Золотой Василек

А тетя Дуня только усмехалась и ласково приговаривала: — Ишь ведь какое придумали!

В великий пост Надю снова отправили в институт.

* * *

И вот она уже опять вечером, выучив уроки, как обычно, играет с Женей в учительницы. Перевернули табуретки, принесли крошечные сшитые тетрадки, в которых были аккуратно приклеены ленточками розовые промокашки.

— Только я не хочу быть Аполлинарией Евгеньевной, я много пропустила,— сказала Надя.

— А кто же будет? — удивилась Женя.

— Учительницей будешь ты. А я буду Леонтьева.

Женя неуверенно взяла задачник Малинина-Буренина. Потом вырезала из бумаги пенсне и нацепила его себе на кончик вздернутого носа, сосредоточенно нахмурила лоб и неожиданно стала удивительно походить на Аполлинарию Евгеньевну.

— «...В бассейн проведены три трубы, — диктовала Женя. — Через одну бассейн наливается...» — Она диктовала медленно, останавливаясь на условиях задачи, как это делала всегда Аполлинария Евгеньевна.

Задача была записана и прочитана еще раз. Женя закрыла учебник и обратилась к Наде:

— Леонтьева! Повторите задачу.

— Я не поняла, — лениво ответила Надя, как обычно на уроке отвечала Женя.

— Чего ты не поняла? — спокойно спросила Женя.

— Не запомнила. Очень много труб. И не понимаю, какой бассейн.

— С луны свалилась! — насмешливо, подражая Аполлинарии Евгеньевне, покачала головой Женя.

Она еще раз медленно прочитала задачу. А Надя все-таки «ничего не поняла».

— То есть как это ты не понимаешь? — рассердилась Женя. — Ведь тут все сказано. Три трубы. Бассейн. Чего ты не понимаешь, какой бассейн! Помнишь, мы видели в магазине аквариум? В нем вода и рыбки плавают. И вот надо переменить воду. Нельзя же их взять да и выкинуть. Ведь рыбки подохнут? Да? Подохнут?

— Подохнут, — соглашалась уныло Надя.

— Ну и вот. Хозяин взял да и сделал так, чтобы удобнее через две трубы выливает, а через третью наливает. Поняла?

— Да здесь не про рыбок! — лениво пыталась возражать Надя.

— Ах, душа моя, однако, ты глупа! — возмущалась Женя. — Ну, не сказано. А ты представь, что бассейн — он и есть аквариум.

И Женя еще раз внимательно прочитала условия задачи. И сама удивилась: задача стала ей так ясна, словно в окне. И она отчетливо видела ее решение. Трудная задача предстала во всей своей простоте.

«Должно быть, задача попалась интересная», — подумала про себя Женя. Она взяла другую задачу и, к еще большему удивлению, опять убедилась, что и эта задача интересная и она тоже хорошо ее поняла. И объяснила непонятливой Леонтьевой. Женя еще хотела решать, но прогремел звонок. И надо было становиться в пары, мыть руки и идти к вечернему чаю.

— Ах, Женя! Как ты хорошо объясняла! — восхищалась шепотом Надя, когда они уже сидели за столом, где были разложены, как обычно, порции французской булки без масла и поданы кружки чая с молоком.

А Женя, пунцовая от возбуждения и счастья, сверкая глазами, даже не притронулась к своей булочке, даже не отломила ее хрустящей корочки. Она держала задачник и бережно перелистывала страницы.

— Нет, чай — это глупости, — говорила она. — И какая же это просто замечательная задача! Я вот так и вижу: и рыбок и воду, как она льется и журчит. И зайчик играет в капельке. Ведь правда интересно? Сегодня ночью прочитаю весь задачник.

И, видя устремленные на нее сердитые глаза мадемуазель Смирновой, быстро спрятала под передник истрепанный учебник. И ласково расправляла его смятые страницы.

Глава XVIII. СВЯТАЯ ЧАША

Март. С крыш уже свисали кудрявые сосульки, а повар Ли Сy-чан пек из сладкого теста жаворонки и вкладывал в них на счастье серебряные пятачки.

Шел великий пост, и девочки говели.

Начальница института сидела вечером в своей синей гостиной и думала. Ей очень хотелось, чтобы в день причастия трио пели самые богатые, самые красивые и самые способные ученицы.

Но все получалось не так, как хотелось княгине: дети богатых бывали некрасивы, способные ученицы — бедны, а красивые — не талантливы.

Год от году у начальницы прибавлялось хлопот. Вновь приехавший наместник края, камергер двора, единственный во всем огромном крае придворный человек, тоже беспокоил ее. Это был человек «из новых», «выскочка», по мнению княгини; и про него говорили, что свой придворный чин он получил за то, что в бытность свою учителем привез в подарок царю из экспедиции с Шантарских островов сотню живых голубых песцов.

Ему трудно было угодить. Он вмешивался в учебные дела, в которых сама княгиня никогда хорошо не разбиралась. Она всю жизнь говорила свободнее и правильнее по-французски, а по-русски изъяснялась, как старые дворяне екатерининских времен: говорила «зерькало», «перьвый», «сплётни», не отличала стихов Пушкина от Лермонтова и в душе признавала поэтом только одного Державина.

Все реже и реже поступали в институт дети из старинных дворянских семей.

Княгиня пренебрежительно и с сожалением смотрела на широкие руки, толстые носы и нескладные фигуры своих воспитанниц.

Из пятисот девочек она не могла отобрать и десяти по-настоящему красивых детей.

Вот и теперь пришлось в домашнюю церковь взять служкой дочь бедной учительницы Морозовой.

У девочки был вздернутый нос, и ничто, уж конечно, не могло искупить в глазах начальницы этого страшного недостатка.

Но девчонку похвалил на спектакле сам наместник, и хотя княгиня втайне презирала наместника, не считая его аристократом, однако не могла не заискивать перед ним.

Беспокоился в эти дни и настоятель институтской церкви Игнатий Завьялов. Рыжий упитанный человек с брюшком, несмотря на полноту, он быстро и легко ходил, и при этом казалось, что его рыжие кудрявые волосы стремительно летят за ним.

Дед Игнатия нажил себе состояние на семейных банях. При дележе наследства Игнатий ловко обошел свою единственную сестру, а деньги дали ему чин и хорошее место в церкви института благородных девиц.

Был канун исповеди. За исповедь дети платили батюшке свечами и деньгами, кто сколько может. Игнатий уже давно распорядился, чтобы староста церкви Рина закупила самых дорогих белых восковых свечей, перевитых серебряными полосками. А то девочки норовили покупать желтые свечки по копейке, да еще, ожидая своей очереди у клироса, грызли и ломали их. На тарелку, крытую лиловой атласной салфеткой с белым шелковым крестом, дети клали стертые пятаки, и редко среди медяков белело серебро или желтели рублевые бумажки.

Волновались и девочки. Ночью в дортуаре, слабо освещенном зеленым газовым рожком, они сидели на кроватях и составляли списки своих грехов.

Батюшка Игнатий был не только жаден, но и ленив. Учениц младших классов он исповедовал гуртом — по шесть и по семь человек. Чтобы не утруждать себя, он еще требовал, чтобы девочки заранее записали свои грехи на бумажку и по ней на исповеди каялись в своих проступках.

В церкви на клиросе в эти дни был полумрак, и только на одном высоком подсвечнике горела, потрескивая, лампадка.

В темноте девочки плохо разбирали свои списки, путали грехи, пререкались, а Игнатий им грозил, что святая чаша отвернется от них.

Еще вчера Надя Морозова склеила длинную узкую бумажную ленту и намотала ее, как свиток, на кусочек карандаша. Сегодня вечером на эту ленту записывали грехи. Их было уже триста семь.

— Ну, пиши последний: «Откусывали хвостики у пасхальных зайцев», — сказала Аня.

— Я не откусывала, — заявила Надя.

Она училась первый год и еще не участвовала в украшении пасхального стола. Это происходило утром в страстную субботу, когда девочкам до заутрени не давали даже воды. В этот день девочки украшали куличи, обмазывали их белой глазурью, посыпали разноцветным сахарным маком, а на верхушку куличей приклеивали шоколадные фигурки, из которых чаще всего попадались зайцы.

«Счастливицы! Они откусывали у зайцев хвосты!» — подумала Надя и тут же вспомнила, что ведь это тоже грех.

— Запиши, Женя, что я сейчас подумала про заячьи хвосты.

— Нет, так нельзя, она еще не откусывала, — возмутилась Аня, — а уже просит записать «подумала».

— Да и нет такого греха «подумала», а есть жадность, зависть, греховный соблазн, — ехидно и наставительно заметила Лена.

Некрасивая, она была первой ученицей, притворялась смиренницей и, как монахиня, мазала волосы розовым маслом.

— Смиренная Елена уж съела два полена, — пропела Зина Никольская.

Девочки засмеялись. Все знали пристрастие Лены к шоколадным и ореховым поленам.

— А ты, Никольская, ни одного греха не придумала, а смеешься громче всех. Несчастный Итальянский король! — рассердилась Лена.

Зина, дочь богатого сибирского промышленника, знала, что ей не о чем беспокоиться: ее отец задаривал начальство не только дорогими шкурками, но и крупными, как он говорил, «забавными» самородками.

Однажды Зина на уроке географии заявила, что власть короля в Италии ограничена «палатом, депутатом и сенатом». С тех пор ее прозвали Итальянским королем.

— Не ссорьтесь, иначе придется писать еще лишний грех, — резонно заметила Женя и тут же прибавила: — Ну, прочту по списку все грехи с начала.

Она вынула изо рта огрызок карандаша, приподняла бумажную ленту к зеленому свету рожка и, прищурившись, начала читать:

— «Ворожили, рядились козой, грызли на исповеди свечи, дразнили старших, таскали у Ли Су-чана морковки, пачкали за обедом чистые скатерти, вытаскивали перья у француженкиного гуся Мити, божились, обманывали, ругали вас, батюшка, и так далее и так далее и, наконец, последний грех — откусывали хвостики у шоколадных зайчат», — торжественно закончила список Женя.

Игнатия девочки презирали. Презирали за то, что он, как и его дед, держал семейные бани, и за то, что он, как последний скряга, продавал полученные за исповедь от девочек свечи обратно в институтскую церковь. В день исповеди староста Рина, забывая о грехах, потихоньку напоминала говельщицам:

— Свечки-то, свечки не забудьте изжевать. За ломаные свечки я ему ни копейки не заплачу.

И девочки, стоя уже в рядах перед клиросом, кивали Рине в знак согласия головой, грызли свечи и катали из них восковые шарики.

Тучный отец Игнатий, принимая очередную группу, косил глаза на свечи и с досадой замечал, что добрая половина их была изжевана.

На исповеди Надя стояла в ряду с девочкой Олей. Отец Оли был тоже священник. Каждый год Игнатий приглашал его в дни исповеди себе на подмогу. Отец Рафаил всегда исповедовал на левом, а Игнатий на правом клиросе церкви.

В отблесках цветных лампад мерцали золотые венчики на иконах. Запах ладана разливался и уходил ввысь. В церкви стояла тишина, и только слышно было легкое пошаркивание по паркету детских ног, приближавшихся к амвону.

— А вот мой папа никогда свечи за исповедь не продает. Он жертвует их в церковь бесплатно, — с гордостью прошептала Оля.

В душе Оля не только этим не гордилась, но даже жалела, что ее отец не торгует банями, как Игнатий, не продает свечей и не ездит на серых в яблоках лошадях, покрытых синей сеткой.

В этом году батюшка Игнатий выручил совсем мало хороших свечей. А на блюде Олиного отца белели толстые, с серебряными ободками рублевые свечи и кучкой лежали желтые, зеленые и даже красные бумажки.

После исповеди Олин отец снял епитрахиль, завернул в него тяжелый позолоченный крест и, помолившись на алтарь, осторожно пошел из церкви по блестящему и скользкому паркету.

Кончил исповедь и батюшка Игнатий. Надя, как служка, поджидала его у решетки правого клироса.

— Надя, — позвал ее Игнатий, — посчитай-ка, сколько там свечей у батюшки Рубачевского. Отдай их Рине, пусть уплатит за них. Я передам деньги отцу Рафаилу.

— Но ведь он денег за свечи не берет, — несмело заметила Надя.

— А ты не рассуждай! — строго сказал Игнатий и пошел в алтарь.

Надя поднялась на клирос, взяла тарелочку и стала считать свечи. Их оказалось, на сто рублей.

Рина выдала новенькую сторублевую бумажку, и Надя отнесла ее Игнатию в алтарь.

На другой день рано утром Надя и Женя побежали в церковь, чтобы надеть на подсвечники — их выносили из алтаря во время службы — новые чехлы и завязать на них свежие банты.

Женя, отчаянная шалунья и плохая ученица, дочь пехотного капитана, славилась на весь институт мастерством завязывать банты. Она умела их делать и бабочкой и розеткой; бант у нее и торчал и падал петлями, как того желали его обладательницы. И все франтихи, даже из старших классов, заискивали перед ней, решали за нее задачи, а Женя снисходительно завязывала им банты и в косы и на передниках.

Теперь надо было украсить бантами подсвечники для алтаря. Девочки захватили розовые и голубые муаровые ленты, белый тюль и шелковые чехлы. Швейцар Никита с черной бородой лопатой, гремя ключами, открыл им дверь в церковь и ушел.

В церкви было нарядно. Синий дымок ладана струился в косом луче. Высокие овальные окна из цветного стекла, которое внизу чуть голубело и постепенно, как на небе, переходило в густой лазоревый цвет, создавали впечатление прекрасного весеннего дня. Все здесь утверждало величие бога, смирение человека, воспитывало веру в загробную жизнь. Налево, в классе, за закрытой стеклянной дверью, где обычно во время службы располагалась сестра милосердия с запасом нашатыря и валерьянки, теперь возвышались шеренги четвертных бутылей из темного зеленого стекла с красной надписью вязью на белой этикетке: «Кагор».

На столах стояли корзины, обшитые фисташковым и бледно-розовым коленкором с оборочками, доверху наполненные душистыми, только что испеченными просвирками.

Еще накануне, после исповеди, Рина выделила себе помощниц разливать по чашечкам разбавленный кипятком кагор. Надя знала, что некоторые девочки, в том числе и Женя, будут пить неразбавленный кагор и выпьют его не полчашки, а по целой и даже по две кружечки.

Винные пары и запах кагора стояли в этот день в церкви.

Женя долго смотрела на запертую стеклянную дверь.

— А нет ли у Игнатия в алтаре кагора? — спросила она. — Ты ведь не знаешь, какой он плут, а уж я-то наверное знаю. Он постоянно покупает самый дорогой кагор и выпивает его один. Ведь у нас в обыкновенную службу никто, кроме него, не причащается. А вот ты еще увидишь, как он на страстной неделе, перед пасхой, заставит Рину покупать для плащаницы самые дорогие духи, французские, «Идеал». Попрыскает чуть-чуть плащаницу, а флакон полный себе домой заберет. Надушит свою рыжую бороду и трясет ею, как козел. Сам веснушчатый, а еще увивается за хорошенькими! Небось старших-то девочек не исповедует, как нас — гуртом, а поодиночке да глупости всякие спрашивает. Терпеть не могу его!

И Женя в досаде открыла ногой левую боковую дверь в алтарь.

— Женя! Женя! — закричала в ужасе Надя.

Женя быстро вернулась из алтаря.

— Как же, жди! Такой тебе оставит! — ворчала она.

Девочки наконец уселись на ступеньках амвона наряжать подсвечники.

— А знаешь, Женя, он вчера взял у Рины деньги за свечи для Олиного отца. «Я, говорит, ему передам», — сказала Надя.

— Да что ты?! Врет! Украдет. Непременно украдет! Ведь обокрал же он свою сестру и вот уже семь лет с ней не разговаривает. Она тоже у нас служит классной дамой во втором классе и совсем бедная.