Олеко Дундич

— Наши! Наши! — дико закричал от радости машинист.

— Это еще бабушка надвое сказала, — возразил Сороковой. — Боюсь, как бы они с драгунами не соединились, по эшелону не ударили.

Предположение Сорокового не подтвердилось. Гусары развернулись для атаки, и мигом конники столкнулись. В степи закипел бой, началась сеча.

— Ай да рубака! — теперь уже восхищался Сороковой. — Глядите вон на того, что на рыжем коне! До самого седла крошит. И все левой, левой! Да и правая у него не гуляет. Правой рукой с нагана бьет.

— Руки заняты, а конем как управляет? — спросил кто-то с земли.

— Ногами, — ответил Сашко. — Конь, видать, его без повода понимает.

Стремительный налет неизвестно откуда появившихся гусар вызвал панику среди драгун. Не выдержав атаки, они поспешно отступили.

Гусары же на рысях двинулись в сторону железной дороги.

Руднев слез с крыши вагона и направился навстречу неизвестным всадникам. Ему хотелось сердечно поблагодарить за помощь, оказанную эшелону, поздравить с удачной атакой, но, подумав, он воздержался. В ту пору по донской степи бродили разные конные отряды. Что это за отряд, за кого воюет?

— Кто такие? — спросил Руднев у ехавшего впереди гусара.

— Мы другови, по-русски «товарищи», — объяснил гусар, приглаживая рукой выпавшую из-под шапки черную как смоль прядь волос. — В нашем отряде сербы, хорваты, боснийцы — ваши другови.

— Другови, — повторил Руднев: ему нравилось это хорошее, емкое славянское слово. — Скажите, кто ваш командир?

— Я, — ответил левша. — Позвольте представиться: Алекса Дундич *.

— По-нашему — Олеко, — заметил Руднев.

— Может быть, и так, но в Одессе меня еще Иваном звали.

— У русских это самое распространенное имя. Нравится оно вам?

— О да! — воскликнул Дундич. — Прошу, называйте меня по-одесски — Иван.

Дундич произносил русские слова, делая ударение не там, где следует. Однако эти неточности придавали его речи особый колорит, особую характерность.

Пока Руднев разговаривал с Дундичем, из вагонов на перрон высыпали старики, женщины, дети.

— Скажите им несколько слов, ведь вы их спасители, — предложил Руднев.

Дундичу никогда не приходилось выступать на собраниях, произносить длинные речи, но все же ему хотелось рассказать людям о своих боевых товарищах.

Все они иностранцы, но не ландскнехты[1]. Сначала служили в Одесской интернациональной Красной гвардии, а теперь — в Красной Армии. У себя на родине — в Сербии, Хорватии, Боснии — они испытывали такой же гнет, такую же нужду, как и их братья — русские пролетарии.

Дундич хотел еще сказать, что многие из его товарищей после подписания мирного договора мечтали вернуться домой, к родным очагам, к своим семьям, но когда белые подняли руку на народную власть, развязали гражданскую войну, иностранные пролетарии снова взяли в руки винтовки: рядом с русскими они дрались на баррикадах Одессы, вместе с ними рубили гайдамаков под Жмеринкой, а потом защищали Воронеж.

— Скажите им несколько слов, — повторил свою просьбу Руднев.

Красный от волнения, Дундич поднялся на подножку вагона, но после первых же слов запнулся, стал подбирать русские слова.

— Говорите по-сербски, я буду переводить, — предложил Руднев.

Начальник штаба знал несколько славянских языков. Занимаясь на историческом факультете Московского университета, он, подобно Рахметову, с которым познакомился еще в детстве, читая Чернышевского, мечтал отправиться на Балканы, чтобы обойти пешком славянские земли, познакомиться с сербами, хорватами, черногорцами, изучить их быт, обычаи. Но помешала война. И как было приятно ему теперь где-то в Придонье встретить тех, с кем он давно мечтал познакомиться.

Но и на родном языке Дундичу трудно было говорить. От сильного волнения перехватило горло. Тогда он выхватил из ножен клинок и молча дотронулся до него губами, а за ним — и все бойцы отряда. Это была клятва без слов.

Руднев сделал знак машинисту. Протяжно заревел гудок.

— По местам! — раздалась команда.

Телеграфист бросился к своему вагону. Сороковому захотелось его пожурить.

— А вы, дядя, говорили, что нас не увидят, не услышат, что никто к нам на помощь не придет. А вот люди отозвались. Из далекой Сербии пришли. Сколько еще мозолистых рук к нам потянется, когда чистая правда про нашу революцию, про нашу страну по миру пойдет! Считать не пересчитать!

Ответа не последовало. Телеграфист промолчал. Может, и в самом деле прав не он, а Сашко?

В вагоне заиграла гармошка, вслед за ней забренчала балалайка. Кто-то сильным голосом запел про Стеньку Разина. Эшелон повеселел.

Обдав всадников теплым паром, напоенный паровоз потянул за собой тяжелый состав и вскоре скрылся за поворотом.

Проводив эшелон, Руднев вскочил на коня: дело сделано, теперь надо поскорей возвращаться в штаб.

Выпрямившись в седле, он громко произнес:

— Другови, вперед!

— Напред, на Царицын! — крикнул по-сербски Дундич, и всадники поскакали в степь.

В Россию, в Россию!

Дундич и Руднев были однолетками, но военные невзгоды и трудности походной жизни Олеко познал раньше. Руднев еще учился в тульской гимназии и читал с клубной сцены гневные строки про янычар[2], угнетавших Сербию, про знаменитое Косово поле, когда Дундич уже рубился с турками на этом же поле.

Косово поле! Пожалуй, в Сербии не найдется человека, который бы не знал, что в июне 1389 года здесь сербский король Лазар потерпел крупное поражение от янычар. Эта битва осталась в памяти сербского народа как ужасная катастрофа, а день, когда было нанесено поражение, — как самый трагический день в истории Сербии.

Прошло свыше пяти веков, и на том же поле вновь разыгралось сражение. Сербы с помощью черногорцев, болгар и греков изгнали турецких захватчиков со своей земли.

Казалось, войне конец. Дундич уже собирался сесть за книги, продолжить прерванную учебу, но на Балканах снова заговорили пушки. Юношу призвали на вторую Балканскую войну. Это было в 1913 году, а в следующем, четырнадцатом, началась мировая война. Она была продолжением борьбы крупных капиталистических стран за передел мира и сфер влияния. Формальным же поводом для начала войны между двумя блоками империалистических стран — Антанты[3] и Тройственного союза — послужил июньский выстрел в Сараево. Здесь сербским подданным был убит наследник австрийского престола Франц-Фердинанд. Австро-Венгрия при поддержке своей союзницы Германии начала военные действия против королевской Сербии.

За три года — три войны. Правда, на австро-германском фронте Олеко находился недолго. В бою у горы Гучево немецкие санитары подобрали тяжело раненного Дундича и унесли в госпиталь. Его поместили в «сербскую» палату. Рядом с койкой Дундича лежал капитан Милан Чирич.

— Давно, момче[4], воюешь? — поинтересовался Милан.

— С двенадцатого года.

— Звание у тебя какое?

— Подпоручик.

Милан поднял голову, посмотрел на соседа пристальным взглядом. «Он ли это? Не обознался ли?»

Голова и лицо подпоручика были забинтованы. Открытыми оставались только нос, усы и голубые выразительные глаза.

— Ты что, женить меня собираешься? — спросил Дундич, выдержав взгляд. — Напрасная работа: я ведь неисправимый холостяк.

— Не о женитьбе речь. Голос мне твой знаком. Где-то встречались, а где — не припомню. На Косовом поле воевал?

— А как же.

— Знал я одного момче. Алексой его звали. Добрый был кавалерист.

— А почему был?

— Его убили тогда, когда наша армия над облаками билась, — ответил капитан.

«Битвой над облаками» сербы называли многодневную борьбу за вершину горы Гучево. Сербская пехота, спешившиеся гусары карабкались по восточному склону горы, чтобы любой ценой отбить ее у врага. В разных местах австрийцы расположили огневые точки. Дундич вызвался подавить одну из них. Темной ночью ползком он добрался до огневой точки и, бросившись на пулемет, заставил его замолчать. В тот день Дундич не вернулся. В полку все считали, что он убит.

— Алексу не убили, — громко произнес Дундич.

— Точно знаешь?

— Точно. Я — Алекса Дундич, тот самый Дундич, что под Гучево воевал.

— Да тебя сразу и не узнать. Ты тогда безусым был.

— Усатым в плену стал, — с улыбкой заметил Дундич.

Когда в палате стало известно, что Дундич, пошедший на пулемет, чудом уцелел и теперь находится в госпитале, все, кто мог передвигаться, направились к его койке.

— Юначино! Дай да сэ рукуемо![5] — говорили они.

Молодой организм сравнительно легко и быстро перенес тяжелое ранение. Дундича предупредили, что скоро его выпишут из госпиталя и отправят в лагерь для военнопленных.

О лагере он и слышать не хотел. Жить за колючей проволокой, ходить на работу под конвоем, помогать своим трудом врагу — нет, он лучше убежит из госпиталя. Но куда? Уйти в горы, в родную Сербию! Но как пробраться домой? Вся Сербия оккупирована, кругом кордоны.

Случайно он узнал, что на юге России из военнопленных — выходцев из Боснии, Герцеговины, Хорватии, Чехии, — насильно мобилизованных в австрийскую армию, формируются добровольные славянские дружины и отряды. Рассказывали, что с греческого острова Корфу, где нашли приют остатки разбитой королевской армии, в Одессу выехала большая группа сербских офицеров.

И с того дня, о чем бы ни думал Дундич, он неизменно возвращался мыслями к Одессе. Если бежать, то бежать только в Россию. На нее вся надежда. Россия поможет маленькой Сербии сбросить со своих плеч ненавистных захватчиков.

Однажды среди ночи он тихо окликнул Чирича.

— Чего тебе? — спросил спросонья капитан.

— Прощай, ухожу, — шепнул Дундич.

— Куда?

— В Россию, в Одессу.

— Один?

— Пока один. А там нас будет легион.

Чирич слегка приподнялся.

— Я бы с тобой пошел, но куда мне с костылями? Далеко не уйду.

— Бог даст поправишься, Милан, тоже уйдешь. Мы еще встретимся.

Дундич пожал Милану руку и на цыпочках вышел из палаты.

Скитаясь целую неделю по селам, он добрел наконец до линии фронта, перешел ее и попал к русским. Встреча с русскими была не такой, какой еще недавно рисовалась. Дундича задержали, привели к военному коменданту и до выяснения личности взяли под стражу. В одной камере с ним оказался капрал Ярослав Чапек из чешского города Брно.

— Черт побери! — ругался Дундич. — Я спешил к русским, чтобы помочь им. Хотел вступить в сербскую боевую дружину. Вместо Одессы попал… в кутузку.

— Благодари бога, что они тебя по ошибке не отправили на тот свет, — шутил капрал.

— А я-то торопился в Россию! — воскликнул Дундич.

— И зря. Русский царь не торопится, и тебе не надо торопиться. К чему спешка? Наши чехи восемь месяцев назад петицию подали: разреши, мол, русский царь, на твоей земле создать чешские боевые дружины.

— Разрешил?

— Нет, колдует над петицией, все раздумывает: стоит ли?

— А чего раздумывать? Сербы, чехи, русские — все от одного корня…

— Корень-то у нас один, и дерево от него растет одно, и русский царь один, но, говорят, царя у него в голове нет… Как скажут ему министры, так он и поступает. Ненадежными славян считает.

— Что-то не верится, — возразил Дундич. — В эту войну многие славяне из австро-венгерской армии на русском фронте неплохо показали себя: против русских воевать не хотели, в плен им сдавались. Сдавались не в одиночку, не группками, а целыми полками.

— Сдаваться сдавались, а что русскому царю до этого? Ему министры на ухо шепчут: «Если славяне своей благодетельнице Австро-Венгрии изменили, то гляди, царь-батюшка, чтоб потом они тебе рога не наставили». Вот он и боится, не хочет быть рогоносцем.

— Не то говоришь, капрал. Ты разве не слышал, что русский царь славян братушками называет?

— Братушками, — рассмеялся капрал. — Это так, для красного слова. Вильгельм для него роднее, чем мы.

Дундич в Одессе.

Николай с ним скорее споется, чем с нами, простыми людьми, требующими свободы.

Через несколько дней Дундича освободили и направили в Одессу.

Штаб сербской части, куда попал Дундич, помещался в пригороде, в просторном фабричном здании. Здесь же находилось и офицерское общежитие.