Туда и обратно

В тех сёлах, где мы меняем лошадей, нас дожидаются уже запряжённые сани. Пересаживаемся мы за селом, в поле. Обыкновенно всё население высыпает поглядеть на нас! Вчера политики хотели нас сфотографировать при смене лошадей и ожидали с аппаратом у волостного правления; но мы промчались мимо них, и они не успели ничего сделать. Сегодня при въезде в село, где мы теперь ночуем, нас встретили местные политики с красным знаменем в руках. Их четырнадцать человек, в том числе человек десять грузин. Солдаты всполошились, увидев красное знамя. Стали грозить штыками, кричали, что будут стрелять. В конце концов знамя было отнято, и демонстранты оттеснены.

Среди нашего конвоя есть несколько солдат, группирующихся вокруг старообрядца-ефрейтора. это необыкновенно грубая и жестокая тварь. Для него нет лучшего удовольствия, как толкнуть мальчика-ямщика, испугать на смерть бабу-татарку или ударить с размаху прикладом лошадь. Кирпичное лицо, полураскрытый рот, бескровные дёсны и немигающие глаза придают ему идиотский вид. Ефрейтор находится в жестокой оппозиции к унтеру, командующему конвоем: на его взгляд, унтер не проявляет по отношению к нам достаточной решительности. Где нужно вырвать красное знамя, или толкнуть в грудь политического, слишком близко подошедшего к нашим саням, там ефрейтор всегда впереди, во главе своей группы. Нам всем приходится сдерживаться, чтоб избежать какого-нибудь острого столкновения.

2 февраля, вечер. Демьянское

Несмотря на то, что вчера, при нашем въезде в Юровское, красное знамя было отнято, сегодня появилось новое, воткнутое на высоком шесте в снежный сугроб, у выезда из деревни. Знамени на этот раз никто не трогал: солдатам, только что усевшимся, не хотелось вылезать из кошев. Так мы мимо него и продефилировали. Далее, на расстоянии нескольких сот шагов от деревни, когда мы спускались к реке, мы увидели на одной стороне снежного спуска надпись, выведенную огромными буквами: «Да здравствует революция». Мой ямщик, парень лет 18-ти, рассмеялся весело, когда я прочитал надпись. «А вы знаете, что значит “Да здравствует революция” – спросил я его. – Нет, не знаю, ответил он, подумав, а только знаю, что кричат: “Да здравствует революция”».

Но видно было по лицу, что он знает больше, чем хочет сказать. Вообще местные крестьяне, особенно молодёжь, очень благожелательно относятся к политикам. В Демьянское мы приехали в час. Встретила нас огромная толпа ссыльных, – их здесь свыше 60-ти человек; это привело часть наших конвойных в величайшее замешательство.

Ждали нас здесь, очевидно, давно и очень нервно. Была избрана специальная комиссия для организации встречи. Приготовили великолепный обед и комфортабельную квартиру в здешней коммуне.

Но на квартиру эту нас не пустили: пришлось поместиться в крестьянской избе; обед приносили сюда. Свидания с политическими для нас крайне затруднены: им удавалось к нам проникнуть лишь на несколько минут по два, по три человека – с разными составными частями обеда. Кроме того, мы ходили по очереди в лавочку под конвоем, и по дороге перебрасывались несколькими словами с товарищами, которые целый день дежурили на улице. Одна из местных ссыльных явилась к нам в одежде крестьянской бабы, якобы для продажи молока, и очень хорошо разыграла свою роль. Но хозяин квартиры, по-видимому, донес на неё солдатам, и те потребовали, чтоб она немедленно удалилась. Дежурил у нас, как назло, ефрейтор. Я вспомнил, как наша усть-кутская колония (на Лене) готовилась к встрече каждой партии: мы варили щи, лепили пельмени, словом проделывали то же, что тут совершали демьяновцы. Проезд большой партии – это огромное событие для каждой колонии, живущей по пути.

Остяки

4 февраля, 8 ч. вечера. Цингалинские юрты

Пристав запросил, по нашему настойчивому требованию, тобольскую администрацию, нельзя ли ускорить темп нашего передвижения. Из Тобольска, очевидно, снеслись с Петербургом, и в результате приставу по телеграфу предоставлена carte blanche. Если считать, что отныне будем в среднем делать 70 вёрст в день, то в Обдорск прибудем 18–20 февраля. Разумеется, это лишь предположительный расчёт.

Стоим в деревеньке, которая называется Цингалинскими юртами. Здесь собственно не юрты, а деревенские избы, но население состоит, главным образом, из остяков. Это очень резко выраженный инородческий тип. Но склад жизни и речи чисто – крестьянский. Только пьянствуют ещё больше, чем сибирские крестьяне. Пьют ежедневно, пьют с раннего утра и к полудню уже пьяны.

Любопытную вещь рассказал нам местный ссыльный, учитель Н.: услышав, что едут неведомые лица, которых встречают с большой помпой, остяки испугались, не пили вина и даже спрятали то, которое было. Поэтому сегодня большинство трезвы. К вечеру, однако, насколько я успел заметить, наш хозяин-остяк вернулся пьяный.

Здесь уже пошли рыбные места; мясо доставать труднее. Учитель, о котором я упомянул выше, организовал здесь из крестьян и ссыльных рыболовную артель, купил невода, сам руководит рыбной ловлей в качестве старосты, сам возит рыбу в Тобольск. За прошлое лето артель заработала свыше 100 р. на брата. Приспособляется народ. Правда, сам Н. нажил себе на рыболовстве грыжу.

6 февраля. Самарово

Вчера мы проехали 65 вёрст, сегодня 73, завтра проедем приблизительно столько же. Полосу земледелия мы уже оставили позади себя. Здешние крестьяне, как русские, так и остяки, занимаются исключительно рыболовством.

До какой степени Тобольская губерния заселена политическими! Буквально нет глухой деревушки, в которой не было бы ссыльных. Хозяин земской избы, в которой мы стояли, на наш вопрос ответил, что прежде здесь вовсе не было ссыльных, а стали заполнять ими губернию вскоре после манифеста 17 октября. «С тех пор и пошло». Во многих местах политики промышляют совместно с туземцами: собирают и очищают кедровые шишки, ловят рыбу, собирают ягоды, охотятся. Более предприимчивые организовали кооперативные мастерские, рыболовные артели, потребительные лавки. Отношение крестьян к политическим превосходное. Так, например, здесь, в Самарове, – огромное торговое село, – крестьяне отвели политикам бесплатно целый дом и подарили первым приехавшим сюда ссыльным теленка и 2 куля муки. Лавки по установившейся традиции уступают политическим продукты дешевле, чем крестьянам. Часть здешних ссыльных живет коммуной в своём доме, на котором всегда развевается красное знамя.

Попутно хочу сообщить вам два-три общих наблюдения над теперешней ссылкой.

Тот факт, что политическое население тюрем и Сибири демократизируется по своему социальному составу, указывался начиная с 90-х годов, десятки, если не сотни раз. Рабочие стали составлять всё больший и больший процент политиков и, наконец, оставили далеко за флагом революционного интеллигента, который со старого времени привык считать Петропавловскую крепость, Кресты и Колымск своей монопольной наследственной собственностью, чем-то вроде майората. Мне ещё приходилось встречать в 1900–1902 гг. народовольцев и народоправцев, которые почти обиженно пожимали плечами, глядя на арестантские паузки, нагруженные виленскими трубочистами или минскими заготовщиками. Но ссыльный рабочий того времени был в большинстве случаев членом революционной организации и стоял в политическом и моральном отношении на известной высоте. Почти все ссыльные – кроме рабочих из черты оседлости – просеивались предварительно сквозь сито жандармского дознания, и, как ни грубо это сито, оно в общем отсеивало наиболее передовых рабочих. Это поддерживало ссылку на известном уровне.

Совсем иной характер имеет ссылка конституционного периода нашей истории. Тут не организация, а массовое стихийное движение; не дознание, хотя бы и жандармское, а оптовая уличная ловля. Не только в ссылку, но и под пули попадал самый серый – массовик. После подавления ряда народных движений начинается период партизанских действий, экспроприаций с революционными целями или только под революционным предлогом, максималистские авантюры и просто хулиганские набеги. Кого нельзя было на месте повесить, администрация выбрасывала в Сибирь. Понятно, что в числе драки столь колоссального размера оказалось множество совсем посторонних людей, много случайных, прикоснувшихся к революции одним пальцем, много зевак, наконец, не мало бесшабашных представителей ночной улицы большого города. Не трудно себе представить, как это отразилось на уровне ссылки.

Есть и ещё обстоятельство, которое фатально влияет в том же направлении: это побеги. Какие элементы бегут, ясно само собою: наиболее активные, наиболее сознательные, люди, которых ждёт партия и работа. Какой процент уходит, можно судить по тому, что из 450 ссыльных в известной части Тобольской губернии осталось всего около 100. Не бегут только ленивые. В результате главную массу ссылки образует серая, политически непристроенная, случайная публика. Тем сознательным единицам, которые почему либо не смогли уйти, приходится подчас нелегко: как никак, все политики морально связаны перед населением круговой порукой.

8 февраля. Карымкринские юрты

Вчера мы проехали 75 вёрст, сегодня – 90. Приезжаем на стоянку усталые и рано ложимся. Стоим в остяцком селе, в маленькой грязной избёнке. В грязной кухне вместе с пьяными остяками топчутся озябшие конвойные солдаты. В другом отделении блеет ягненок. В селе свадьба – теперь вообще время свадеб, – все остяки пьют, лезут время от времени к нам в избу.

Пришел к нам в гости саратовский старичок, административно-ссыльный, тоже пьяный. Оказывается, он со своим товарищем приехал сюда из Берёзова за мясом: этим промышляют. Оба – политики.

Трудно себе представить ту подготовительную работу, которая совершена здесь для нашего передвижения. Наш поезд, как я уже писал, состоит из 22-х кошев и занимает около 50-ти лошадей. Такое количество лошадей имеется в редком селе, и их сгоняют издалека. На некоторых станциях мы встречали лошадей, пригнанных за 100 вёрст! А между тем перегоны здесь очень короткие: большинство в 10–15 вёрст. Таким образом, остяку приходится пригнать лошадь за 100 вёрст, чтоб провезти двух членов Совета Рабочих Депутатов на протяжении 10 вёрст. Так как точно неизвестно было, когда именно мы проедем, то ямщики, приехавшие из дальних мест, дожидались нас иногда по две недели. Они вспоминают ещё только один такой случай: это когда проезжал по этим местам сам губернатор…

Я уже несколько раз упоминал о той симпатии, с какой относятся к политикам вообще, к нам в особенности, местные крестьяне. Удивительный случай произошел с нами в Белогорьи, маленьком cеле, уже в Берёзовском уезде. Группа местных крестьян коллективно устроила для нас чай и закуску и собрала для нас шесть рублей. От денег мы, разумеется, отказались, но чай пить отправились. Конвой, однако, воспротивился, и чаю напиться не удалось. Собственно, унтер разрешил, но ефрейтор поднял целую бурю, кричал на всё село, угрожая унтеру доносом. Нам пришлось уйти из избы, без чаю, чуть не вся деревня шла за нами. Получилась целая демонстрация.

9 февраля. Село Кандинское

Вот и ещё сто вёрст проехали. До Берёзова двое суток езды. 11-го будем там. Сегодня порядком устал: в течение 9–10 часов непрерывной езды приходится ничего не есть. Едем всё время Обью, или по рекам – по Обям, как выражаются иногда ямщики. Правый берег – гористый, лесной. Левый – низменный. Река широкая. Тихо и тепло. По обеим сторонам дороги торчат ёлочки: их втыкают в снег, чтоб обозначить путь. Везут большей частью остяки. Везут на парах и тройках, запряжённых цугом, так как дорога чем дальше, тем уже и хуже; у ямщиков длинный веревочный кнут на длинном кнутовище. Поезд растягивается на огромное расстояние. Ямщик время от времени гикает неистовым голосом. Тогда лошади несутся вскачь (на-машь по здешнему). Поднимается густая снежная пыль. Захватывает дыханье. Кошева наскакивает на кошеву, лошадиная морда просовывается сзади около плеча и дышит тебе в лицо. Потом кто-нибудь опрокидывается, или у какого-нибудь ямщика что-нибудь развязывается или рвётся. Он останавливается. Останавливается и весь поезд. От долгой езды чувствуешь себя как бы загипнотизированным. Тихо. Ямщики перекрикиваются гортанными остяцкими звуками… Потом лошади снова рвут с места и несутся на-машь. Частые остановки очень задерживают и не дают ямщикам развернуться во всю. Мы делаем вёрст 15 в час, тогда как настоящая езда здесь – это 18–20 и даже 25 вёрст в час…

Быстрая езда в Сибири – обычная и в известном смысле необходимая вещь, вызываемая огромными расстояниями. Но такой езды, как здесь, я не видал даже на Лене.

Приезжаем на станцию. За селом ждут запряжённые кошевы и свободные лошади: две кошевы у нас проходные до Берёзова – для семейных. Мы быстро пересаживаемся и едем дальше. Удивительно здесь сидит ямщик. На передней части кошевы прибита поперек у самого края доска; это место кошевы называется беседкой. Ямщик сидит на беседке, т. е. на голой доске, свесив ноги через борт саней, набок. В то время, как кони мчатся в галоп, а кошева становится то на одно ребро, то на другое, ямщик направляет её своим телом, перегибаясь из стороны в сторону, а местами отталкиваясь ногами от земли…

12 февраля. Берёзов. Тюрьма

Дней пять-шесть тому назад – я тогда не писал об этом, чтоб не вызывать излишних беспокойств – мы проезжали через местность, сплошь зараженную сыпным тифом. Теперь эти места оставлены уже далеко позади. В Цингалинских юртах, о которых я упоминал в одном из прошлых писем – тиф был в 30-ти избах из 60-ти. То же и в других селениях. Масса смертных случаев. Не было почти ямщика, у которого не умер бы кто-нибудь из родных. Ускорение нашего путешествия с нарушением первоначального маршрута находится в прямой связи с тифом: пристав мотивировал свой телеграфный запрос необходимостью как можно скорее миновать заражённые места.

Каждый день мы за последнее время продвигаемся на 90–100 вёрст к северу, т. е. почти на градус. Благодаря такому непрерывному передвижению, убыль культуры – если тут можно говорить о культуре – выступает перед нами с резкой наглядностью. Каждый день мы опускаемся на одну ступень в царство холода и дикости. Такое впечатление испытывает турист, поднимаясь на высокую гору и пересекая одну зону за другой… Сперва шли зажиточные русские крестьяне. Потом обрусевшие остяки, наполовину утратившие, благодаря смешанным бракам, свой монгольский облик. Далее мы миновали полосу земледелия. Пошел остяк-рыболов, остяк-охотник: малорослое лохматое существо, с трудом говорящее по-русски. Лошадей становилось меньше, и лошади – всё хуже: извоз здесь не играет большой роли, и охотничья собака в этих местах нужнее и ценнее лошади. Дорога тоже сделалась хуже: узкая, без всякого накату… И тем не менее, по словам пристава, здешние трактовые остяки представляются образцом высокой культуры по сравнению с теми, которые живут по притокам Оби.

К нам здесь отношение смутное, недоумевающее, – пожалуй, как к временно свергнутому большому начальству.

Один остяк сегодня спрашивал:

– А где ваш генерал? Генерала мне покажите… Вот бы мне кого посмотреть… Никогда в жизни не видал генерала…

Когда какой-то остяк впрягал плохую лошадь, другой ему крикнул: Давай получше: не под пристава запрягаешь…

Хотя был и противоположный, единственный, впрочем, в своем роде случай, когда остяк по какому-то поводу, имевшему касательство к упряжке, сказал: – Не великие члены едут…

Вчера вечером мы приехали в Берёзов. Вы не потребуете, конечно, чтоб я вам описывал город. Он похож на Верхоленск, на Киренск и на множество других городов, в которых имеется около тысячи жителей, исправник и казначейство. Впрочем, здесь показывают ещё – без ручательства за достоверность – могилу Остермана и место, где похоронен Меньшиков. Непритязательные остряки показывают ещё старуху, у которой Меньшиков столовался.

Привезли нас непосредственно в тюрьму. У входа стоял весь местный гарнизон, человек пятьдесят, шпалерами. Как оказывается, тюрьму к нашему приезду чистили и мыли две недели, освободив её предварительно от арестантов. В одной из камер мы нашли большой стол, накрытый скатертью, венские стулья, ломберный столик, два подсвечника со свечами и семейную лампу. Почти трогательно!

Здесь отдохнем дня два, а затем тронемся дальше…

Да, дальше… Но я ещё не решил для себя – в какую сторону…

Обратно

Первое время пути на лошадях я на каждом станке оглядывался назад и с ужасом видел, что расстояние от железной дороги становится всё больше и больше. Обдорск ни для кого из нас не был конечной целью, в том числе и для меня. Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту. Но огромный конвой и режим бдительного надзора крайне затрудняли побег с пути. Нужно, впрочем, сказать, что побег был всё-таки возможен – разумеется, не массовый, а единичный. Было несколько планов, отнюдь не неосуществимых, – но пугали последствия побега для оставшихся.

За доставку ссыльных на место отвечали конвойные солдаты и в первую голову унтер-офицер. В прошлом году один тобольский унтер попал в дисциплинарный батальон за то, что упустил административно-ссыльного студента. Тобольский конвой насторожился и стал значительно хуже обращаться с ссыльными в пути. После того между конвоем и ссыльными как бы установилось молчаливое соглашение: не бежать с пути. Никто из нас не придавал этому соглашению абсолютного значения. Но всё же оно парализовало решимость, – и мы оставляли позади себя станок за станком.

Под конец, когда проехали несколько сот вёрст, выработалась инерция движения, – и я уже не оглядывался назад, а заглядывал вперед, стремился «на место», заботился о своевременном получении книг и газет, вообще собирался обосноваться…

В Берёзове это настроение сразу исчезло.

Возможно ли отсюда уехать?

Весной легко. А сейчас?

… Трудно, но, надо думать, возможно. Опытов, однако, ещё не было.

Все, решительно все говорили нам, что весной уехать легко и просто. В основе этой простоты лежит физическая невозможность для малочисленной полиции контролировать бесчисленное количество ссыльных. Но надзор за пятнадцатью ссыльными, поселёнными в одном месте и пользующимися исключительным вниманием, всё-таки возможен… Вернуться сейчас было бы куда вернее.

Но для этого прежде всего нужно остаться в Берёзове. Проехать до Обдорска – значит ещё удалиться на 480 вёрст от цели. После заявления с моей стороны, что вследствие болезни и усталости я немедленно ехать не могу и добровольно не поеду, исправник после совещания с врачом оставил меня на несколько дней в Берёзове для отдыха. Я был помещён в больницу. Каких-нибудь определенных планов у меня не было.

В больнице я устроился с относительной свободой. Врач рекомендовал мне побольше гулять, и я воспользовался своими прогулками, чтобы ориентироваться в положении.

Самое простое, казалось бы, – это вернуться обратно тем же путем, каким нас везли в Берёзов, то есть большим тобольским трактом. Но этот путь казался мне слишком ненадёжным. Правда, по дороге есть достаточное количество надёжных крестьян, которые будут тайно перевозить от села к селу. Но всё же сколько тут может быть нежелательных встреч! Вся администрация живет и ездит по тракту. В двое суток, а при нужде – даже скорее, можно из Берёзова доехать до первого телеграфного пункта, – и оттуда предупредить полицию по всему пути до Тобольска. От этого направления я отказался.

Можно на оленях перевалить Урал и через Ижму пробраться в Архангельск, там дождаться первых пароходов и проехать за границу. До Архангельска путь надёжный, глухими местами. Но насколько безопасно будет оставаться в Архангельске? Об этом у меня не было никаких сведений и добыть их в короткое время было неоткуда.

Наиболее привлекательным показался мне третий план: проехать на оленях до уральских горных заводов, попасть у Богословского завода на узкоколейную железную дорогу и доехать по ней до Кушвы, где она смыкается с пермской линией. А там – Пермь, Вятка, Вологда, Петербург…

На заводы можно отправиться на оленях прямо из Берёзова – по Сосьве или Вогулке. Тут сразу открывается дичь и глушь. Никакой полиции на протяжении тысячи вёрст, ни одного русского поселения, только редкие остяцкие юрты, о телеграфе, конечно, нет и помину, совершенно нет на всем пути лошадей – тракт исключительно оленный. Нужно только выиграть у берёзовской администрации некоторое время, – и меня не догонят, даже если бросятся по тому же направлению.

Меня предупреждали, что это – путь, исполненный лишений и физических опасностей. Иногда на сотню вёрст нет человеческого жилья. У остяков, единственных обитателей края, свирепствуют заразные болезни; не переводится сифилис, частым гостем бывает сыпной тиф. Помощи ждать не от кого, этой зимой в Оурвинских юртах, которые лежат по сосьвинскому пути, умер молодой берёзовский купец Добровольский: две недели метался он беспомощно в жару… А что, если падёт олень, и негде будет достать ему смену? А буран? Он иногда продолжается несколько суток. Если застигнет в пути – гибель. А между тем февраль – месяц буранов. И точно ли теперь есть дорога до заводов? Передвижение там редкое и, если за последние дни остяки не проезжали по тем местам, то след должно было во многих местах совсем замести. Значит, не мудрено сбиться с пути. Таковы были предостережения.

Отрицать опасности не приходилось. Конечно, тобольский тракт имеет большие преимущества со стороны физической безопасности и комфорта. Но именно поэтому он несравненно опаснее в полицейском отношении. Я решил отправиться по Сосьве – и у меня нет причины сожалеть о моем выборе.

Зырянин

Оставалось найти человека, который взялся бы довезти меня до заводов, – то есть оставалось самое трудное.

– Стойте, я вам это устрою, – сказал мне после долгих разговоров и размышлений молодой либеральный купец Никита Серапионыч, с которым я вёл по этому предмету переговоры. Тут вёрст 40 под городом, в юртах, зырянин живет, Никифором звать… уж это такой пройдоша… у него две головы, он на всё пойдёт…

– А не пьёт он? – спросил я предусмотрительно.

– Как не пить – пьёт. Да кто же здесь не пьёт? Он вином и погубил себя: охотник хороший, прежде много соболей добывал, большие деньги зарабатывал… Ну да ничего: если он на это дело пойдёт, он, даст Бог, воздержится. Я к нему съезжу, это такой пройдоша… уж если он не свезёт, никто не свезёт…

Совместно с Никитой Серапионычем мы выработали условия договора. Я покупаю тройку оленей, самых лучших, на выбор. Кошева тоже моя. Если Никифор благополучно доставит меня на заводы, олени с кошевой поступают в его собственность. Сверх того я уплачиваю ему пятьдесят рублей деньгами.

К вечеру я уж знал ответ. Никифор согласен. Он отправился в чум вёрст за 50 от своего жилья и завтра к обеду приведёт тройку лучших оленей. Выехать можно будет, пожалуй, завтра в ночь. Нужно к тому времени запастись всем необходимым: купить хорошие оленьи кисы с чижами[14], малицу или гусь[15] и заготовить провизии дней на десять. Всю эту работу брал на себя Никита Серапионыч.

– Я вам говорю, – уверял он меня, – что Никифор вывезет. Уже этот вывезет.

– Если не запьёт, – возражал я с сомнением.

– Ну, ничего, даст Бог, не запьёт… Боится только, что горой дороги не найдет: восемь лет не ездил. Придется, пожалуй, ехать рекой до Шоминских юрт, а это много дальше. Дело в том, что от Берёзова на Шоминские юрты два пути: один – горою, прямиком пересекает в нескольких местах реку Вогулку и проходит через Выжпуртымские юрты.

Другой тянется по Сосьве, через Шайтанские, Малеевские юрты и т. д. Горою – вдвое ближе, но это место глухое, редко когда по ней проедет остяк, и дорогу иногда бесследно заносит снегом.

На другой день выехать оказалось, однако, невозможно. Никифор оленей не привёл, – и где он, и что с ним, – неизвестно. Никита Серапионович чувствовал себя очень смущённым.

– Да вы не дали ли ему денег на покупку оленей? – спросил я.

– Ну, что вы!.. Кажись, я тоже не мальчик. Я ему только пять рублей задатку дал, да и то при жене. Вот погодите, я к нему сегодня опять съезжу…

Отъезд затягивался, по крайней мере, на сутки. Исправник каждый день может потребовать, чтоб я отправился в Обдорск. Дурное начало!

Выехал я на третий день, 18 февраля. Утром явился в больницу Никита Серапионович и, улучив удобную минуту, когда в моей комнате никого не было, решительно сказал:

– Сегодня в одиннадцать часов ночи незаметно приходите ко мне. В двенадцать решено выехать. Мои все чада и домочадцы сегодня на спектакль уйдут, я один дома останусь. У меня переоденетесь, поужинаете, я вас на своей лошади в лес свезу. Никифор нас там уже будет дожидаться. Он вас горой увезёт: вчера, говорит, две остяцкие нарты след проложили.

– Это окончательно? – спросил я с сомнением.

– Решительно и окончательно!

До вечера я бродил из угла в угол. В 8 часов отправился в казарму, где происходил спектакль. Я решил, что так будет лучше. Помещение казармы было переполнено. На потолке висели три большие лампы, по бокам горели свечи, укреплённые на штыках. Три музыканта жались у самой сцены. Передний ряд был занят администрацией, дальше сидели купцы в перемешку с политическими, задние ряды были заняты народом попроще: приказчиками, мещанами, молодежью. У обеих стен стояли солдаты. На сцене уже шёл чеховский «Медведь». Толстый, высокий и добродушный фельдшер Антон Иванович изображал «медведя». Жена врача играла прекрасную соседку. Сам врач шипел из-под будки в качестве суфлёра. Потом опустился искусно разрисованный занавес, и все аплодировали.

В антракте политические собрались в одну группу и делились последними новостями. «Говорят, исправник очень жалеет, что семейных депутатов не оставили в Берёзове». – «Исправник, между прочим, сказал, что отсюда побег невозможен». – «Ну, это он преувеличивает, возражает кто-то: везут же сюда, значит можно проехать и обратно».

Три музыканта умолкли, поднялся занавес. Играли «Трагика поневоле», драму дачного мужа. В чесунчевом пиджаке и соломенной шляпе больничный смотритель из военных фельдшеров изображал мужа дачника – в феврале, у полярного круга. Когда занавес опустился над драмой дачного мужа, я простился с товарищами и ушел, сославшись на невралгию.

Никита Серапионович ждал меня.

– У вас как раз достаточно времени, чтоб поужинать и переодеться. Никифору сказано выехать на указанное место, когда на каланче пробьет двенадцать.

Около полуночи мы вышли во двор. Со свету казалось очень темно. В сумраке видна была кошева, запряжённая одной лошадью. Я улегся на дно кошевы, подостлав наскоро свой гусь. Никита Серапионович накрыл меня всего большим ворохом соломы и увязал её сверху верёвками: походило, будто везёт кладь. Солома была мёрзлая, смешанная со снегом. От дыхания снег быстро подтаивал над лицом и падал мокрыми хлопьями на лицо. Руки тоже зябли в мёрзлой соломе, потому что я забыл вынуть рукавицы, а шевелиться под верёвками было трудно. На каланче пробило двенадцать. Кошева тронулась, мы выехали за ворота, и лошадь быстро понесла по улице.

«Наконец – то!» – подумал я. «Началось!». И ощущение холода в руках и в лице было мне приятно, как реальный признак того, что теперь уже действительно началось. Ехали мы рысью минут двадцать, потом остановились. Надо мной раздался резкий свист, очевидно, сигнал Никиты. Тотчас же послышался на некотором расстоянии ответный свист, и вслед затем до нас донеслись какие-то неясные голоса. Кто это разговаривает? – подумал я с тревогой. Никита, очевидно, тоже разделял мое беспокойство, так как не развязывал меня, а что-то ворчал про себя.

– Кто это? – спросил я вполголоса сквозь солому.

– Чёрт его знает, с кем он связался, – ответил Никита.

– Он пьян?

– То-то и есть, что не трезв.

Между тем из лесу на дорогу выехали разговаривавшие.

– Ничего, Никита Серапионыч, ничего, – услышал я чей – то голос – пусть этот субъект не беспокоится… это вот друг мой… а это – старик, это отец мой… эти люди – ни-ни…

Никита, ворча, развязал меня. Передо мной стоял высокий мужик в малице, с открытой головой, ярко рыжий, с пьяным и всё же хит рым лицом, очень похожий на малоросса. В стороне молча стоял молодой парень, а на дороге, держась за кошеву, выехавшую из леса, пошатывался старик, очевидно, уже совершенно побеждённый вином.

– Ничего, господин, ничего… – говорил рыжий человек, в котором я угадал Никифора, – это мои люди, я за них ручаюсь. Никифор пьёт, но ума не пропивает… Не беспокойтесь… На этаких быках (он указал на оленей) чтобы не доставить… Дядя Михаил Егорыч говорит: поезжай горой… давеча две остяцкие нарты проехали… а мне горой лучше… рекой меня всякий знает… Я как пригласил Михаила Егорыча на пельмени… хо-ро-ший мужик…

– Постой, постой, Никифор Иванович, вещи укладывай! – повысил голос Никита Серапионович. Тот заторопился. В пять минут всё было устроено, и я сидел в новой кошеве.