Слабая женщина с сильным характером

Люба думала, защитник её растёт, а вырос Феденька, выяснилось, что вместе с отцом и бабкой не уважать её стал. Может он и прав? По ночам, в горькую бессонницу Люба думала, за что они так её ненавидят и сама отвечала, за покорность, за не сопротивление их злу.

Вот уже у Федора белобрысые усы пробились. Она скрывала от сына, но в тайне в отличие от него и сородичей ждала повестки из военкомата. Не могла дождаться момента его проводов в Армию, наивно предполагая, что там-то он непременно исправится. Побудет два года без отца-алкаша, бабки злыдни, поймет, как любит его она — мать, и отвернётся сын от пьянства, да хулиганства. Ошибалась. Вернулся сын, Слава Богу, с ногами, руками. Да и Чечни ему удалось избежать. Только счастья с его возвращением не прибавилось.

Иногда, ей казалось не свою, а чью-то чужую жизнь она проживает. По ночам, часто думала, как бы жила, если б замуж за Николая не вышла. Что изменилось бы в её судьбе? Вера в то, что она непременно была бы счастлива, любима, не испугайся она тогда в юности остаться навсегда одной, не давала ей покоя, и от этого не хотелось жить вовсе.

Сколько раз она обдумывала план своей смерти. Несколько лет эта навязчивая мысль ходила с ней, преследуя её повсюду. Если Люба заходила в сарай, то непременно высматривала удобный пенёк и думала, какую надо подобрать веревку. Если шла мимо реки, то необъяснимая сила тянуло её к воде и ноги сами бежали к берегу.

Но однажды один страшный случай изменил ход её жизни. Спешила она на станцию, к проходящим поездам. Там, с односельчанами они продавали пассажирам наборы с незатейливой готовой домашней снедью: горячей картошкой, варёными яйцами, да овощами с огорода, пирожками. В этот день она замешкалась дома и не успела выйти со всеми. Шла быстрым шагом, поспеть хотела за соседями. Переходила речку по мосту и сквозь шум поездов от рядом находящейся станции, грохота громкоговорителя объявляющего движение составов, вдруг послышался ей детский крик и плач.

— Мамочка, мамочка не убивай меня! Не надо. Мамочка я буду тебя слушаться, буду тебя любить!

Люба остановилась, не веря тому, что послышалось. Прислушалась. Детский голосок раздался явственней. От душераздирающего крика маленького мальчугана у неё до боли, до помутнения в голове сжалось сердце.

— Мамочка, родненькая моя, прошу тебя, не убивай нас. Мы будем тебя слушаться. Мы тебя ещё больше любить будем!

Люба, бросив поклажу наземь, облокотилась на перила и посмотрела туда, откуда неслась мольба ребёнка. Ту картину ужаса, которую она увидела, придумать было невозможно. Только что распаренная от быстрой ходьбы женщина, почувствовала, как её сковал холод, руки посинели от непроизвольно сильно сжатых кулаков. Люба бежала под мост, словно какая-то неведомая сила толкала её в спину, помогая уставшей женщине добежать до цели. Увидев, как толстая неряшливо одетая женщина стояла, наклонившись над черноволосым мальчиком лет шести-семи и пыхтя, сжимала грязными пальцами его тоненькую шею, Люба с разбега всем телом навалилась на убийцу. Лицо пацанёнка уже стало серым, освободившись, он стал откашливаться, с жадностью глотая воздух. Сбив с ног и оказавшись верхом на пьяной бабе, она обеими руками впилась в её немытые волосы и стала бить головой о забетонированную подушку крепления моста.

— Гадина, ты что делаешь? Гадина! — хрипела Люба вдруг пересохшим горлом.

В какой-то момент ей показалось, что под ней лежит и извивается, не известная всем в округе пьяная зэчка Нюрка, а её Любина свекровь. Ещё сильней она стала бить её по голове, представляя ненавистное лицо Митрофанихи, не слыша крика и мата, которым Нюрка обсыпала свою обидчицу.

— Ты за всё ответишь, на тебе! — приговаривала она, нанося ей следующий удар.

Вдруг, до её сознания дошел горький плач мальчика, который пришёл в себя. Падая, заплетаясь в своих худых, как спичка ногах, с торчащими острыми коленками, кашляя, он стал бегать вокруг дерущихся женщин, сложив ладошки вместе, как при молитве и жалобно просить:

— Тётенька, не трогай мамку, не убивай мамку! Она хорошая!

Услышав эти слова, Люба словно опомнилась. Она сидела на плюющейся кровью бабе и всё ещё держала её за волосы, пока та не улучшив момента, не скинула Любу с себя. Подбежавшие к ним мужики, шедшие мимо и видевшие картину избиения Нюрки с ободряющими высказываниями стали заламывать и связывать убийце руки.

Только теперь на бетонном покрытии основания моста, между стоящих любопытных тел людей, Люба заметила лежащую мёртвую маленькую лет трёх-четырёх девочку. Мальчик, всё так же, со сложенными в лодочку руками, то подбегал к скручивающим её мать мужикам, прося не бить её, то к распростёртой на бетоне девочке, голося и размазывая слёзы по грязному лицу.

— Оленька, не умирай, я прошу тебя, не умирай!

Кто-то уже успел накинуть на искажённое смертью лицо девочки чистую тряпицу. Но ветер сдувал её с лица ребёнка, словно хотел сам в последний раз обласкать, нежно закрыть глаза на маленьком славном личике. Кто-то из женщин подошёл и положил по обе стороны тряпицы два небольших камня, чтобы ветер не смог обнажить последний взгляд девочки, устремлённый туда, куда недавно улетела её душа. Из-под белой тряпицы, торчали две тонюсенькие кое-как заплетённые косички.

Любе помогли подняться с земли. Кто-то из подоспевших женщин, стал вытирать кровь с поцарапанного грязными ногтями Нюрки лица, которая, то озлобленно ругаясь, то истерически смеясь, кричала:

— Мне по-барабану, топила щенят и буду топить. Не нужны они мне!

Кто-то из женщин нервно отвечал ей:

— Зачем рожала? Оставить не могла в роддоме?

— У тебя спросить забыла! — развязно отвечала Нюрка.

— Так им на зоне дети нужны. Они их рожают, чтобы послабление для себя сделать. А потом, конечно, зачем они им, — хмуро объяснял стоящий рядом мужичок.

Тут к Нюрке подбежал её сын, которого она недавно душила.

— Мамочка, мама! — закричал он и, протиснувшись сквозь плотный круг стоящих вокруг мужчин, подскочил к Нюрке. Но она, с силой выставила ногу вперёд, ударив мальчугана в пах. От боли он скрутился в маленький клубочек и не заплакал, заскулил, как покалеченный щенок. Вытирая и размазывая слёзы по грязному лицу, мальчик отполз от матери в сторону, где к нему пришли на помощь женщины. Люба, ещё не пришедшая в себя, подскочила к Нюрке и с силой ногой ударила её в живот. Что было потом, она помнит с трудом. Обессиленная Люба упала на землю. До неё отрывками доносились то крики негодования женщин, которые накинулись с кулаками на Нюрку, то плачь мальчика, то причитания людей у трупа маленькой девочки. Не жить бы зэчке и не получила бы она в дальнейшем ещё один срок, если бы не подоспел подъехавший вовремя милицейский наряд со станции.

После этого случая Люба перестала помышлять о самоубийстве. Но ещё больше осунулась, замкнулась в себе. Жила по инерции. Только бить себя больше не позволяла.

Одним зимним вечером сидя за столом под лампой, она занималась штопкой. Так по мелочи, насобирала бельишко. В своей комнате, развалившись, пьяный муж требовал её подойти.

— Отстань, — вдруг тихо и твёрдо ответила Люба. Первый раз она позволила себе так ответить мужу.

— Что ты сказала, а ну-ка повтори! — качаясь от выпитого, Николай подошёл к жене и замахнулся на неё.

Но вдруг, неожиданно для себя, Люба схватила большие портняжьи ножницы и с силой воткнула их в несколько раз сложенное старенькое одеяло, приспособленное для глажки белья. Ножницы, проткнув слои одеяла, остались торчать в нём, медленно раскачиваясь, как маятник на часах. Николай замер и удивлённо смотрел на движение ножниц.

— Ещё раз, — тихо вымолвила, не ожидавшая от себя такого Люба, — ещё раз, ты поднимешь на меня руку, они будут в тебе.

В глазах женщины, которые она подняла на мужа, не было ненависти. Была спокойная уверенность, что она это сделает. Николай, махнув рукой и грязно выругавшись, ушёл в свою комнату и лёг в кровать.

Свекровь, увидев эту сцену, молча, ретировалась на кухню. С этого дня старуха стала стараться меньше задевать невестку. И исподволь как-то с опаской поглядывала на непривычно строгую, и казалось, какую-то изменившуюся сноху.

После случая с зэчкой Нюркой, топившей своих детей, Люба почувствовала, что односельчане, относившиеся к ней до этого как-то осторожно, а некоторые и полупрезрительно, стали более приветливы к ней. Сначала она удивлялась новому к себе отношению, а потом поняла. Если не уважаешь себя сам, то никто и уважать тебя не будет. Терпеть на глазах у всех односельчан оскорбления и побои мужа алкоголика, постоянно переносить обиды и наговоры свекрови — это самоуничтожение. Но после этого случая, Люба и для себя поняла, что в ней что-то надломилось и выпрямилось. Она даже внешне изменилась. Стала более стройной, что ли? Или просто, почувствовав свою силу, у неё выпрямилась спина. И смотреть она стала на собеседников по-другому. Прямо, открыто. Говорить более громко и уверенно.

Со временем в доме стало тише. Николай вклинился в бригаду шабашников. Ездил с ними по окрестным сёлам и деревням возводить дачи для городских приезжих. Строили, они конечно, как придётся. Какие из них плотники? Да и трясущимися руками много не настроишь.

Получат аванс, пропьют, передерутся, отойдут с горем пополам от выпивки и побоев, еле поставят сруб, переезжают к другим дачникам, в другое село. Так и пропадал Николай с весны до глубокой осени.

Свекровь, обмякла как-то вся. Постарела. Заведёт иногда свою пластинку нравоучительную, да только Люба молча, взглянет на неё, та и замолчит. Уж чего она во взгляде невестки такое страшное видела, Люба сама удивлялась. Только стало Любе всё безразлично. Работала на огороде и по дому по инерции. Дома поговорить не с кем.

Подруга Маша в город подалась, на рынке вещами торговать. Новое слово для таких как она придумали — «челноки». И то, правда. Катается туда-сюда. То в Москву, то в областной центр. Приезжает домой наездами такого порасскажет! Вот только одна отдушина, что редкие разговоры с Машей. Всё звала она Любу с собой в город, только та отмахивалась.

Так и жили. Вернулся как-то Николай с шабашки, деньги привёз. Не деньги, а слёзы одни. Люба на станции больше выручает, чем он привёз. Рассчитались с их бригадой или где они сами достали, неизвестно, коньяком паленным. Вскоре, кто пил этот коньяк посинел. Мужики стали натурально с синей кожей и белыми, белее седины волосами. Смеялся народ над ними, да недолго смеяться пришлось. Один за другим помирать стали синие мужики. Что ни день, то похороны.

Так очередь дошла, и до Николая. И он следом за ними ушёл на тот свет. Голосила свекровь, убивалась. Федя плакал, отца жалел. Одна Люба каменная сидела. Всё сделала, как положено, только ни одной слезы не проронила. Не было у неё больше слёз. Видно выплакала она все свои слёзы, когда бил он её, да мучил.

Похоронили Николая, а через некоторое время, надо же было соседу — старику Иванычу, давно похоронившую свою больную жену, где-то достать этой синей отравы и помереть? Знал ведь, старый, что пол села полегло от этой дряни, но видно алкогольная жажда сильнее разума. И его снесли на кладбище. А за поминальным столом зять старика, приехавший из города, так и сказал, что продаст дом и землю деда новым городским хозяевам под постройку коттеджа.

Вскоре на его месте вырос небольшой, красивый сруб в два этажа. Жить бы людям да радоваться. Да что-то стало с сельчанами. Нет, раньше при «советах» тоже завидовали друг другу. Чего уж там, всё на селе было. Но чтобы такой злобы, как с появлением новых дачников, никто припомнить не мог.

А уж свекровь Любина, нашла себе отдушину! Старая, а всё туда же! Взялась новых соседей сживать со свету. То по её выходило, что они лишнюю землю прихватили, то свет никому неведомым способом воровали. И чего только в её больной голове не крутилось. При Любе боялась она задирать новых соседей, а уж стоило той уйти, так крик стоял на всю округу:

— Разжирели все городские, теперь дачи им подавай! Понаехали богачи. Усадьбы взялись строить. Навоза им понюхать захотелось, а мы как жили, так и дальше жить должны в этом навозе! — поднимая вверх свою клюку, кричала она через забор новым соседям.

Всё Федьку подзуживала. А Фёдор, после похорон отца, как занял его комнату, так в настоящего Николая превратился. Стал только ещё злее. Так и норовил с молодым соседом драку затеять. Спокойно мимо их ворот пройти не мог.

— Было время жгли таких огнём, да сажали! Все воры, проходимцы!

Как только Люба не просила сына оставить в покое соседей, в ответ только и слышала:

— Ты мать, дура, права бабка, что так говорит о тебе. Иди, твоё дело в сарае коровам хвосты крутить.

Бегала Люба к молодым соседям. Прощения за сына, да за свекровь старую злыдню просить. То молока принесёт, то с огорода овощей немного. Фёдора это ещё больше злило. А от злости той, пить больше стал. Опять Люба стала слёзы лить по ночам.

— То отец жизни никакой не давал, теперь сын вырос такой же. Только душа его ещё злой зависти полна. Живут люди, тебя не трогают. И ты стремись к лучшему. Так нет, ему всё дать кто-то и что-то должен. Все блага на тарелке принести. А всё бабка науськала. Всю злость свою, что сыну не додала, внуку оставила.

Любовь свекровь и ругала и угрожала ей битьём, грозила — просила отстать от приезжих:

— Не дай Бог, Федька беду, какую сотворит, я тебя первую изничтожу! — грозилась она старухе. Старуха только поджимала губы, обиженно уходила в свою комнату, а потом жаловалась внуку и на мать и на соседей. Так и крутилось колесо ненависти и непонимания.

Глава 4

За окном ещё стояла предрассветная темень, а Люба соскочила с постели, словно какая-то неведомая сила подтолкнула её в спину и заставила резко подняться. Она схватилась за сердце. От острой боли не было возможности ни вдохнуть, ни выдохнуть. Осторожно спустив ноги с кровати, постаралась принять удобную позу, чтобы очередная горячая спица боли, впившаяся в сердце, ещё раз не пронзила её. Кое-как легла на высоко поднятые подушки.

— Господи, спаси и помилуй. Ангел Хранитель, огради моего сыночка от беды. Наставь его на путь истины. Не дай сгинуть зря душе его, — по щекам ручьём полились слёзы, — Господи, прости меня грешную. Это ведь я виновата, я. Это всё мой характер безвольный виноват. Слабая я. Другие живут, сопротивляются злу. А я терпела ради чего? Зачем? Зачем без любви замуж шла? Какую выгоду имела? Вот результат! Моя жизнь никудышная и жизнь сына загублена. По дорожке отца идёт, — про себя молилась и причитала Люба. Сердце не обманешь. Что-то да случится, сердце беду чувствует.

Она ещё полежала. Подождала когда острая боль отойдёт, освободив дорогу другой, противно ноющей. Той боли, которая отдаёт где-то в солнечном сплетении и что странно, под правой лопаткой от чего рука всегда болит, как от вывиха.

— Надо вставать. Кому надо и зачем?

Кому надо те ещё спали. Ровно, по-старчески сопела свекровь в своей маленькой комнатушке. После очередной пьянки заковыристо храпел Фёдор. Люба осторожно подошла к сыну. Не обращая внимания на боль в руке, перевернула массивный торс на бок. Сын пьяно зарычал, извергая неприятный запах перегара, как сказочный дракон изрыгающий огонь из своей страшной пасти.

Взяв стакан холодного молока, накинув на себя старенький платок, она вышла на крыльцо, прислонилась на влажную от утренней росы опору крыльца. Люба любила эти утренние часы рассвета, когда солнце расправляло свои тёплые лучи и запускало их в дебри леса, словно причёсывая косы у берёзок в предлесье, вплетая в них, то розовые, то алые ленты.

Немного посидев на крыльце и медленно выпив молоко, она подоила корову ловкими движениями рук, опустошив её набухшее вымя. Процедив молоко через марлю, стала замешивать опару на тесто. Федька опять вчера нашёл её заначку и всё пропил разом. Бороться с ним у неё уже не было сил. Даже обида на него непутёвого куда-то подевалась.

Раньше, когда он с горящим нутром от выпитого накануне, рылся в её вещах, разыскивая с трудом собираемые ей десятирублёвки, она с ним даже дралась. Но однажды, он схватил её за плечи и так сильно сжал с ненавистью глядя в глаза, что больше Люба не препятствовала сыну. Не потому, что испугалась его. Не хотела видеть в нём в её мальчике взрослом уже мужчине черты лица молодого Кольки.

— Ищи, коль совесть пропил. Собираю-то тебя кормить, да вот бабку твою хоронить. Как прикажешь, когда время подойдёт?

Но понимала, что совесть, и правда, он пропил давно. А может и ругать его бесполезно — она виновата. Не смогла воспитать, внушить, оградить. А вот Маша, когда приезжает, всегда говорит ей, что у Любы самооценка низкая. Отсюда все беды. Говорит, если ты себя не любишь, никто тебя не полюбит. А как это себя любить? И возможно ли это — себя любить? Непонятно.

— Надо ставить тесто, — напомнила она себе и пошла в кухню. Её рабочий день начался.

В этот злосчастный день, умаявшись с пирогами и сделав всю работу по дому, она пришла со станции, где у проезжающих её пирожки шли нарасхват, уставшая и всё ещё с ноющей болью в грудине. Люба немного успокоилась, увидев, что Фёдор уже спит, а свекровь громко молится, собираясь в постель. Она обессилено прилегла одетая на диван, думая передохнуть. Но сон охватил её путаной паутиной, и она провалилась в тревожное забытье.

Во сне Люба стонала и задыхалась. Ей снилось, что она горит изнутри. Её поливают из вёдер водой, но тело продолжает гореть и обугливаться. Она смотрит на свои руки, но видит вместо пальцев чёрные обугленные закорючки.

— Горит, горит!!! Пожар!!! — Люба соскочила с постели, думая, что её подняли крики из виденного сна-ужаса.

— Неужели уже рассвет? — подумала она, растерянно глядя в окно, за которым полыхало зарево. Но это был пожар. Горел недавно отстроенный дом молодых соседей.

— Сейчас огонь может перекинуться на соседский дом, — слышались крики с улицы.

Из своей комнаты выглянула свекровь. С впалыми внутрь рта губами, зубные протезы она снимала на ночь, с распущенными жидкими волосами, которые по утрам она прятала под платком и в белой длинной полотняной сорочке, старушка походила на смерть из детских сказок.

— Пожар! Выходи быстрее на улицу, — крикнула Люба, поняв происходящее.

— Кто, где горит? — спросонья испугано спрашивала свекровь.

— Соседи! Городские горят, — ответила ей Люба, — Фёдор, Фёдор где? — в ужасе Люба кинулась в его комнату. Она была пуста.

— А! Городские! Буржуи недобитые! Свершилось! — услышала Люба, выскочив из комнаты сына. Она увидела стоящую около окна свекровь, которая подняв худые старческие руки вверх и радостно тряся костлявыми кулачками, кричала.

— Дождалась! Дождалась кары небесной! Услышал Бог мои молитвы! — старуха в пол-оборота повернула голову в сторону Любы. В её зрачках прыгали языки пламени, она улыбалась. Но беззубый рот выдавливал не улыбку, а ухмылку дьявола, поднявшегося из Ада.

Люба, как зверь кинулась на старуху. Схватив её за тонкую шею, она изо всех сил сжала её:

— Это ты всё ведьма проклятая! Змея! Задушу! Если это Федька сделал, тебе не жить, гадина!

Она швырнула уже хрипящую старуху на пол и выбежала во двор. За забором полыхало. Люба машинально подняла шланг для полива цветника, открутила головку крана, но струя воды из-за плохого напора еле доходила до забора. Растерявшись, не зная, что делать, она повернулась и стала поливать свой дом. Из горящего дома соседей слышался дикий крик Леночки. Беременной жены соседа Димы.

— Они же сегодня должны были уехать в город?! Я ещё им пирожков и молока занесла на дорожку. Леночке срок рожать, как же так?! — пронеслось в голове Любы.

Не помня себя, она бросила шланг и вбежала в калитку молодых соседей. Брёвна нового дома трещали, раскидывая искры пламени во все стороны.

— Она, наверное, рожает! Там же всё падает, горит! — в ужасе удивлялись соседи, — как всегда, ни пожарных, ни скорой помощи вовремя! Вот страна! Кто же на такое сподобился?!

Люба кинулась в полыхающий дом.

— Ты куда? С ума сошла? Что ты делаешь?! — слышались крики со всех сторон.

Коридор, по-городскому холл, ещё только начинал полыхать. Добежав к дальней комнате, спальни молодых, она услышала отчаянный крик Лены и голос Димы.

— Леночка, что делать? Что дальше делать? Как резать пуповину? Он молчит! — в ужасе кричал Дима. Лена не отвечала. Она потеряла сознание.

Люба ногой толкнула дверь, сзади за её спиной что-то упало, но дверь не поддалась. Тогда, остервенело с криком отчаяния, она толкнула ногой ещё раз уже горящую дверь и влетела в спальню. Лена распластавшись, лежала на кровати. Она была без сознания. Над ней склонился Дима. Он держал в руках своего первенца, с которого свисала пуповина, всё ещё связывающая его с матерью. Люба схватила ножницы, которые лежали на кровати, быстро на глаз определила, где надо отрезать пуповину. В голове крутилась фраза: десять сантиметров. Почему именно десять сантиметров и откуда ей это пришло на ум, она сама не поняла, да и потом не смогла себе это объяснить. Но схватив ножницы, она перерезала ими пуповину. Что делать дальше она не знала. Но ничего больше ей и не удалось бы сделать. Надо было срочно бежать отсюда и выводить Лену и младенца на воздух. Она выхватила мальчика у Димы, который стоял, как не живой с окровавленными руками. Взяв малыша, она быстро перевернула его верх ножками, так же, не сознавая зачем, ударила по попке. У младенца, что-то выпало изо рта, и он всхлипнул. Тогда она схватила одеяло с кровати, обмотала мальчика, прижала его к себе и, крикнув Диме:

— Хватай Лену! — кинулась назад к выходу.

Она не помнила и не осознавала, куда она бежит. И правильно ли делает, что бежит именно туда. Но возможно это и спасло им жизнь. Мужики, кинувшиеся следом за ней, подхватили Любу на руки. Приехавшие к тому времени пожарные помогли выскочить Диме и забрали с его обгоревших рук Лену.

Что было, потом она помнит обрывками. Сирены «Скорой помощи» и милиции. Рыдающего Диму над тельцем задохнувшегося маленького комочка. Гневные слова обессиленной Лены, лежащей на носилках.

— Будьте прокляты! Нелюди! Будьте прокляты!

Люба видела милиционеров, тащивших её пьяного Федьку, который ругаясь и изворачиваясь, кричал оправдываясь.

— Они же хотели уехать?! Мамань, чего они остались?! Я их не хотел! Просто я дом хотел!

Дима сидел на присядках и, обняв голову руками, плакал навзрыд.

— За что? Что мы вам сделали?

Люба, с запутавшимися обгоревшими волосами, порванном и тоже обгоревшем халате, измазанная сажей медленно подошла к молодому мужчине. Она обессилено упала перед ним на колени и обожжёнными руками взяла его голову в свои ладони. Ещё утром тёмные волосы молодого парня теперь были белыми. Схватившись за сердце, Люба прохрипела:

— Прости, сынок, прости! Прости, если сможешь, грех, какой на нас! Прости!

Дмитрий с ненавистью посмотрел на неё. Люба опустилась наземь, потеряв сознание.

Очнулась она в больнице.