Помоги проекту - поделись книгой:
– Я помню.
– Хочу тебе кое-что прочитать. – Он развернул перед ней на столе газету «Фелькишер беобахтер». Заголовок кричал о новом радикальном законе, призванном побороть еврейскую угрозу в Германии. – По мнению нацистов, евреи не могут быть гражданами Германии. Отныне они лишены гражданства и права вступать в браки с немцами. Вот твоя прекрасная революция, которой ты так преданна.
Франка ответила не сразу.
– Я уверена, фюрер знает, что нужно Германии. На днях я разговаривала с руководителями местного отделения Союза. Мне объяснили, что следует видеть картину в целом, а конкретными деталями пусть занимается фюрер.
– И тебя это устраивает?
Франка не ответила. Она взялась за другую книгу, но отец не дал ей даже начать.
– Я еще не все тебе сказал. – Он раскрыл газету «Дер Штюрмер». – Тоже нацистское издание, только здесь они пишут о своих планах куда менее сдержанно.
Франка часто видела эту газету на прилавках, хотя раньше не читала. На первой странице был рисунок: некто утрированно-еврейской внешности в черном сюртуке, с длинными пейсами и зубастым ртом, из которого капала слюна, склонился с кривым кинжалом в руке над мирно спящей в постели женщиной-арийкой. Заголовок гласил: «Евреи – вот наша беда».
У Франки защипало в глазах.
– Это всего лишь газетенка, – сказала она. – Дурацкая газетенка.
– У нее тираж – сотни тысяч. Гитлер много раз хвалил ее за журналистскую принципиальность.
– Ну, не знаю… Система не идеальна…
– Мы тебя не для того растили, чтобы ты закрывала глаза на несправедливость. Мы тебя учили…
– Помнить, кто я.
– Именно. Думаю, ты так поспешно приняла новую власть, потому что тебе, как и всем молодым, очень хочется изменить мир. Однако следует понимать, к чему это ведет.
– С политикой по отношению к евреям я не согласна. Уверена, что фюрер составил какой-то разумный план.
– Разумный? Лишение гражданства? Франка, ты слышала о Дахау?
Она покачала головой.
– Я раньше тоже не слышал. Небольшой городок километрах в двадцати от Мюнхена, недалеко от родных мест твоей мамы. Я на прошлой неделе виделся по делам с одним тамошним жителем. Он рассказывал про лагерь, который построили в Дахау нацисты.
– Что за лагерь?
– Этот лагерь – настоящее преступление против немецкого народа. Мой знакомый поставлял туда в тридцать третьем году строительные материалы и потом несколько раз приезжал. Лагерь в Дахау – передний край борьбы нацистов с собственным народом. Туда помещают политических врагов системы. Социалистов и коммунистов, руководителей движений, объявленных вне закона. А еще пацифистов и инакомыслящих священнослужителей. За колючей проволокой тысячи людей, их там мучают и морят голодом – под охраной эсэсовцев с черепами на кокардах.
– Не может такого быть. А фюрер знает? – Во Франке росло негодование, но было интересно, что сказали бы по этому поводу Даниэль и другие командиры отрядов.
– Как же ему не знать? Герр Гитлер лично принимает решения по управлению страной. Он мог бы в любой момент все прекратить, если бы хотел. А я подозреваю, что скоро будут и другие такие лагеря.
– А кто тот человек из Дахау? Почему он распространяет такую отвратительную ложь?
– Это не ложь. Пора прозреть, дочка. Посмотри, кому ты хранишь верность.
Франка прикрыла глаза. Ей казалось, голова у нее вот-вот лопнет. Слезы обожгли лицо. Она встала.
– Не могу поверить, что ты повторяешь гадкие измышления в присутствии Фреди, который не умеет отличать правду от лжи. Мы ведь за него в ответе. Нельзя так себя вести.
Франка выскочила из кухни и бросилась в спальню, унося с собой яд сомнения.
В университете система нацистской пропаганды, столь плотно охватившей Франку и ее подруг в старших классах, получила дальнейшее развитие. Интеллектуалы теперь считались кем-то вроде евреев, и отношение к ним стало соответствующее. По всей Германии отправляли в отставку сотни преподавателей – за излишний либерализм или принадлежность к еврейской нации. Среди них были ученые большого масштаба, лауреаты Нобелевской премии. Слово «культура» стало чуть ли не бранным. Университеты превратились в филиалы министерства пропаганды. Общественная жизнь студентов состояла из национал-социалистических митингов, где прославлялся новый режим. Зато Франка обнаружила, что, изучая физиологию человека, она вправе не посещать занятий по опасным предметам «Расовая гигиена» и «Народ и раса».
Франка ушла из Союза немецких девушек. Ее подруг-командиров это удивило; пришлось отговариваться нехваткой времени: учеба, необходимость ухаживать за братом. Она и вправду была занята – и учебой, и домашними делами, однако имелись и другие причины. Из головы не шел рассказ отца о Дахау. Он многое объяснял. Куда делся их сосед герр Розенбаум? Где герр Шварц и его семья, где ее учитель герр Штигель? Их забрали в гестапо на допрос. Оттуда они не вернулись, и никто не удивился. Франка догадывалась: даже упоминание этих имен может привести в тюрьму, и потому разные вопросы и мучительные сомнения держала при себе. Доверять она могла только отцу, и никому другому; меньше всего – Даниэлю. Под чутким руководством профессоров юридического училища его преданность партии дошла до одержимости. Гестапо было в первую очередь полицейской организацией – со своим штатным расписанием, тарифной сеткой, выслугой лет, но полицейские организации, как и все прочее, теперь изменились до неузнаваемости. Даниэль с головой погрузился в национал-социалистическое учение. Общаться с ним становилось все труднее. Он беспрестанно говорил о врагах – коммунистах и евреях. А вообще под подозрение мог попасть кто угодно. Даниэлем двигала лишь ненависть, и он совершенно разучился радоваться. Любить его стало невозможно; чувства, которые Франка к нему испытывала, умерли.
Как-то в феврале тридцать шестого Франка и Даниэль возвращались с обеда. Платил за него Даниэль – он всегда на этом настаивал, и Франка еще больше чувствовала себя виноватой, готовясь сказать то, что хотела.
– Ты какая-то притихшая, – заметил Даниэль.
– Задумалась.
– О чем? О маме? Или опять о своем братце?
– О нас, Даниэль.
На его лице появилось непривычное выражение удивления.
– Мне кажется, мы с тобой стали очень разными. Наши пути расходятся.
– Ты вообще о чем?
Они остановились. Франка ловила на себе взгляды прохожих, однако нужно было продолжать. Она собралась с силами и решилась на следующий шаг: сказать слова, которые зрели в ней уже несколько месяцев.
– Думаю, нам лучше какое-то время не встречаться. Я не уверена…
– Ты меня бросаешь? Как так? Не может быть!
– Ты отличный парень, и любая…
– Да не смеши меня! Мы не расстанемся! Через несколько лет мы поженимся, создадим семью. Мы же вместе это решили.
– У меня теперь другие планы.
– Хорошо! – прорычал Даниэль, – Проваливай. И не думай, что я буду сидеть и ждать, пока ты приползешь обратно! Дрянь!
Он устремился прочь.
Несколько недель спустя Даниэлю пришла повестка на исполнение трудовой повинности: ему предстояло полгода бесплатно вкалывать на ферме в Баварии. Вскоре от него начали приходить письма. Отец Франки, старавшийся не слишком выказывать свою радость по поводу ее расставания с Даниэлем, сначала придерживал их у себя, но потом отдал ей. Она ведь уже взрослый человек, рассудил он, и может решать сама. Франка взяла письма и унесла к себе. Вскрыла, бросила на пол конверты и стала читать. Даниэль извинялся, писал, что погорячился. Хотя Франка не отвечала, письма продолжали приходить. Даниэль трудился на большой ферме, жил вместе с другими такими же молодыми людьми. Он писал о том, как прекрасно служить рейху, о чувстве товарищества, связавшего его с другими работниками, – всем им было чуть меньше двадцати. Франка поняла: он ее не отпустил.
С зарождением национал-социалистического государства читательские вкусы отца ничуть не изменились. Множество пыльных и зачитанных книг, громоздившихся на полках в его кабинете, были теперь запрещены. Их чтение могло привести к воспитательной беседе в гестапо, а то и тюремному заключению. Франка напоминала отцу о запрете на «подрывную литературу», он пожимал плечами и обещал все спрятать. Шла неделя за неделей, а книги оставались на месте. Франка взялась за дело сама и уже наполовину очистила полки, когда пришел с работы отец.
– Что ты делаешь?
– То, что ты сам должен был давно сделать. Нельзя же ради каких-то книг рисковать работой или попасть в тюрьму.
– Это не «какие-то книги». – Отец забрал у нее один том. – Видишь? Генрих Гейне.
– Я читала Гейне. Любой образованный немец знает Гейне.
– А вот наши национал-социалистические повелители его запретили. Несравненные стихи официально объявили запрещенными и несуществующими. Помню, ты, маленькая, сидела у меня на коленях, а я читал тебе «Книгу песен».
Франка кивнула. Она тоже помнила; на странице мерцали загадочные буквы, в уши лились волшебные стихи.
Отец пролистал книгу.
– Ты собралась устроить сожжение, как нацисты? – Он нашел нужную страницу и, глядя на Франку, провел пальцем по строке.
– Да нет, папа, хотела просто под кровать спрятать.
– Ну не вздор ли – великий поэт вдруг перестает быть великим поэтом, потому что принадлежит не к той расе? Потому что он еврей? Его уже почти восемьдесят лет нет в живых.
– Конечно, вздор, папа. Им еще не нравятся политические взгляды Гейне. А я просто хочу тебя обезопасить.
– Прочти вот эту строку. Читай.
Франка посмотрела, куда он указывал.
– Возможно, они уже начали. – Отец протянул книгу Франке и, не говоря больше ни слова, вышел вон.
Позже, когда Фреди уснул, он принес ей остальные книги.
– Теперь они бесценны. Многим недоступна роскошь читать эти строки. А почему? Потому что нацисты понимают: их настоящий враг – независимо мыслящий патриот Германии, который возражает против их политики и критикует их бесчинства. Я не прошу тебя ходить и цитировать вслух Гейне, но держи в сердце мысли, которые он высказывал, и руководствуйся ими. Разберись в том, что происходит, и помни: Гейне не знал ни про Гитлера, ни про национал-социалистов, он лишь понимал человеческую сущность, сущность немецкого народа, – вот почему его сочинения так актуальны и сегодня. Вот чего боятся нацисты.
Две недели спустя Гитлер ввел войска в Рейнскую область – территорию Германии у границ с Францией, демилитаризованную, согласно унизительнейшему Версальскому договору. В ту ночь Франка сидела на кровати и читала слова, написанные Гейне почти сто лет назад. Поэт сказал, что если в Германии рухнут законы морали, то возродится свирепость древнескандинавских берсеркеров, воспетая бардами севера. А теперешнее германское неистовство, подумала Франка, разразится такой бурей, какой мир еще не знал.
Она легла спать с мыслью о том, что буря уже началась.
С того времени Франка делала все, чтобы изолировать свою жизнь от влияния национал-социалистов. Она погрузилась в учебу, старалась не замечать заполонивших все вокруг флагов, плакатов, прославляющих величие нового режима. Оставалось кое-что, до чего руки нацистов не могли дотянуться: музыка, искусство, книги, которые она прятала под кроватью, и простирающийся вокруг дивный горный край Черного леса. По выходным Франка ходила с подругами в горы. Если начинались речи о «красавце Адольфе», сопровождаемые стыдливым румянцем и кокетливыми ужимками, она просто отходила в сторонку. Говорили, что женщины в его присутствии теряют сознание. Франка ну никак не могла понять, в чем его привлекательность. Некоторые ребята пытались отрастить в подражание фюреру маленькие усики, но даже у самых рьяных его поклонников дома было зеркало – и мода на кисточку под носом долго не продержалась.
Идеология нацистов – и их паранойя – теперь пронизывали все сферы человеческих отношений: доверять друзьям было нельзя, члены семей доносили друг на друга ради торжества новых принципов. Старый мир потихоньку рушился. Даже самые преданные сторонники режима постоянно находились под пристальным наблюдением нацистов. Во Фрайбурге, как и в любом другом немецком городе, агенты национал-социалистов водились в каждом доме, на каждой улице. Они назывались блокляйтерами. На улице, где жила Франка, блокляйтером был герр Дюкен, садовник, вступивший в партию в 1920 году, когда она представляла собой сборище горлопанов, выкрикивавших антисемитские лозунги и высмеивавших пораженцев, что подписали мирные документы по окончании мировой войны. Герр Дюкен был, по сути, «любопытным соседом» на жалованье, шпиком, наделенным опасной властью. И он этим наслаждался: еще бы, важная персона, соседи его уважают и боятся. В обязанности герра Дюкена входило доносить о любых проступках и даже слухах. Он сообщал куда надо о том, что кто-то забыл вывесить перед праздником флаг со свастикой, а кто-то не выказывает должного уважения к партии.
Франка, понимая, что мысли у нее в голове совершенно крамольные, прямо-таки преступные, при встрече старалась улыбаться Дюкену. В городке и окрестностях функционировали десятки таких блокляйтеров. Летний домик остался единственным местом, где можно было укрыться.
После выполнения трудовой повинности Даниэль вернулся еще более увлеченный делом партии и, кажется, Франкой. Он предпринимал осторожные попытки ее вернуть, и Франка стала очень осмотрительна в общении с другими молодыми людьми. Зная нынешние возможности Даниэля, она никак не желала навлечь беду на какого-нибудь юношу, который, ничего не подозревая, пригласит ее выпить пива или пообедать. Как-то раз Даниэль, желая ее впечатлить, чрезмерно увлекся и рассказал, какой сильной властью обладает гестапо. Тень тысяч разбросанных по стране агентов и вдобавок к ним блокляйтеров нависла над каждым гражданином Германии. Скоро Даниэль будет губить чужие жизни просто из прихоти. Критика нового режима, всего лишь небольшое порицание – вполне достаточное преступление, чтобы заслужить арест, заключение, пытки или даже смерть. Теперь Франка сама удивлялась, что Даниэль ей раньше нравился, и твердо настроилась: больше он к ней никогда не прикоснется.
Интересно, думала она, каким бы он стал, если бы не нацисты? Что получилось бы, посвяти себя Даниэль какой-нибудь достойной цели? Его судьба – лишь одна из миллионов трагедий, вершащихся сейчас в Германии.
Лето тридцать восьмого года Франка провела в лесном домике с отцом и Фреди – только там они могли говорить свободно. В других местах было опасно.
Томас Гербер считался лояльным гражданином. Хотя в партию он не вступил, но долг свой понимал: выказывал к национал-социалистической партии уважение и поддерживал деньгами. Сопротивляться не имело смысла. Сопротивление означало бы еще более пристальный надзор и, возможно, тюремное заключение. А ему нужно было заботиться о семье и лишних проблем не хотелось. Некоторые друзья потихоньку выражали такое же мнение. Не все шагали в ногу с нацистами, однако открыто никто не бунтовал. Несогласные просто молча занимались своими делами – как Франка и Томас. Они пытались сохранить независимость от власти, считавшей независимость преступлением. За любой протест полагалось наказание. Гитлер заявил: «Каждый должен знать, что, если он поднимет руку на государственный порядок, его ждет неизбежная смерть». И ничего нельзя было поделать. Люди молча переваривали свое недовольство. Франка научилась сохранять видимость спокойствия, хотя внутри у нее все кричало. Такое примиренчество разъедало ей душу. Смелые слова, которые они с отцом произносили за закрытыми дверьми, так и оставались просто словами. Когда Франка заявила, что нужно хоть что-нибудь делать, отец горько рассмеялся.
– Это невозможно, – сказал он. – Нацисты в высшей степени педантичны, и пусть они ретрограды и невежды, в области пропаганды и усмирения достигли больших успехов. Их система по сокрушению личности – несокрушима. Кругом шпионы. Людей, которым я доверяю, по пальцам пересчитаешь.
– Тогда какой от нас вообще толк? Мы наверняка могли бы что-то сделать, пусть немного.
– Ничего хорошего из наших протестов не выйдет. Право на свободу слова – в прошлом, как и кайзер. Что ты сделаешь, если даже публично высказанное несогласие с решениями фюрера считается государственной изменой? На прошлой неделе одного человека приговорили к двум годам тюрьмы – он усомнился в целесообразности исключения из школ еврейских детей. Два года!
Видя убитое лицо дочери, он продолжил:
– Я горжусь, что ты хочешь бороться, Франка. Но сейчас нам нужно просто уцелеть. Национал-социалисты не вечны. Они толкают страну к войне. Война неизбежна – как утром рассвет, а вечером закат. В конце концов они уйдут. И сейчас для нас выжить означает победить. Если мы останемся верны себе и не позволим искалечить наши души, мы победим.
– Какой ценой, папа? Я устала бояться.
– Мы – семья, мы продержимся, обещаю. Твоя мама всегда с нами.
Франка и хотела бы согласиться, но присутствия матери в своей жизни не ощущала. Воспоминания утекали, как вода.
Фасад нацистской «культуры» дал трещину в «ночь разбитых витрин», когда они спустили своих цепных псов. Используя как повод убийство немецкого дипломата, совершенное еврейским юношей, нацистские головорезы дали выход давно копившейся ненависти. Министерство пропаганды выступило с осуждением евреев, и скоро вспышки насилия, как болезнь, поразили всю страну. С крыши своего дома Франка с растущим ужасом смотрела, как возглавляемая штурмовиками толпа крушит еврейские магазины и конторы. Почти каждый нацист спешил бросить камень или зажигательную бомбу, запугать или даже убить. Видела Франка и Даниэля – со свастикой на рукаве он вел толпу к пекарне Гринберга. Хозяина выволокли на улицу и били до тех пор, пока он не перестал шевелиться.
На следующий день газеты писали о праведном гневе возмущенного народа. Авторы статей ликовали: наконец-то евреи понесли заслуженное наказание за все то зло, которое столько лет чинили немецкому народу. Передовицы выступали против излишней щепетильности, против тех, кто не одобряет героических действий погромщиков. Подобные взгляды называли слабостью и слюнтяйством. Читателям предлагалось сообщать в соответствующие инстанции о тех, кто недоволен последними событиями; людей, не способных понять величие эпохи, сурово осуждали.
Через два дня правительство потребовало от евреев выплаты одного миллиарда марок – на восстановление разрушенного в «ночь разбитых витрин».
Десятки тысяч евреев были отправлены в особые места заключения – новые типы тюрем; самые смелые называли их концентрационными лагерями. Отец напомнил Франке, как ему рассказывали про первый такой лагерь, в Дахау; теперь эта история сомнений не вызывала.
Показав свое звериное нутро, нацисты поддержки не лишились. Юноши из гитлерюгенда все так же с песнями маршировали по улицам. Девушки из Союза размахивали флагами со свастикой и шептались про «красавца Адольфа» – главного изувера. Подпевалы национал-социалистов расхаживали с высоко поднятыми головами, нацистские значки так и сверкали на солнце. Миллионы людей по всей стране здоровались, вскидывая руку и произнося имя фюрера. Казалось, весь немецкий народ загипнотизирован.
Несмотря на бесправие и постоянный страх, жизнь продолжалась. Франка закончила учебу, и ей предложили место в Мюнхене. Люди как-то все же учились, искали работу и даже переезжали из одного города в другой. Вопреки гнусностям нацистского режима Герберы старались жить как прежде, вот только Фреди становилось хуже.
В конце лета 1939 года ему сказали, что нужно расстаться, – дальше откладывать этот разговор было нельзя.
Близилась ночь. Уходящее солнце протянуло закатные лучи, окрашивая золотом окрестные леса. Фреди сидел в своем кресле. Хотя ростом он стал почти с отца, руки и ноги у него оставались тонкими и слабыми. Ходить он почти не мог. Он играл с поездом: катал его у себя на коленях и то кричал «чух-чух», то начинал весело смеяться.
– Фреди?
– Папа, что случилось? Почему ты плачешь?
– Я так люблю тебя, Фреди. – Отец повернулся к Франке. – Мы оба тебя любим.
– Больше всего на свете, – подтвердила Франка.
– И я вас люблю, – заявил Фреди.
Франка обняла его. Он тоже обхватил ее тонкими ручками и нежно поцеловал в щеку. Приготовленные слова застряли у нее в горле. Франка не могла поверить, что они отдают брата на попечение. Будь мама жива, никогда бы не позволила!
Поделиться книгой: