случайное пристанище, откуда его сорвут, переместят в другие земли и веси — в казармы, палатки, военные модули. Они сидели на кухне, пили коньяк. Колокольцев на деревянной дощечке десантным ножом нарезал копченую колбасу, и этот нехитрый стол вполне соответствовал бивачной обстановке, в которой протекал разговор.

С Колокольцевым было проще, чем с Буковым, Буталиным, Культовым, отцом Петром. Он сам набросился на Сарафанова с вопросами, которые вертелись у того на языке.

— Чего же мы ждем? Пока все превратимся в трупы? Когда Россия превратится в труп? Я давал присягу защищать Родину, уничтожать ее врагов. От присяги не отрекался. — Губы Колокольцева дрожали. Его тело тряслось, будто его поместили на вибростенд. Он испытывал невыносимые перегрузки, от которых развалилась держава, рассыпалась на осколки армия, превратились в труху оборонные заводы и теперь дробились на части его позвонки и суставы, рвались сухожилья и вены. — Видно, не один я помню присягу. Кое-кто винтовку из рук не выронил. Этого палача-гинеколога, который русских женщин увечил, русских младенцев крючками на части рвал, кто-то его гробанул капитально. Небось, один из наших. Партизанская война начинается. Русский Емеля с печи слезает.

— Говорят, какая-то группа, прошедшая Чечню. Какой-то «Отряд имени Иоанна Кронштадтского». — Сарафанов чувствовал вибрацию мира, которая распространялась вокруг ненавидящего Колокольцева. Будто в нем продолжала грохотать трясущаяся броня «бэтээров», содрогались днища десантных вертолетов, бился колотун обмороженных тел, дрожали обрубки ампутированных рук, выплескивались застарелые контузии и раны. — Думаю, вы правы. Партизаны выходят из леса.

— Я офицер. Всю жизнь убивал врагов государства. Давал присягу убивать врагов государства. Ефимчик — враг государства. Враг русского народа. Враг России. Они оккупировали мою Родину, губят народ, сводят русских с земли. Русский снайпер срезал одного из врагов. Очередь за другим и за третьим. Одно спасенье — национально-освободительная война русского народа против вражьего ига. Я умел подстерегать пакистанские караваны с оружием. Умел ликвидировать долбаных полевых командиров. Умел ставить фугасы на пути следования бандформирований. Смогу убить и Ефимчика. Отомщу за Россию.

— Акт одиночного возмездия недостаточен. — Сарафанов осторожно воздействовал на Колокольцева, стараясь унять его лихорадочные всплески и судороги. — Теория национально-освободительной борьбы учит, как политическая компонента дополняется военной. Победа в такой войне переключает энергию сопротивления в энергию национального строительства. Так было в Индии во времена Ганди. На Кубе в правление Кастро. В Китае после победы Мао Цзэдуна… Мы не должны забывать, что «Четвертая Империя», СССР, была разрушена не атомными взрывами, не вторжением миллионных группировок, а «организационным оружием». Особой «культурой», созданной западными концептуалистами, которая разлагает противника. Насаждает в нем «агентов влияния», трансформирует «смыслы», внедряет ложные ценности. В конце концов общество повергается в хаос, среди которого торжествует победитель. «Теория управления хаосом». «Культура управления катастрофой». Овладеть этой культурой, противодействовать «организационному оружию» противника смогут не генералы в лампасах, не отважные танкисты и пилоты, а командиры «концептуальных войск», интеллектуалы со знанием антропологии, социальной психологии, богословия и культуры. Мы поставим на службу «Пятой Империи» русский хаос.

— В чем «теория управления хаосом»? — Колокольцев смотрел на Сарафанова испытующим взглядом военного интеллектуала. Теоретик «спецназа», мастер тайных операций, бесстрашный исполнитель террористических актов, он был воплощением ума и отваги. Шрам на лбу придавал грозное, несокрушимое выражение. — В чем «культура управления катастрофой»?

— Вы помните дни ГКЧП? План неприятеля состоял в том, чтобы на несколько дней погрузить Москву в хаос. Создать правовой вакуум и, пользуясь хаосом, перебросить «провода управления» от одной «клеммы» к другой. В неразберихе передать полномочия Горбачева Ельцину. Это было первым, блестящим применением «теории управляемой катастрофы». Впоследствии опыт «оранжевых революций», хаотизирующих на короткий срок социум, был использован в Сербии, на Украине, в Грузии, Киргизии. Мы должны воспользоваться этим опытом.

— Каким образом? — Колокольцев сосредоточенно слушал.

— Необходимо создать в Москве хаос. Дестабилизировать обстановку. Нарушить энергетические и информационные связи, с помощью которых «волшебный моллюск» контролирует город. Отсечь его на краткое время от города. Вы, знаток диверсионного дела, проникнете на одну из подстанций Москвы и взорвете понижающий трансформатор, которой подключает крупный сегмент города к энергоснабжению. Лишенный электричества город мгновенно погрузится в хаос. Транспорт, связь, энергопитание, компьютеры, множество установок выйдут из строя. Случится коллапс. Генерал Буталин введет в город верную ему дивизию. Коммунист Кулымов выведет на улицы стотысячную демонстрацию. Отец Петр и его сподвижники призовут с амвонов поддержать народ. В этой обстановке «волшебный моллюск» попытается погасить хаос, вернуть себе управление. И тогда вы убьете Ефимчика, идеолога «Ханаан-2». Состоится второй этап «дестабилизации». Хаос усилится. Власть перейдет к Буталину. Тогда мы отправимся на подстанцию и заменим взорванный трансформатор новым. С этого момента ток станет питать «Пятую Империю». Вам понятна идея, полковник?

— Так точно, — спокойно ответил Колокольцев, — нужно уточнить некоторые детали.

— Чуть позднее мы проработаем все детали, — Сарафанов поднялся. Пожал Колокольцеву руку. Указал на стоящий поодаль кейс. — Здесь средства, необходимые для проведения операции.

Глава двадцать вторая

Сарафанов с удовлетворением читал статьи, отмечая, как в Москве сеятся страхи, растет напряженность, усиливается «дестабилизация», приближаясь к чувствительному порогу. В отличном расположении духа он отправился к своему знакомцу, «солдату удачи» Змееву, продолжить неутомимую проповедь.

Змеев был худ, жилист, с нервными желваками на заостренном лице, с черно-синей порошинкой на впалой щеке, куда угодил микроскопический осколок американской крылатой ракеты во время бомбардировок Белграда. Его тесная холостяцкая комнатка отличалась пуританской бедностью и чистотой. по-солдатски застеленная кровать. Тумбочка, какие бывают в казарме, с фотографией, на которой Змеев, в камуфляже, с автоматом, стоит на фоне дымящегося Сараева. Двухпудовая гиря с белесой, стертой от бесчисленных прикосновений рукоятью. Они пили крепчайший, черно-коричневый чай из граненых стаканов, откусывая кусочки рафинада.

— Мне нужна протекция, — говорил Змеев, играя желваками. — Хочу пробраться в Ирак или в Палестину. Можно в Афганистан, по второму кругу. Дайте мне контакты.

— Ты же воевал. Может быть, хватит? Может, пора семью завести, детей народить? Нельзя же воевать всю жизнь. — Сарафанов исподволь наблюдал за своим нервным собеседником. Чувствовал неостывающую страсть, природа которой таилась в генетической памяти, откуда впрыскивались в Змеева веселящие отравы далеких войн и походов.

— Ничего другого не умею. Я солдат, доброволец. Смотрю, где полыхнет, туда и еду. Сейчас полыхает в Ираке. Думаю, как добраться до Басры и замочить американский конвой.

— Ты, Змеев, настоящий солдат. Таких, как ты, в России мало осталось. Никто воевать не хочет. — Сарафанов тонко льстил, побуждая Змеева к откровенности.

— Россия всегда была солдатской страной. Теперь солдат не осталось. Одни торговцы. Русские, как узбеки, хотят торговать. Воевать не хочет никто, — Змеев по-волчьи улыбнулся, презирая своих современников, погрязших в стяжательстве, утративших доблесть русских воинов.

— Арабы хотят воевать. Исповедуют «огненный ислам». К ним вернулся боевой дух. А русских — боевой дух оставил. — Сарафанов умело питал его раздражение. — Русские покорились Америке.

— Арабы воюют с Америкой.

— Ты, Змеев, великий солдат. Всю жизнь воевал с Америкой. Пока в России есть хоть один солдат, Россия остается свободной. — Сарафанов искусно управлял эмоциями Змеева. Вливал в него горючие субстанции, которые воспламенялись, не создавая взрыва. Толкали Змеева в нужную Сарафанову сторону. — Ты истинный враг Америки.

Змеев повел глазами, будто раздвигал стены тесной московской комнаты, открывая для себя необъятный мир, в котором испокон веков совершались войны, пылили боевые колонны, гремели строевые песни и оружие искало врага.

— В Афганистане под Гератом наша рота попала в засаду. Переколотили наших капитально. Мне плечо прострелили. С жизнью прощался, чеку с гранаты сорвал. Прилетели наши «вертушки», «НУРСами» перебили «духов». Десантура нас вытащила. Среди трупов нашли американца в чалме. Тряпку с башки сорвали, а она рыжая. В руках М-16, документы на английском — советник. В Афганистане мой АКС воевал с американской М-16. Ненавижу Америку!..

Он боднул головой воздух, бешеный, с адреналином в крови, заставлявшим его срываться с места и искать на земле территории, где жизнь не отвердела, не окостенела, а была мягкой и трепетной, как «родничок» на голове ребенка. Где бурлили «фонтанчики» военных конфликтов, мерцали маячки «горячих точек», сзывая к себе со всех концов света неукротимых воинов.

— В Абхазии взяли штурмом Ишеры. Там раньше спортбаза была олимпийская, классная. Ее грузины в опорный пункт превратили. Мы ее долбали из артиллерии, пока одни крошки не остались. Вошли — кирпичи и трупы. Один живой, контуженый, полоумный. «Я — американец!» — кричит по-грузински. Обыскали, нашли документ. Фамилия грузинская, а родился в Америке. Мы его отвели на берег моря и шлепнули. Отправили морем в Америку…

Ему было хорошо от воспоминаний.

— Когда бомбили Белград, я на мосту над Дунаем стоял вместе с сербами, «живым щитом». Пасха, вишни цветут. Весь Белград, как невеста, белый. В церквях пасхальные службы. А американцы крылатые ракеты пускают. Среди цветущих садов — черные взрывы. Я стою на мосту, кулак им показываю. «Сдохните, суки! Славян на колени не поставить!». Одна ракета меня услыхала, легла на берег. Мне стальную иголку в щеку воткнула. Я ее языком каждую минуту чувствую — привет из Америки…

Он показал пальцем на впалую щеку, где синела порошинка — «поцелуй войны». Он был солдат, вечный странник, опьяненный безумец, искавший свою смерть среди горящих континентов. А она каждый раз от него ускользала, оставляя на израненном теле очередной поцелуй.

— Они думают, Россия смирилась… Ни хрена!.. Россия никогда не смирится!.. Змеев никогда не смирится!.. Я — огненный змей!.. Я их везде найду!.. В Басре, в Багдаде!.. Найду американских сук!.. Я их в Вашингтоне найду, замочу в Белом доме!..

Сарафанов им любовался. «Возлюби врага своего» — чудились Сарафанову евангельские слова. Он слушал знакомую «музыку сфер», которая начинала звучать, как только он обращал к небесам свой вопрошающий слух, свой взывающий разум.

— Ты солдат, и знаешь, как никто другой — враг всегда есть. Ты еще ребенок, но он терпеливо ждет, когда ты подрастешь. Когда зацветешь. Когда достигнешь «молочно-восковой спелости». Тогда он срежет тебя косой под корень. Если ты не станешь вихрем. Не станешь тенью. Не станешь алмазом. Всем тем, что не подвластно косе…

Сарафанов испытывал странное, повторявшееся ощущение. Будто на голове у него выстригли волосы. Как у ксендза, на темени выбрили тонзуру. Оголенный череп чувствует легкую, веющую прохладу. Этой оголенной от волос лысинкой он прикасается к чему-то живому, дышащему, струящемуся, что витает над ним, окружает голову, проникает под костяной свод. Мягко и нежно втекает в полушария мозга, пропитывает их чудесной прохладой, светоносной силой. Его отдельный разум становится частью необъятного мира, в котором содержатся знания о Вселенной с момента ее сотворения. Это делает его всеведущим, счастливым, бессмертным. Из океана знаний начинает сочиться, драгоценно мерцать отдельный крохотный ручеек, превращаясь в человеческую речь, в людскую молвь, в проповедь.

— У «Пятой Империи» в период ее младенчества, в ее первые хрупкие дни врагом остается Америка. Разгромив Советский Союз с помощью «организационного оружия», она разместила на разгромленных территориях свои оккупационные силы и никуда не ушла. Все так же могущественны ее «агенты влияния», занимая ключевые позиции в бизнесе и политике, информации и культуре. «Информационные пушки» подавляют стремление русских осуществить свое национальное возрождение, отождествляя его с «русским фашизмом». По-прежнему ресурсы России — ископаемые, финансы, знания — работают на Америку, и любая попытка воссоздания исконных пространств расценивается как «имперскость» и подавляется. Россия нужна Америке как источник дешевого сырья — сейчас нефти, а завтра пресной воды. Как ресурс идей и открытий, на которые неисчерпаем русский интеллект. Как «пушечное мясо» в войне цивилизаций, — так называют американцы столкновение Исламского мира и Запада. И как послушный Вашингтону жандарм, контролирующий самый неудобный участок земного шара, населенный народом, склонным к «инакомыслию», к вере в «инобытие».

Сарафанов, прикрепленный невидимой пуповиной к необъятному разуму, вкушал божественную «прану», переполнявшую его разум неизреченным знанием, невыразимым промыслом, бессловесным прозрением. Как дождь по водостоку, оно стекало в темя, обращенное в небеса. Омывало пульсирующий мозг. Скапливалось в дышащем, восторженном сердце. Оттуда узким лучом, направленной волной, превращаясь в проповедь, устремлялось к Змееву. Передавалось ему в виде речений, имевших рациональное звучание, на деле же обладавших таинственной природой, добытых из таинственных хранилищ Космоса.

— Как одолеть врага, не имея «сталинского потенциала» — мощной централистской структуры, мобилизованного общества, пламенной идеологии, громадной армии и молодой, авангардной индустрии? Только созданием «контроружия», способного нейтрализовать и вытеснить из России «организационное оружие» Америки, что не подразумевает боевых столкновений, «армий вторжения» или воздушных боев над Москвой. Постепенно сдвигать «либералов» на периферию политики, экономики и культуры, выращивая среди них талантливых «заместителей», — кадровую элиту «Пятой Империи», превращая либерализм в «заповедник имени Андрея Сахарова и Елены Боннер». Взять под контроль ведущие электронные СМИ, не меняя их руководство, обладающее огромными навыками «информационных войн». Использовать эти навыки для формирования патриотического сознания на примерах отечественной истории. Главным требованием к СМИ является предложение немедленно прекратить сталкивание лбами различных исторических эпох. Соединить разорванную русскую историю в непрерывный поток, в лучистую энергию исторического творчества, направив его на взращивание хрупкого кристалла «Пятой Империи». Образ, который будет создан в «идеологических лабораториях» радио и телевидения и транслирован в общество, — это «Сын Отечества». Военный, конструктор, священник, художник, рабочий, крестьянин. Причем «люди труда и ратного служения» должны вновь вернуться в центр общественного поклонения, вытеснив оттуда сутенера, дурашливого депутата, еврейского маклера, диск-жокея или гламурную деву. Такие, как ты, Змеев, станут кавалерами «Имперского Ордена». Мы поставим памятник новым атлантам Империи, как это сделала Мухина своей скульптурой «Рабочий и колхозница», созданной из нержавеющей стали…

Луч, исходящий из сердца Сарафанова, касался Змеева, скользил по его лбу, губам, груди. Горячая волна охватывала худое напряженное тело. Так совершается термообработка, превращая усталый металл в сверхпрочный сияющий сплав. Так утренний свет проникает в ночную темную гору, окрашивая ее в цвет зари. Проповедь Сарафанова преображала Змеева. Его истерика уступала место самообладанию. Хаотические мысли выстраивались в упорядоченную картину мира. Готовность к безумному поступку сменялась героическим стоицизмом и выдержкой. Он превращался в воина, способного совершить героическое действие. Именно этого добивался Сарафанов, подвергая Змеева магическим воздействиям.

— «Внешний враг», проникший в Россию в виде еврейского банкира и «либерального агента» Америки, имеет мощный слой поддержки в виде аморального, аполитичного, насквозь коррумпированного чиновничества, изъедающего, как тля, бутон «Пятой Империи». В борьбе с тлей не обойтись без токсинов. В борьбе с коррупцией не обойтись без «опричников», которые во времена Ивана Грозного, привязав к седлу метлу и собачью голову, скакали по Руси, искореняя крамолу. «Разбить собачьи головы коррупционеров» — значит сохранить гигантские ресурсы для взращивания Имперского Древа.

Через Сарафанова действовало небо — обрушивало на землю необъятные потоки света. Сарафанов был линзой, пропускавшей сквозь себя свет небесный. Помещал Змеева в светоносный фокус, и тот сверкал, переливался в луче. Змеев, благодаря Сарафанову, был сопричастен высшему разуму.

— Врагов нельзя ненавидеть, их нужно любить. Благодарить за преподнесенные уроки. За испытанную горечь поражения. Любить врагов нужно по-пушкински, по-петровски. После полтавской победы Петр собрал в шатре пленных шведов, разгромивших его под Нарвой, и поил шампанским. «И за учителей своих заздравный кубок подымает». Вслед за ракетой «Булава», которую уже запустили оборонщики «Пятой Империи», мы подготовим к испытанию еще один комплекс под названием «Кубок гнева». Обрушим его на голову Америки. И это сделаешь ты!

— Что я должен сделать? — Змеев смотрел на Сарафанова верящими глазами. — В чем задача?

— Не стану тебе объяснять всего замысла. Ты — солдат и не должен знать деталей стратегической операции. Тебе поручается отдельный, ответственный фрагмент. Добудешь гранатомет и обстреляешь американское посольство. Не обязательно попадать в окно. Не обязательно разорвать кумулятивным зарядом какого-нибудь атташе или советника. Важно показать американцам, что мы не смирились с их оккупацией. В России есть партизаны, готовые отомстить за Советский Союз, за Боснию, за Косово, за Ирак, за Афганистан, за гибель миллионов русских, которых выкашивает Америка без пушек и воздушных армий. Ты — мститель! Ты — воин! Ты — солдат «Пятой Империи». Согласен?

— Согласен, — твердо ответил Змеев.

— Вот деньги, — Сарафанов указал на кейс. — Купишь у бандитов гранатомет. Можешь РПГ. Или «Муху». Сам разработаешь план атаки. Верю, ты справишься.

— Справлюсь, — ответил Змеев. Он был тверд и ясен. Создан из легированных сплавов. Из тех же, из которых была отлита скульптура Мухиной — сияющий монумент великой Империи.

Глава двадцать третья

Следующий удар был направлен на отвратительного фигляра, мерзкого клоуна, глумливого шута, находящегося в центре непрерывного, десятилетие длящегося скандала. Известный политик и блестящий актер Верейко использовал чувства униженных русских, распалял фантазии патриотов галлюциногенными бредами, профанировал «русскую идею», неутомимо, как канатоходец, балансировал между полюсами общественных настроений. Заполнял телеэкраны своими яркими выходками, грассирующей речью, вульгарными ужимками. Превращал в труху и пепел робкие усилия русских выбрать себе вождя, сплотиться вокруг «национальной идеи», сформулировать «русскую доктрину». Верейко, мастер театральных представлений, собирал на свои политические представления бесчисленных журналистов и телерепортеров, создавал информационные поводы, «кормил» своими непристойностями прессу. Оставался самой яркой звездой на политическом небе, откуда то и дело срывались и гасли недолговечные светила партий и общественные кумиры-однодневки.

На этот раз Верейко замышлял балаганное действо на подмосковной свалке отходов с участием ютящихся там бомжей. Действо было приурочено к пятнадцатилетнему юбилею его политической деятельности. Широко рекламировалось. Значилось в пригласительных картах как «Трэш-парад», на который приглашались журналисты, политики, члены дипкорпуса. На этот «Трэш-парад» Сарафанов нацелил атамана Вукова, поручив ему сорвать глумливый спектакль. План операции Сарафанову был неизвестен, целиком принадлежал атаману. Сам же Сарафанов раздобыл пригласительную карту, на которой золотом и яркими красками был изображен веселый бомж среди свалки, в обносках, босой, с приклеенной к подбородку мочалкой, похожий на Льва Толстого, с надписью: «Не могу молчать!» Сарафанов во всем положился на Вукова и стал ждать урочного часа.

Эти слова Вукова Сарафанов услышал в перламутровой ракушке своего мобильного телефона.

— Алексей Сергеевич, пора… Верейко вышел из Госдумы…

«Мерседес» мчался по трассе, прочь от Москвы, среди предместий, коттеджных поселков, пустынных полей, серо-коричневых голых лесов. Чем дальше от города, тем меньше было респектабельных автомобилей, тем чаще «мерседес» обгонял однотипные мусоровозы, переполненные, тяжко жужжащие. Ревущими вереницами они стремились на «полигон». В кабинах за мутными окнами просматривались мутные лица. Молдаване, азербайджанцы, узбеки приехали в Москву на заработки из разоренных окраин разоренной империи. Были частью исторического мусора. Изможденные, работающие на износ, торопились совершить как можно больше ездок, гнали свои зловонные экипажи, считая часы, перевезенные тонны, заработанные деньги.

Машина Сарафанова остановилась перед шлагбаумом, пропуская вперед несколько скопившихся мусоровозов. Стражи «полигона» проверяли у водителей накладные, дабы не было несанкционированного груза. Процеживали содержимое контейнеров радиометрами, чтобы, не дай Бог, в мусоре не затерялся изотопный источник или железяка с наведенной радиацией. Пропускали грузовики на «полигон», где их ожидали строгие служители. Разгрузка мусора велась в присутствии наблюдателя, чтобы не укрылся в отходах безымянный труп или использованный при убийстве ствол. Под тем же наблюдением находился конфискованный таможенниками контрабандный товар. Сигареты, консервы, куриные окорочка, как правило, недоброкачественные и отравленные, фальшивая водка уничтожались по акту. Закатывались тяжеловесным катком банки с сельдью, брызгающие рыжей сероводородной струей. Воздух над «полигоном» туманился смрадом разложения, сыростью распада. В нем витали бесчисленные стаи птиц — чаек, ворон, воробьев, кормящихся у «синильного моря» свалки.

— Вам чего? — в «мерседес» заглянуло нелюбезное лицо охранника. Сарафанов протянул пригласительный билет с изображением бомжа. Охранник невесело ухмыльнулся: — Видно, депутатам на золоте жрать надоело, хотят в дерьме поваляться… Проезжайте…

Машина проскользнула в ворота и оказалась на гигантском, рыхлом пустыре, пестром, парник, по которому в удалении, на разных расстояниях двигались бульдозеры, катили мусоровозы и в туманном солнечном воздухе, словно призраки, носились вялые птицы.

Выйдя из машины, Сарафанов издалека разглядел сооруженный деревянный помост, группы операторов, расставлявших свои телекамеры, стекавшихся на представление гостей. Верейко еще не прибыл, зрители не торопясь собирались. Сарафанов двинулся по пустырю, вдыхая морозный воздух с кисло-сладкими примесями испарений.

Бульдозер с блестящими гусеницами прессовал груду мусора, двигал ковшом, хрустел бесформенной массой. С горящими фарами, запаленный, потный, подкатил горбатый мусоровоз. Водитель в кабине, черный, щербатый, в грубом комбинезоне, нажал рычаги. В хвосте грузовика медленно растворилась заслонка, и оттуда выдавился огромный, спрессованный брикет мусора. Упал на землю, распался, окутался паром. Следом подъехала вторая машина, третья. Мусорные кубы выпадали из железного парного лона, словно машины в муках рожали. Но младенцы тут же разрушались на рыхлые комья тряпья и объедков. Оранжевый тяжелый бульдозер ровнял груды, давил катками, прессуя чавкающий зловонный пласт.

Свалка кормила птиц, собак, лесных лисиц, землероек, а летом — муравьев, червяков. Она кормила также странных человекоподобных существ, без пола, без возраста, покрытых шерстью, с намотанным на тело тряпьем. Существа бродили, словно призраки, в тумане свалки, среди колеблемых птичьих стай. Это были бомжи, с участием которых Верейко собирался провести «Трэш-парад». Они являлись на свалку с матерчатыми сумками, куда тщательно складывали обретенные на свалке предметы, сортируя их по загадочному признаку. Этим людям было запрещено появляться на «полигоне». Они могли быть разносчиками инфекции, или случайно попасть под каток уплотнителя, или украсть консервные банки с испорченным содержимым, чтобы сбыть их по дешевке в торговлю. Но охранники «полигона» смотрели на бродяг сквозь пальцы, боясь их обозлить и обидеть. Ибо рассерженное, оскорбленное существо могло мстительно затаиться в кустах и поджечь свалку. И тогда пластмассовый мусор загорится зловонным пламенем, и пожарные машины с воем примчатся и станут тушить ядовитое возгорание.

Сарафанов знал, что подобные «полигоны», управляемые государственными чиновниками, на деле контролируются бандитами. Если вы инспектор или пытливый журналист, такой «контролер» примет вас в комфортном офисе, тут же, у ворот свалки. Нальет рюмочку коньяка. На обнаженной волосатой груди-толстенная золотая цепь. На бритой круглой голове подозрительно и жестоко мерцают стальные глазки. Под дверями караулят здоровенные битюги, похожие на палачей и надсмотрщиков. На эти «полигоны» попасть весьма затруднительно, ибо на них есть что скрывать. Под кучей пищевых отходов, без всякого досмотра, могут провезти контейнер со ртутью. Отсюда на колбасные заводы или магазинные прилавки могут отправить синеватую, облепленную мухами тушу коровы или слипшиеся, испорченные куриные окорочка. Катки вместе с мусором могут закатать обезображенный безымянный труп или важную криминальную улику. К тому же на таких «полигонах» за колючей проволокой трудятся десятки бомжей, нанятых за грошовую плату, перебирающие мусор, извлекающие из него цветные металлы.

Это маленький очаг рабовладельческого общества, где историк может наглядно изучить методы работорговли, способы наказания провинившегося раба, рационы питания из непроваренной каши, нехитрые забавы невольников в виде попоек под музыку старенького кассетника, а также показательные казни, когда строптивый раб забивается насмерть железной трубой, кладется под медленный оранжевый каток с шипами и многотонными валиками. Если искать в России самых несчастных, обездоленных людей, то это не матери-одиночки, не вдовы погибших десантников, не беженцы и погорельцы, а эти отверженные, потерявшие имена люди, выловленные умелыми ловцами в джунглях современной русской жизни, привезенные на коммерческий «полигон» для выполнения рабской работы. Роясь в отходах, они сами являются отходами «демократических реформ», которые превратили некогда могучую и цветущую страну в страшный мусорный «полигон».

Так думал Сарафанов, набредая на кучки бомжей, перебиравших мусор, участвующих, подобно червям или бактериям, в процессах гниения. Некоторое время спустя он услышал завывание автомобильной сирены. Далеко по «полигону» мчалась кавалькада, брызгали фиолетовые вспышки, сверкали лакированные машины. Колыхался в рыхлой колее тяжелый фургон. Кавалькада подлетела к помосту. На мороз высыпала возбужденная толпа, окружая шубами, модными долгополыми пальто, добротными дубленками поднявшегося из машины Верейко. Облаченный в енотовую шубу, с фиолетовым пышным шарфом, в меховом бобровом картузе, он выделялся из прочих своей экстравагантностью, подвижностью, властно-вальяжным видом. Все телекамеры устремились к нему. Журналисты прихлынули, протягивая диктофоны, как нищие протягивают за подаянием кружки. Косматые микрофоны, похожие на артиллерийские банники, разом взметнулись. Зрители, в предвкушении веселого скандала и необычного развлечения, надвинулись стеной, так что охрана, сцепившись руками, была вынуждена их оттеснять.

— Видите, мы приехали. Отказались присутствовать на правительственном приеме в Кремле. Не пошли на банкет в «Метрополь». Не явились на премьеру в Большой театр. Приехали на свалку, где в ужасающем положении живут граждане России, беззащитные и униженные русские люди. Наша партия — с ними. Наша партия — с теми русскими, кому отказано в людской жизни. Ведите сюда этих несчастных людей! Приглашайте русских бомжей! — он картинно размахивал меховыми рукавами. На его сытом, розовом лице шевелились маленькие плотоядные губы, похожие на двух гусениц. Во время пузырящейся речи брызгала слюна. — Ну где же вы, русские бомжи?

Гости расступились. Подгоняемые служителями в форме, приближалась группа бомжей, похожих на двуногих косматых животных, — так выглядели их лохмотья, нестриженные космы, нечесаные усы и бороды. Прижатые к груди, скрюченные руки казались обмороженными лапами.

— Вот вы где, люди русские! Вот он, великий русский народ! — Верейко полез в глубину шубы. Стал вытаскивать пачки денег, разбрасывал. Бомжи кинулись ловить. Хватали на лету купюры, ползали по земле, вырывали друг у друга, грызлись, верещали, как собаки, не поделившие кость. Телекамеры снимали. Гости смеялись. Курчавые банники, похожие на терьеров, сновали среди бомжей, еще больше усиливая впечатление звериной стаи.

— Когда мы придем к власти, мы объединим все помойки России, — вещал Верейко. — Соберем всех бомжей и устроим прием в Кремле. Подадим к столу лучшие блюда — черную и красную икру, балыки, фрукты, самые дорогие коньяки, «Хеннесси», «Наполеон». Выдадим каждому бомжу чистое белье, дорогой костюм. Подарим красивую женщину. Предоставим отдельную квартиру. А всех олигархов, всех, кто превратил нашу матушку Россию в помойку, мы отправим сюда, на свалку. Заставим разгребать отходы, выискивать объедки, чтобы они почувствовали вину перед народом.

Верейко говорил и сорил деньгами. Возвышался в своей дорогой, отливающей стеклянным мехом шубе над ползающими бомжами. Когда грязный нечесаный бомж, похожий на бородатого лесного колдуна, слишком близко подполз к блестящей туфле Верейко, тот пнул его. Бомж, легкий, состоящий из костей, волос и лохмотьев, отлетел в сторону. Камеры снимали, гости аплодировали.

— Не станем медлить, — обратился Верейко к гостям и репортерам, — начнем «Трэш-парад», который, я думаю, ничем не уступит «параду сорок первого года» или знаменитому «параду Победы». Мы хотим в аллегорической форме изобразить различные эпохи нашей великой Русской истории, которая хоть и распадается на отдельные части, но является в существе своем нераздельной. Вы увидите «Первую Империю» — Киевскую Русь. «Вторую Империю» времен Московского царства. «Третью Империю» Петра и Екатерины Великих. «Четвертую Империю» Сталина. И, наконец, рождающуюся у нас на глазах «Пятую Империю».

Сарафанова поразили слова Верейко. Неизвестно, как и откуда он узнал о симфонии «Пятой Империи», угадал ее содержание. Глумился над ней. Превращал в карикатуру и фарс. Извращал великую философию. Осквернял мистическую теорию. Верейко явился на свалку, чтобы превратить в мусор драгоценные тексты. Опорочить богооткровенные псалмы. Забросать очистками и объедками лучезарный кристалл.

Услышанное ожесточило Сарафанова. Его дух превратился в шаровую молнию. Воля заострилась, словно гарпун. Энергетическая, скрытая в груди установка готова была дунуть испепеляющим огнем, в котором воспламенится мерзкая тварь, задымится енотовая шуба, затлеет бобровый картуз, и два розовых, извергающих хулу червяка набухнут от жара и лопнут, расплескивая темную жижу.

Верейко взошел на помост, допустив к себе только избранных, тех, кто неизменно окружал его во время пресс-конференций, думских дебатов и ярких скандалов. Прочие гости, репортеры, охранники, окружили трибуну, на которой величественно, в пышном еноте, с фиолетовым шарфом, возвышался повелитель. Сарафанов остался в стороне, помещая Верейко в поле своей неприязни, как снайпер помещает цель в голубоватое стекло оптического прицела.

— Начинаем! — с вороньим клекотом воскликнул в микрофон Верейко, махнув рукой в сторону брезентового, стоящего поодаль фургона. — «Первая Империя» русских!

Брезентовый полог распахнулся, и на землю спрыгнули странные существа, в чем-то ярком, пестром, развевающемся. Потоптались неловко, а затем решительно двинулись к помосту. Сарафанов смотрел с изумлением.

Впереди шествовал бомж, рыжебородый, с плешивой головой, к которой был приклеен пучок мочалки. Полуголое тело покрывала хламида, слепленная из старых газет, оберточной бумаги и рваной дерюги. В руках он сжимал подобие меча из кровельной жести, на который была насажена гнилая тыква. Маршировал, зверски вращая глазами, рычал, показывая гнилые зубы. Раскрывал хламиду, обнажая срамное, грязное тело.

— Видите, вот князь Святослав!.. — комментировал Верейко. — Насадил на меч голову хазарина!.. С этого начиналась «Первая Империя» русских!.. С антисемитских выходок!..

Все аплодировали, смеялись. Телерепортеры снимали.

— А следом, видите, князь Владимир Красное Солнышко и два его неудачника-сына, Борис и Глеб! — Верейко хлопал в ладоши, приветствуя живописную группу. Ее возглавлял худой, страшно изможденный бомж с провалившимися затравленными глазами. На его плечах болтался плащ из мокрого, истоптанного половика. На голове красовалась рыжая коробка из-под торта, изображавшая нимб. В посиневших от холода руках был крест, сделанный из двух арбузных корок. Следом, верхом на палках, как на конях, подскакивали два бомжа, бородатые, в женских платьях, белом и красном, с рыжими, изображавшими нимбы коробками. То была кощунственная пародия на икону, где князья-мученики скакали вдоль днепровских круч на алом и белом конях. — Вот она, русская святость!.. Режут друг друга, а потом причисляют к лику святых!..

Сарафанова лизнул язык ненависти. Будто тонкая игла впрыснула в кровь раскаленную струйку.

— А теперь — герои «Второй Империи», которую также именуют Московская Русь!.. Где же вы, добры молодцы!.. — трескуче взывал Верейко.

Из фургона возникла другая группа, столь же пестрая и несусветная. Первым выступал хромой, опиравшийся на палку бомж с царапинами и ссадинами на лице. Он был увешан пустыми пластмассовыми бутылками, консервными банками, пакетами из-под сока и молока. Голову накрывала дырявая миска, а за плечами развевался полиэтиленовый плащ. За ним, верхом на бамбуковых палках с набалдашниками из пивных бутылок, гарцевали два молодца с багровыми от экземы, пропитыми физиономиями, держа в руках пластмассовые стаканчики с водкой и бумажные тарелки с тухлыми шпротами. Проходя мимо трибуны, выпили разом водку, закусывая гнилью.