Помоги проекту - поделись книгой:
Крестьян, особенно неимущих, власти старались сделать заинтересованными в раскулачивании. Донесение на соседа-кулака, скрывшего излишки хлеба, давало доносчику по закону 25 процентов конфискованного имущества. Теоретически и остальное имущество арестованного, то есть лошадь, корова, плуг и пр., тоже, так сказать, переходило крестьянину-доносчику в том случае, если он вступал в колхоз: собственность осужденных становилась общей. Крестьянам предлагался более легкий путь обогащения, нежели работать самим: донос. Трагикомизм ситуации заключался в том, что после четырех доносов бедняк, получив 100 процентов кулацкого имущества, становился кулаком и — отправлялся следом за своими жертвами в лагерь.
Политические процессы, подобные герасимовскому, разжигали массовые репрессии, а репрессии обеспечивали Сталину достижение всех четырех целей: миллионы арестованных крестьян становились почти даровой рабочей силой (на эвфемистическом языке третьего издания БСЭ — коллективизация помогла «ликвидировать аграрное перенаселение»)[93], отобранный хлеб шел для армии и в города, массовое сопротивление ликвидировалось, а оппозиция внутри партии обвинялась в противодействии этому процессу, и возникла возможность ее уничтожить. Это было поистине мудрое решение Сталина.
В советской прессе никогда не писалось о том, что среди показательных процессов 30-х годов — над партийной оппозицией, инженерами, крупными военными и другими категориями людей — состоялся особый показательный процесс над кулаками. Историческая беспримерность суда не только в том, что семья выдана за политическую организацию террористов, но и в том, что главным объектом политической игры стали дети. Именно для показательного процесса над кулаками сперва понадобился Павлик Морозов, не персонально, а как образец правильного поведения.
Первый успешный эксперимент, в котором дети предавали родителей, был осуществлен за четыре года до Морозова (так называемое Шахтинское дело[94]). Среди пятидесяти трех обвиняемых по делу о контрреволюционной организации инженеров выявились братья Колодубы. Неожиданно суд вдруг занялся выяснением личных отношений одного из подсудимых с сыном. Подсудимый, не подозревая ловушки, заявил, что сын его — комсомолец, ушел из дому, так как ему удобнее жить на руднике. А отношения с сыном вполне нормальные. Отец находился в тюрьме и не знал, что в газете под заголовком «Сын Андрея Колодуба требует сурового наказания для отца-вредителя» опубликовано письмо:
«Являясь сыном одного из заговорщиков, Андрея Колодуба, и в то же время будучи комсомольцем, активным участником строительства социализма в нашей стране, я не могу спокойно отнестись к предательской деятельности моего отца и других преступников, сознательно ломавших то, что создано энергией и кропотливым трудом рабочих масс. Зная отца как матерого врага и ненавистника рабочих, присоединяю свой голос к требованию всех трудящихся жестоко наказать контрреволюционеров. Не имея семейной связи с Колодубами уже около двух лет и считая позорным носить дальше фамилию Колодуба, я меняю ее на фамилию Шахтин. Рабочий шахты “Пролетарская диктатура” Кирилл Колодуб».
Семья мешала партии. В печати тех лет появились статьи о необходимости при новом строе отделить детей от родителей. Методическое пособие для учителей «Детский сельскохозяйственный труд» рекомендовало для разрушения индивидуальной семьи добиваться, чтобы все дети до четырнадцати лет содержались за счет сельскохозяйственных коммун, а не отдельных семейств[95]. Реализовать эту педагогическую теорию не удалось из-за отсутствия средств.
События в семье Морозовых — типичный пример того, что происходило в стране. В семье имелось свыше двух десятков рук, которые делали хлеб. Этих рук не стало. Рак доносительства дал метастазы в других семьях. Количество погибших и пострадавших от действий одного мальчика измерялось двухзначным числом, а общая статистика жертв доносов — миллионами.
Обычно после доноса заводилось дело на одного человека в семье — отца или деда. Все остальные члены семьи также подвергались преследованию. Печальная ирония состояла в том, что, донеся на отца, герой-пионер по стандартам тех лет сам становился сыном врага народа и, таким образом, жертвой преследования. Вокруг Герасимовки, кстати сказать, разместили много специальных учреждений для детей, лишенных родителей.
Упомянутое выше Шахтинское дело наложило отпечаток на последующие процессы, в том числе на дело герасимовских крестьян. Такие дела планировались заранее, когда жертвы и участники понятия не имели о своей предстоящей участи. Процесс по делу Павлика готовился втайне Секретно-политическим отделом (СПО). В 1932 году власти расширили полномочия ОГПУ и увеличили его численность. Милицию передали в подчинение секретной полиции. Паутина СПО, специально предназначенных для сыска и уничтожения врагов народа, покрыла всю страну.
Показательные процессы начала 30-х годов сделали массовыми по числу не только зрителей, но и обвиняемых. Перед процессом уполномоченные СПО искали не преступника, а подходящее лицо, которое будет убийцей или вредителем. Затем с помощью доносов подбиралась «банда»: идейный руководитель, он же вдохновитель, лица, подговаривающие совершить злодейство, исполнитель, а также те, кто не донес о нем. Сперва арестовывали большую группу подозреваемых, затем начиналась обработка и отбор тех, кого можно сломать, заставить доносить на остальных. Лишних арестованных обычно потом выпускали, показывая объективность суда, а затем использовали в других процессах. Как правило, каждое дело служило основой для последующих обвинений других людей.
Дети в таких процессах свидетельствовали против собственной семьи. И если в Шахтинском процессе подросток проходил как бы на заднем плане, то в деле семьи Морозовых дети — и живые, и мертвые — впервые стали главными обвинителями. По идее властей, новое поколение должно уничтожить старое.
Коллективизацию на Урале и в Сибири приказали закончить к осени 1932 года, но это не удалось. Москва обвиняла местное руководство, центральные газеты писали о притуплении большевистской бдительности, о правых и левых уклонах, о происках троцкистов. Хотя сторонники Троцкого на Урале уже уничтожены, а с кулаками велась борьба, здесь до 1932 года не раскрывали сколько-нибудь значительных контрреволюционных заговоров или ответвлений центральных террористических организаций. Между тем властям, чтобы держать в страхе население, такой заговор был совершенно необходим.
Ивану Кабакову стукнуло тридцать восемь лет, когда его сделали первым секретарем Уральского обкома, заменив Шверника, который недостаточно решительно расправлялся с оппозицией и кулаками. Культурный уровень обоих примерно одинаков (у Шверника — образование четыре класса, Кабаков — слесарь низкой квалификации).
Став хозяином области, Кабаков принялся, по его собственному выражению, «убивать троцкизм». Начались массовые аресты в городах. На очередном съезде партии в Москве Кабаков, отчитываясь об успехах в разгроме троцкистов, назвал ликвидацию кулачества центральным вопросом политики партии. Обком обещал Москве коллективизировать 80 процентов крестьян Урала. Вскоре рапортовали, что почти все выполнено (70,5 процента). И вдруг при проверке оказалось, что этот процент — всего 28,7. Явный обман в те годы мог иметь вполне определенные последствия[96].
Чтобы исправиться, совместно с председателем облисполкома Ошвинцевым и начальником полномочного представительства ОГПУ по Уралу Решетовым Кабаков начал штурм деревни. В короткий срок (в течение двух месяцев) здесь было раскулачено, отдано под суд, сослано и расстреляно 30 тысяч семей (число пострадавших, включая женщин, стариков и детей, достигло сотен тысяч). Девятый вал этого террора настиг затерянную в глуши Герасимовку. Урал, твердил Кабаков, работает под непосредственным руководством товарища Сталина[97]. В апреле 1932 года из столицы Урала Свердловска в районы рассылалась инструкция по осуществлению полной ликвидации капиталистических элементов, что позволит дать бурно развивающейся промышленности Урала новые мощные кадры рабсилы для создания второй оборонной базы на востоке СССР. Инструкция цитировала Кабакова: «Выкорчевать сопротивление внутри колхоза»[98].
На местах, однако, практика не подтверждала теорию.
Кулаков не хватало, и СПО для выполнения плана производили аресты подкулачников. Сам термин «подкулачник» обозначал бедного крестьянина, который должен любить советскую власть и стремиться в колхоз, но «подкулачник», вопреки теории, этого не делал. Преследуя «подкулачников», власти очищали деревню не от кулаков, а от недовольных. В газетах тех лет писали: «Подкулачники и предатели Советской власти до хрипоты орут, разбрызгивая слюной...»[99] Газета «Уральский рабочий» повторяла: повсеместно расстреливать кулаков и подкулачников. Газета «Тавдинский рабочий» призывала очистить деревню от изменников, предателей, саботажников, лодырей и просто неясных людей.
«ОГПУ искало в деревне слабые места, — вспоминал крестьянин Байдаков. — Уполномоченные гуляли по платформе станции Тавда в штатской одежде под видом пассажиров и вылавливали подозрительных. Крестьянин подошел к поезду, а его хвать за рукав. Предложили пройти, толкнули в темную комнату и заперли. Подержали там для страху и стали его, вконец испуганного, допрашивать, кто что говорит про Советскую власть. Ну, он и лил на всех, лишь бы отвязаться». Секретная полиция настолько основательно занималась коллективизацией, что даже планы посевов печатались в типографии ОПТУ[100].
Напряженность в Уральском обкоме и ОПТУ резко обострилась, когда Сталин отправил в провинцию личных представителей наказывать местное руководство за то, что оно действовало недостаточно энергично. В обкоме уже знали, что на Кавказе и на Кубани руководитель Центральной контрольной комиссии Каганович сразу исключил из партии около половины партийных кадров и осуществил массовые репрессии в деревнях. То же проделал председатель Совнаркома Молотов на Украине[101].
Страх перед эмиссарами из Москвы заставил местные власти готовиться к прибытию такого представителя на Урал. Этот эмиссар вскоре приехал. Им оказался инспектор Рабкрина (Рабоче-крестьянской инспекции) Михаил Суслов. После смерти Сталина Суслов дорос до должности главного идеолога партии и держался на этом посту четверть века. А тогда скромный инспектор, имея особые полномочия, сразу обвинил местные кадры в бездеятельности и начал чистку. Суслов потребовал немедленной организации показательного политического процесса, и такой процесс, как мы уже знаем, вскоре состоялся.
В глуши, далеко от столиц, суд возвестил на весь мир, что советская власть победила везде. Террористы-кулаки проиллюстрировали мысль Сталина об усилении при социализме классовой борьбы. Показательный суд ускорил выполнение плана хлебозаготовок, который на Урале срывался, стал отправной точкой для других политических процессов и просто массовых арестов без суда, чтобы дать в центр страны хлеб, а в Сибирь — заключенных, дешевую рабочую силу.
Убийство детей Морозовых помогло обвинить всех тех, от кого власти хотели очистить деревню. Другими словами, смерть братьев была выгодна властям. Вина и невиновность подсудимых не интересовали ни следствие, ни суд. Но кто же в действительности убил Павлика и Федю Морозовых?
Глава шестая
ПОСМЕРТНАЯ РЕАБИЛИТАЦИЯ НЕВИНОВНЫХ
Хотя арестованных по делу об убийстве братьев Морозовых числилось десять, нам приходится проверять причастность к убийству и других лиц.
В печати встречались утверждения, что убийцей Павлика стал его отец Трофим Морозов. Писатель Виктор Шкловский в книге, выпущенной в 1973 году, утверждал, что Павел «выступил против своего отца и был им убит»[102]. Версия «отец — убийца сына» появлялась в печати не раз. Мог ли отец это сделать?
Трофим Морозов во время убийства находился в заключении на Крайнем Севере. Он мог бежать, если к тому времени оставался в живых. Те, кто говорят, что Трофим написал письмо жене и детям, утверждают, что он вообще не знал об убийстве сыновей. Если бы он и бежал, невероятно, чтобы он пошел на убийство собственных детей. Авторы, обвинявшие отца, как мы выяснили, на месте не побывали и дела не знали. Версия эта носит, скорее всего, литературный характер (Сатурн, пожирающий своих детей, Авраам, собирающийся принести в жертву Исаака, герой Николая Гоголя Тарас Бульба, убивающий сына за предательство, и т.д.). К тому же Шкловский нам сказал, что прочитал об отце-убийце в сценарии фильма.
Может быть, Павлик убит собственной матерью? Такое подозрение — не наша выдумка: Татьяну допрашивали 11 сентября в качестве свидетеля, а 23 сентября уже в качестве обвиняемой, и протоколы эти мы имеем.
«Мои дети были убиты 3 сентября с. г. в отсутствии меня, так как я уехала 2 сентября в Тавду, и без меня все это произошло, — показала Морозова на первом допросе. — С 31 августа на 1 сентября с. г. во время ночи, часов в 12, кто-то к нам в сенки зашел, избную дверь поткнул, но открыть не могли, так как дверь была закрыта крепко, и опять с 1 на 2 сентября с. г. кто-то приходил ночью, слышно было два мужских голоса, наша собака на них залаяла, а потом стала ластиться около них, а собака живет у нас и уходит к Морозову Сергею и Даниле, так как жили вместе». Голосов родных Морозова не узнала, но заявила, что приходили дед с Данилой, хотя во всех соседних домах жили родные, и собака туда тоже бегала, конечно, и знала всех.
Поведение матери в эти дни действительно может показаться странным. По рассказам жителей Герасимовки, Павлу угрожали много раз, особенно ближе к осени, когда появился новый урожай и мальчик снова принялся доносить, кто, где и что прячет. Павлик избит. Затем две ночи подряд в дом ломятся неизвестные, а утром мать уезжает на несколько дней в город, бросив четырех маленьких детей, не заявив ничего милиционеру и даже не оставив детям еды. Больше того, понимая, какая опасность нависла над сыном, она уговаривает его в ее отсутствие уйти в лес за клюквой без взрослых, да еще с маленьким братом, и при этом дети одни собираются заночевать в тайге в шалаше.
Морозова уехала в Тавду сдавать теленка на заготовительный пункт. Возила ли она мясо сдавать государству или на рынок, не проверялось. Если на рынок, то это столь же незаконная акция, как и те, на которые Павлик и она доносили властям. Кстати, когда точно она уехала, не установлено, когда вернулась — тоже. Никто не видел ее в деревне со дня убийства до дня, когда нашли трупы детей.
«Мать она была плохая, равнодушная и ленивая, — вспоминает ее двоюродная сестра Беркина. — Детей кто угодно подкармливал. В доме грязь, одежда рваная, дырки не латала. Павлика она тоже ненавидела за то, что лишил ее мужа». Павлику угрожали, и она могла спасти его: послать на заработки или в детский дом в соседнем поселке. Тогда такие способы подкормить малоимущую семью практиковались широко. Писатель Мусатов в журнале «Вожатый» поддерживал эту же мысль: мать могла легко спасти мальчика, отправив его на заработки в город[103].
Спустя полвека Морозова нам рассказывала: «Я мертвых увидела, схватила нож, хотела остальных ребят зарезать и на себя руки наложить, но мне не дали, нож отобрали. Дети от страха плакали... На суде я сказала: “Дайте мне яду, сулемы, я выпью”. И повалилась, ничего не помню. Меня под руки вывели».
На следствии Татьяна Морозова охотно согласилась поддерживать официальную версию убийства и готова была обвинять кого угодно. После допросов в Секретно-политическом отделе ОГПУ ее рассказы об убийстве начинают приобретать все более идеологический характер. Она вспомнила, например, что Павлик говорил: «Я на той точке стал, как говорил товарищ Ленин, взад ни шагу, а вперед — сразу подамся два шага». Фраза Ленина звучит наоборот («Шаг вперед, два шага назад»), но это несущественно, важно, что Павлик — верный ленинец. Очевидный недосмотр матери, несомненно, сыграл роль в истории гибели сына. Тех же, кто проектировал процесс, более устраивала мать как жертва. Она понадобилась им в роли свидетельницы обвинения. Вот почему уполномоченный ОГПУ сначала перевел Татьяну Морозову из свидетелей в обвиняемые, а затем сам или по указанию руководства снова в свидетели, хотя она скорее потерпевшая.
Еще меньше оснований подозревать дядю Павла Арсения Силина. Журнал «Пионер» публиковал его фотографию вместе с другими расстрелянными. В буклете Герасимовского музея он назван «организатором и исполнителем убийства» и также говорится, что Силин расстрелян[104]. Но это просто ошибка. Вина его в обвинительном заключении вообще не доказывалась, говорилось так: «Зимой 1932 года Морозов Павел сообщил сельсовету о том, что Силин Арсений, не выполнив твердого задания, продал спецпереселенцам воз картофеля». Далее сообщалось, что он обвиняется по той же статье, то есть в терроре. Силин, как и Кулуканов, судился повторно (первый раз — «за злостный зажим хлебных излишков» за год до этого). Признать себя виновным Силин отказался. Но в какой-то момент заплакал и проговорил: «Простите меня, граждане судьи». Это рассказала Анна Толстая, которая присутствовала на суде.
К убийству Силин никакого отношения не имел. Силина, к чести судей, оправдали вопреки обвинению ОГПУ. Из большинства отчетов центральной прессы он изъят, будто в оправдании человека есть нечто, компрометирующее советский суд.
Во время одного из допросов бабушка вдруг заявила: якобы ее дочь Хима тоже подговаривала Данилу убить Павла. К Павлу Хима, жена Арсения Кулуканова, относилась хорошо, хотя и ругала за доносы. Ее арестовали во время следствия, но затем выпустили. Днем она пряталась в подполе, а ночью выходила дышать, боялась, что снова арестуют. После расстрела мужа и конфискации имущества Хима уехала в соседнюю деревню, сошлась там с крестьянином, сын которого решил, что Хима больше подходит ему. В припадке ревности этот сын убил Химу. Убийцу приговорили к расстрелу. Он объявил голодовку и умер в тюрьме от голода.
В поисках более широкого круга замешанных в убийстве следствие по делу № 374 провело очную ставку троих Морозовых с крестьянином соседней деревни Владимиром Мезюхиным. У него делали обыск по доносу Павлика, заявившего, что дед Сергей спрятал у Мезюхина ходок (воз). Ходок не нашли. Сведения о том, кто, что и у кого прятал, в публикациях и документах органов путаные, поскольку едва ли не все крестьяне в Герасимовке прятали от агентов все, что могли. Основанием для привлечения нового обвиняемого оказалось предположение, что Мезюхин решил отомстить. За неделю до убийства Мезюхин заходил в дом к деду Морозову и оставался обедать. Кроме того, он подарил Даниле три почтовые марки. Обед и марки привели следователя к мысли, что цель визита — сговор об убийстве, а три почтовые марки — взятка Даниле за предстоящую операцию. Любопытно, что все трое: дед, бабушка, Данила — охотно подтвердили на этой очной ставке вину Мезюхина. После этого следователь кандидатуру Мезюхина отверг. Возможно, все это понадобилось для испытания обвиняемых на готовность давать любые показания.
Многие злились на Павлика. Каждый, на кого он доносил, грозил его избить или убить. Но в материалы следствия попали только угрозы, исходившие от подсудимых.
Главным организатором и вдохновителем (слова, обычно характеризующие в советской печати вождей) газеты назвали дядю Павлика Арсения Кулуканова. Иногда он именовался «главным убийцей»[105]. Вопрос о прямом участии Кулуканова в убийстве ни следствием, ни судом не ставился. В лесу в день убийства он не был. Суть обвинения состояла в том, что он кулак. Смирнов писал в «Пионерской правде»: «Кулуканов играл немалую роль, будучи одним из ведущих кулаков». Соломеин в первой книге называет его не кулаком, а середняком. Во второй книге автор сделал Кулуканова кулаком[106].
Кулуканов был однажды судим, писали газеты, приговорен к ссылке с конфискацией имущества и отбыл наказание. В обвинительном заключении, однако, говорится, что приговор суда отменен. Выходит, Кулуканова уже один раз незаконно осуждали. Теперь основная улика против него состояла в том, что он, как говорится там же, боялся «дальнейших доносов органам власти со стороны Морозова Павла». Основания бояться у Кулуканова имелись серьезные: закон не защитил крестьянина и его имущество в первый раз. Обида — может быть, но ненависти к власти у аполитичного Кулуканова не имелось. Это представители власти ненавидели его и публично оскорбляли.
Кулуканов стал крестным отцом Павла. После ухода Трофима из семьи он подкармливал детей, пригревал их в доме, который стоял напротив морозовского, через дорогу. Для обиды на крестника, который за ласку платил доносами, у Кулуканова имелись основания. На суде из этого противоречивого чувства устроили потеху для толпы. «...Кулуканов стоит на своем, — говорится в газетном отчете о суде. — Ему не хочется сознаться, он хочет отделаться незнающим. (Так в тексте. —
УРИН (общественный обвинитель). Скажите, подсудимый Кулуканов, вы любили Павла?
КУЛУКАНОВ. Любил.
УРИН. Если вы любили, то почему же не пошли искать его, когда он с братом пропал?
КУЛУКАНОВ. Я... я... Ну, просто так не пошел и не пошел. (В зале смех.)
Кулак Кулуканов хочет отвертеться незнанием дела, но этот номер не пройдет, его сообщники выдают»[107].
Можно ли считать серьезным обвинение, что дядя не пошел искать Павлика? Кулуканова обвиняли также в том, что он подговаривал других к убийству и дал тридцать рублей за убийство, но ни денег, ни свидетелей передачи этих денег не имелось. Что касается обещанного Даниле золота, то оно фигурировало в газетных статьях лишь для эффекта, при обыске никакого золота не обнаружено.
Угрозы в адрес крестника Кулуканов произносил. Угроза уголовно наказуема, но должна быть доказана и не карается расстрелом, тем более в отношениях между родственниками. Взрослые, случается, твердят маленьким детям: «Не доешь кашу — убью!»
По воспоминаниям знавших его, Кулуканов был трудолюбивым крестьянином, имел двух лошадей и сам работал как лошадь. Нанимал в помощь себе, но помощников хорошо кормил и справедливо отдавал им за труд часть урожая. Неграмотный Кулуканов грамотных уважал. Он поселил у себя учительницу, когда она приехала в глушь открывать школу и никто не хотел ее пустить. Учительница Кабина (она-то у него в доме и жила) заявила нам: «Кулуканов был против конфискации хлеба, но причастен к убийству не был».
Между прочим, родной брат Кулуканова Прокоп в Гражданской войне, защищая советскую власть, потерял руку. Прокоп не верил в вину брата и тяжело переживал его смерть. Сын Кулуканова Захар погиб во Второй мировой войне, которая подчистила в деревнях мужчин, уцелевших во время коллективизации. Сын Прокопа, призванный в армию, погиб на учениях в Восточной Германии. Прокоп Кулуканов умер, когда услышал об этом.
Понимая, что обвинение недостаточно веско, общественный обвинитель на процессе Смирнов в «Пионерской правде» через месяц с лишним после расстрела добавил Кулуканову следующие преступления: «У него также почитывали Библию, и он также произносил контрреволюционные речи»[108]. Затем в деревне распустили слух, что Кулукановы сожгли свой дом, не желая отдать его советской власти. В печати нагромождались версии одна ужаснее другой. Кулуканов убил свою первую жену и подкупил жандарма, чтобы тот закрыл дело. Кулуканов убивал в лесу коробейников (торговцев) — и отсюда его богатство[109]. Ничего этого нет ни в обвинении, ни в показаниях свидетелей.
На следствии Кулуканов виновным себя не признал. То же произошло на суде. Писали, что Кулуканов «потерял дар речи». А он, возможно, отказался давать показания, поняв, что происходит. Кулуканов расстрелян за убийство, но можно с уверенностью сказать: он не убивал.
Вторая обвиняемая, Ксения Морозова, бабушка Павла, в убийстве также не участвовала. В приговоре суда написано, что она узнала об убийстве на следующий день. Она расстреляна, как скрывшая преступление, то есть за недоносительство. Сокрытие преступления состояло в том, что бабушка замочила окровавленную одежду и спрятала нож за икону. Сведения эти вызывают сомнение. Указывалось, что нож прятал Данила или дед. Что же касается одежды, то почему опытная бабушка, отсидев в молодости в тюрьмах, за три дня не уничтожила улики?
Бабушка принимала роды у Татьяны, и Павлик считался ее любимцем. Соломеин отмечал, что бабушка ненавидела коммунистов. Ксения и не скрывала своей ненависти, но ее в этом не обвиняли.
Обвинение прокурора Зябкина опиралось на показания ее внука — свидетеля Алексея Морозова. «Ксения пошла по ягоды в то же место, куда пошли Павлик и Федя, следовательно, — делал вывод Зябкин, — она могла придержать ребят в лесу, пока не подойдут убийцы»[110]. Что значит — «могла»? Придержала или нет? Да и ходила ли она в лес?
Свидетель — десятилетний ребенок, который в то время сидел взаперти в избе и не мог этого знать. Легенда дала толчок вымыслу в прессе о том, как бабушка донесла деду, что Павлик собирается по ягоды, как заманивала детей в лес, чтобы там дед их убил, а когда детей искали, специально указала «не туда». Но, согласно обвинительному заключению, дети пошли в лес сами, бабушка об этом не знала. Учительница Кабина про бабушку Ксению говорила: «Она казалась похожей на Бабу-ягу, грязная, оборванная, не в своем уме. Дети в деревне ее боялись. Но виновата она не была».
Дедушка Сергей Морозов и его внук Данила названы в обвинительном заключении «непосредственными исполнителями террора». Поведение деда на следствии и суде выглядит весьма нелогичным. Сергея Морозова называют «непосредственным убийцей», и не сказано, убил он одного или обоих детей.
Неграмотный дед Морозов Библию знал: «Кто злословит отца своего или свою мать, того должно предать смерти»[111]. Он ходил по деревне и говорил, что внук опозорил его фамилию. Между угрозами родных и убийством пропущен существенный момент: приведение угрозы в исполнение. «Никто Павлика не избивал при мне, — говорила нам Кабина, — а если и грозили, так кто детям не грозит?»
Обвинение утверждало, что дед Сергей Морозов ненавидел Павлика за то, что тот пионер. Пионером Павлик не был. Дед мог ненавидеть внука за то, что он лишил его сына — кормильца в старости. Это вполне естественное в условиях русской деревни чувство. Корреспондент Антонов, бывший в зале суда, объяснял в газете «На смену!» по-другому: дед ненавидел мать Павла Татьяну со времени раздела имущества (то есть после развода с Трофимом) за то, что она вела себя неподобающе. Из этого журналист делал вывод: ненависть возникла на почве семейных неурядиц и — «переросла в классовую»[112].
Другое обвинение, записанное Соломеиным: дед Морозов не любил советскую власть, высказывался против колхоза. Высокий, худой, седоволосый, Сергей Морозов, по рассказам современников, действительно любил пошутить насчет советской власти. Он заходил в сельсовет: «Гражданы! У меня советские волки жеребенка свели!» — «Как так — советские?» — «А как же? Жеребенок-то был мой, а волки советские. Ведь они живут в советском лесу»[113]. Доставалось от остроумного Сергея Морозова и односельчанам. Но то лишь слова. Никаких практических действий, направленных против колхоза, он не мог предпринять: ведь колхоз при нем не был еще организован.
Согласно обвинительному заключению, Сергей Морозов значится как единоличник, «по имущественному положению бедняк, имеющий одну лошадь, одну корову и один га посевов». Потом в газетах стал подкулачником, то есть пособником кулаков, а позднее в печати его стали называть кулаком. «Кулак Морозов» понадобился для того, чтобы он совершил «убийство из классовых побуждений».
Как бывший работник жандармерии, дед не мог не знать, что убийство — тягчайшее преступление, будь то по старому закону или по новому. Идя на убийство, он, конечно же, сознавал, какое за этим последует наказание. В тайге он мог бы легко уничтожить улики против себя, однако все его действия противоположны этой логике.
Он убивает детей рядом с деревней, прямо на дороге, как будто специально для того, чтобы прохожие заметили следы крови и гору клюквы, высыпанную из мешка. Трупы не отнес чуть дальше в болото, где их засосало бы, но оставил на виду. В окровавленной одежде явились с Данилой в деревню (оба в крови или один Данила — неизвестно). Нож — главное вещественное доказательство — аккуратно принес с собой. Дед даже не вытер его от крови. Значит, долго нес нож в руках и так тщательно завернул, чтобы следы крови сохранились. Затем он положил этот нож в такое место, куда в крестьянском доме должны обязательно заглянуть при обыске — за икону. Что же это за убийца, главная задача которого — оставить как можно больше улик?
Допустим, дед и Данила не успели скрыть следы сразу. Но у них имелось три дня для того, чтобы спокойно и тщательно это проделать. Для чего деду понадобилось убивать второго внука? Следствие, суд и пресса выдвигали одну причину: убивали, боясь свидетеля. Картина убийства демонстрирует другое: убийца сознательно шел на зверства, искал возможности, так сказать, совершить публичное действо.
Момент, в который совершено убийство, кажется, подтверждает вину деда. Доносчик убит осенью, когда вся деревня, наполняя сараи зерном, ожидала нового государственного грабежа и старалась спрятать что можно, чтобы не нашли, чтобы хватило на зиму и не голодали дети. Убийство могло быть своего рода самозащитой. Месть могла бы воспитывать других предателей крестьянских интересов. Люди должны знать, что соглядатай получил свое, и те, на кого Павел донес бы завтра, могут спать спокойно. Против Сергея Морозова работала и статистика, утверждавшая, что большой процент (почти половина) убийств в России совершаются родственниками. Но это лишь общие рассуждения.
Кто мог образумить Павлика, объяснить, что доносительство — зло? Отец? Но Трофим уже пал жертвой доноса. Мать? Она подучила сына донести. Учительница? Она этого не сделала. И только дед вроде бы пытался отвратить внука от дурной страсти. Значит ли это, что он решил убить внука? Ведь ему не повезло не только с Павликом. Дед видел, что основным осведомителем в деревне стал другой его внук, от дочери Устиньи, Иван Потупчик. Вот как вспоминала учительница Елена Ростовщикова через тридцать пять лет: «Особенно Ваня Потупчик выделялся способностями и активностью»[114]. Устинья Потупчик, судя по записям Соломеина, рассказывала: «Один раз дед Морозов пришел злой.
— А Ванька игде?
— З ребятами в заулке песни играе.
— ...твою мать, родила дурака. Ен у тоби який большой, такой дурный... Усе смотрить, як бы найти у кого хлеб захованный... Так раз своего нэма, зачем чужой забирать?»
Этот эпизод, разумеется, без поминания матери, перешел из записей Соломеина в его книгу. Важно вот что: если дед знал, что двадцатилетний Иван — серьезный осведомитель, зачем ему убивать двух маленьких детей? Разве доносы прекратились бы?
На следующий день после убийства, в воскресенье, дед поехал к старшему сыну Ивану в соседнюю деревню — по версии следователей, чтобы сообщить, что дело сделано. Эта версия стала поводом для обвинения Ивана в соучастии. А в показаниях очевидцев, записанных Соломеиным сразу после приезда в деревню, находим другую версию: «Морозов приехал домой вечером в воскресенье с милиционером Титовым». Что же, дед сам привез в деревню милиционера искать внуков, когда мать еще не вернулась? Этот случай почему-то не фигурировал на суде вообще. Между тем, как показывают некоторые односельчане, дед начал беспокоиться, что внуки пропали.
С самого начала старик Морозов считался в деревне к делу непричастным. Его угрозы расправиться с Павлом никто за серьезные не принимал. «Будучи посаженным, — уверяет дальний родственник Морозовых Байдаков, — старейшина семьи до суда велел всем отпираться ото всего. Он отрицал не только свою причастность, но и вину других арестованных. Тогда его начали бить».
«Еще перед арестом его избили до полусмерти, — вспоминает Татьяна Морозова. — Особенно отличился Иван Потупчик. В ОГПУ их тоже били, ну, они и признались». «На допросах грозили пристрелить на месте, — заявила учительница Кабина, — они не понимали, чего от них хотят, и говорили все что угодно, лишь бы не били». «Их долго таскали на допросы, — говорит одноклассница Павла Матрена Королькова, — то признаются, то не признаются. Деда пытали». В результате пыток и побоев следствие победило: старик взял убийство на себя.
Татьяна Морозова нам рассказывала: «Дед на суде заявил: “Господа судьи, меня допрашивали — пятнадцать наганов лежало на столе. Били рукоятками до полусмерти”. Судья спросил: “Кто бил?” — “А такие, как вы, только с наганами”». Конец суда писатель Соломеин описывает так: «Остриженный наголо, старик Морозов не походил на себя. Говорил тихо. То сознавался во всем, то начинал запираться. На вопросы отвечал путано. Морщился, истерично взмахивал рукой: “Мне теперь все равно... Судите скорее...”».
В газетном отчете из зала суда читаем: «Старик Морозов пытается принять на себя “иисусов” вид. Он говорит: “Я принимаю на себя весь грех, как принял иисус христос на суде иудейском”». Имя Иисуса Христа в газетах тех лет писалось с маленькой буквы. Но дело не в этом. Христос, как известно, не виноват, и намек деда весьма прозрачен.
Но сохранились и другие отчеты о поведении деда. Писатель Яковлев в книге говорил позднее, что дед в убийстве так и не признался: «Я и в лесу не был, на лежанке весь день отдыхал». — «Кто же убил?» — «А я знаю? Ничего я не знаю». Репортер местной газеты Антонов, присутствовавший на суде, также утверждал, что дед виновным себя на суде не признал, категорически отказался от данных на следствии показаний. Антонов писал: «В один из моментов допроса плачет мать... Плачет дед, однако остается тверд и продолжает отрицать свое участие в убийстве»[115]. Ни судьи, ни прокурор, ни свидетели не смогли предложить ни единого конкретного доказательства, что дед убивал. Несколько человек, присутствовавших в зале суда, нам заявили, что дед виновным себя так и не признал. Чем же вызваны тогда колебания в поведении Сергея Морозова во время следствия, только ли пытками и избиениями? Его линия менялась из-за внука Данилы, показания которого стали для суда важными.
«Данила был дурачок», — рассказывала нам Татьяна Морозова. «Хорошего ничего в нем не было, — говорила Королькова, — оторви да брось. Но тупой он не был». В записях Соломеина находим: «Данила Морозов низкого роста, угрюмый. С людьми плохо разговаривал... с молодежью мало ходил. С девками не крутил». Веркина утверждала, что Данила «чокнутый».
Иное заявили его учительницы. Позднина уверяла, что Данила с интересом учился и неплохо (в отличие от Павлика) говорил по-русски. Первое время он сделался даже переводчиком между русской учительницей и белорусскими детьми. К двоюродному брату Павлику Данила относился хорошо. Учительница Кабина вспоминала: «Данила и Павлик учились вместе. Данила вовсе не был таким, как его изображают. Не вышибала и не мрачный дебил. Косил сено, пахал. Это был жизнерадостный трудяга-парень, немного простодушный. Сложения крепкого, невысокого роста, добрее и великодушнее Павлика. Если и дрался, то как все подростки. Данила не пил, как пишут. Тогда в деревне пили редко, а молодежь, и подавно. Самогона не варили, потому что хлеба не хватало».
Данила, сын Ивана, который ушел жить в соседнюю деревню, вскормлен и воспитан дедом и бабушкой, у которых прожил лет шесть. Дед собирался оставить Даниле нажитое. Печать называла Данилу «кулаком», но это нелепость[116]. Данила своего имущества не имел вообще. Трудолюбив, здоровьем не обижен, он, когда вырос, стал опорой стариков.
Учительница Кабина уверяла нас: «Данила в те дни исчез». Когда стали арестовывать, он убежал к отцу Ивану в соседнюю деревню, сделав это по совету деда. Данилу арестовали быстро, но маловероятно, что дед стал бы губить любимого внука. Между тем следователь писал, что это именно так.
«Во время ареста, — говорится в деле, — сидели обои в амбаре при сельсовете, где старик Морозов Сергей подговорил своего внука Морозова Данилу показать при допросе, что якобы пионера Морозова Павла и его брата Федора убил он, т.е. Морозов Данила...» Слово «якобы» показывает, что следователю с самого начала было ясно, что Данила не убивал. И следователь сразу стал склонять неопытного Данилу к разоблачению деда.
На деле, когда арестованных уводили из деревни в Тавду, дед опять попытался спасти внука. Едва подошли к лесу, дед ему что-то шепнул, и Данила снял котомку с одного плеча, чтобы сбросить ее и рвануться в сторону. Соломеин записал показания очевидца. Конвоир сказал: «Одень на оба плеча, сволочь, а то пальну вдогонку».
Сидя в следственном изоляторе, Данила первое время выполнял наказ деда от всего отпираться. Тогда, по воспоминаниям Байдакова, который ссылается на рассказы уполномоченного из райкома, Данилу посадили отдельно и к нему впустили «наседку». Так называют доносчика, специально подсаженного в камеру. Стал «наседка» втираться Даниле в друзья, сказал, что у него есть связь с волей. И действительно — «наседке» принесли водки и еды, и оба хорошо выпили. «Наседка» стал говорить, что Данилу, конечно, расстреляют, но могут и помиловать, если он покажет на деда и других. Деду все равно скоро помирать, а Даниле жить да жить... Данила и тут не отступил.
Тогда за Данилу взялся более опытный уполномоченный районного отдела ОГПУ Быков. Он, в отличие от предыдущих следователей, на допросах говорил с Данилой без угроз и брани. От него Данила услышал, что дед указал на внука как на убийцу. Это следственный прием, старый как мир. Но неискушенный Данила клюнул на приманку и дал показания против деда, а значит, и против себя. Провели между ними очную ставку, на которой Данила показал, что дед антисоветчик и убийца, а разъяренный предательством внука дед — что убийца — Данила. Этого следователи и добивались.
В секретной «Спецзаписке по вопросу террора», рапортующей об успехе допросов, вина Данилы полностью отсутствует: «...При допросе Морозова Данилы 16/1Х-32 года последний показал, что убийство пионера Морозова и его брата произвел Морозов Сергей Сергеевич только за то убил, что Морозов Павел как пионер проявляет активность в проводимых мероприятиях Советской власти и партии на селе, кроме того, выказывает про кулацкие проделки властям. Морозов Сергей все время вел и ведет тесную связь с местным кулачеством, к Советской власти настроен враждебно, до убийства детей, указанных выше, завсегда, когда их видел, то сказав им угрозы со словами: “Обождите, щенята-коммунисты, попадетесь мне где-нибудь, я вам покажу и с вами расправлюсь” (выделено в оригинале. —
Следствие сразу сдвинулось с мертвой точки. Данила стал незаменимым помощником следователям. Пошли одна за другой очные ставки. Все обвиняемые отрицали свою вину — Данила всех обвинял. И хотя он путался, следователи подправляли его как надо. То обстоятельство, что его посадили отдельно, тоже доказывает, что он помогал следствию.
Но важнее другое: как видим, в показания Данилы сразу добавлены все те политические соображения, которые нужны для будущего показательного процесса. Стало ясно, что дело почти готово. Это подтверждают и даты: Данила дал нужные показания против деда 16 сентября, а 17-го отправляется наверх секретная записка о победе следствия. В этот же день в районной газете «Смена» торжественно сообщается, что следствие уже закончено.
«Производит впечатление простого, тихого деревенского парня, — говорится в отчете о судебном заседании. — Встав перед столом суда, он заявил: “Здесь старик много путал, говоря правду и неправду, то признает себя виновным, то нет. Я буду говорить все так, как было”». Журналист Антонов писал в газете «На смену!», что за два с половиной месяца допросов Данила сообщил пять-шесть вариантов участников преступления, и каждый раз потом брал свои слова обратно[117]. Фантазии Данилы не смутили ни следствие, ни суд. Напротив, Данила оказался великолепной находкой: он аккуратно подписывал все, что перед ним клали на стол, охотно повторял, что поручали.
В свете поведения Данилы понятнее линия поведения деда. Пережив на воле предательство трех внуков — Ивана Потупчика, Павла и Федора, — Сергей Морозов защищал остатки семьи. Данила становится последней надеждой деда, его опорой, единомышленником. И вот его четвертый внук продался басурманам. Такого поворота дед не ожидал, и это его надломило.
Мы можем только представить себе лютую обиду, которую испытывал Данила, когда в награду за свои старания получил смертный приговор, как и все.
Но жизнь Данилы не оборвалась. Учительница Кабина рассказала нам: «В Герасимовке ни почты, ни почтальона не было, а кто ехал из города, привозил письма, и они лежали на столе в сельсовете. Никто писем не трогал — ведь все в деревне неграмотные. После суда в газетах сообщили, что убийц расстреляли. Прошло месяца три. Как-то смотрела я почту в сельсовете. Вижу странный конверт: листок из книжки вырван, сложен и по краю зашит ниткой, сверху адрес написан и моя фамилия. Я открыла письмо, стала читать и глазам не верю. Данила писал, что стариков расстреляли, а он еще жив. И само письмо доказывало, что он жив: почерк Данилы я сразу узнала, ведь он мой ученик!»
— Где же это письмо? — спросили мы Кабину, навестив ее в ленинградской больнице, в которой она лежала после удаления катаракты.
— Сперва я его хранила, а потом стало страшно. Ведь официально объявили, что он мертвый, а у меня доказательство, что это обман. И я письмо уничтожила...
— Почему же его не расстреляли?
— А зачем расстреливать дармовую рабочую силу?
Учительница Позднина позже подтвердила, что Данилу не расстреляли «за большую помощь, оказанную советской власти». Его отправили в лагерь на лесоповал пожизненно. Фамилию ему переменили, стали звать Данила Книга (фамилия в белорусских деревнях распространенная). Рассказали об этом учительнице вышедшие на волю заключенные.
Глава седьмая
КТО ЖЕ УБИЙЦА?
Проводя наше частное расследование, мы то и дело натыкались на препятствие, затрудняющее поиск: следствием и показательным процессом занимались чекисты, но ни на процессе, ни в печати в связи с убийством детей Морозовых ОГПУ вообще не упоминалось. Кем, как и где проводилось следствие — об этом зрители и читатели могли лишь догадываться. Любопытно, что именно эта действующая тайно организация стремилась сделать процесс как можно более шумным.
Поделиться книгой: