Белая роза, Черный лес

Франка достала «аненпасс» – «паспорт предков», удостоверяющий ее арийское происхождение. Постовой быстро глянул и с кивком вернул ей. Франка улыбнулась. Вспомнилась старая шутка Ганса по поводу «чистоты арийской расы».

– Каков настоящий ариец? – спрашивал он у товарищей.

– Светловолосый – как Гитлер! – отвечали ему.

– Высокий – как Геббельс!

– Стройный и спортивный – как Геринг!

Гитлер – брюнет, Геббельс – коротышка, а Геринг – противный толстый увалень; подобные шуточки могут и до тюрьмы довести. Нацисты чувством юмора не отличаются. Все, что подрывает их авторитет, карается тюрьмой или чем-то похуже – неважно, смешное оно или не очень.

Постовой дал знак проезжать.

Предложение солдата выпить вместе вечерком Франка отклонила, сказала, что у нее жених сражается на русском фронте. В центре города она вышла. Здесь повсюду реяли нацистские флаги. Изображенную на них символику Гитлер объяснял в книге, которую написал, сидя в тюрьме. Книгу эту Франку, как и других детей, заставляли изучать, словно Священное Писание, – эдакий свод жизненных правил. Красный фон символизирует социалистическую доктрину, белый круг – чистоту националистической идеи, а черная свастика – превосходство арийцев над прочими народами. Арийцы – вымышленная раса белокурых сверхчеловеков; к ней, по убеждениям нацистов, принадлежат немцы.

Сама Франка была настоящим образцом арийки – высокая, спортивного сложения, светловолосая, с ярко-голубыми глазами, которых теперь почти стыдилась. Многочисленные комплименты по поводу прекрасной арийской внешности очень льстили – когда она была подростком. А сейчас только раздражали.

Неподалеку шумела рождественская ярмарка, а рядом возвышался фрайбургский собор – средневековое здание в готическом стиле, самое высокое в городе. Этот собор был одним из немногих оставшихся католических храмов – настоящая демонстрация свободы вероисповедания, которую сулил Гитлер, когда пришел к власти. Мессу здесь не служили: священника давно отправили в концлагерь. Протестантские церкви действовали, но несколько лет тому назад, чтобы контролировать еще и религию, их объединили в Протестантскую церковь рейха, и возглавил ее член партии нацистов и истинный ариец. Верующие называли себя «штурмовиками Иисуса» и носили «на груди – свастику, а в сердце – крест». Праздновать Рождество пока еще разрешалось, однако будущее этого праздника было под большим сомнением. Как и во всем, в религии любые отклонения от нацистских канонов могли кончиться плохо.

Франка шла с рюкзаком на спине и лыжами под мышкой, не поднимая глаз от земли. Мимо промаршировали солдаты, они смеялись и шутили. Один при виде девушки присвистнул, но она смотрела только на талый снег под ногами. Ее волновало одно: встретятся ли ей знакомые, слышали ли они о том, что с ней было? Шарахнутся ли от нее, как от предателя?

Франка толкнула дверь аптеки, и сверху звякнул колокольчик. Глядя в пол, она двинулась к витрине с болеутоляющими средствами. В глаза ей бросились крошечные пузырьки с героином, но она нашла морфий и взяла запас на несколько дней вместе со шприцами. Еще взяла аспирин, гипс, марлю, нейлоновые чулки для фиксации повязок и пошла к кассе. Аптекарь, человек средних лет с густыми седыми усами, подозрительно смотрел из-под очков. На белом халате у него красовался нацистский значок.

– Брат у меня, – Франка виновато улыбнулась, – катался с горки и сломал ноги. А тут еще и снегопады.

– Затруднительное положение, – посочувствовал аптекарь. – А гипс вы сами собрались накладывать?

– Я медсестра. Сумею.

– Мальчику повезло.

– Не знаю, можно ли так сказать о человеке со сломанными ногами… но отчасти вы правы.

Аптекарь улыбнулся и протянул коричневый бумажный пакет. Франка попрощалась и, стараясь сохранять непринужденный вид, не спеша вышла. От волнения ее чуть не стошнило.

На улице покрытое испариной лицо овеял прохладный ветерок; пошел легкий снег. Осталось запастись едой. Франка уже соскучилась по тишине лесного домика. Улицы прекрасного Фрайбурга уродовала вездесущая нацистская символика. Нацистская идеология не допускала полноценной жизни, особенно для женщины. Женщине нельзя быть врачом, юристом, судьей, нельзя поступить на государственную службу. Присяжные в суде – только мужчины. Женщина не может принимать важных решений – она слишком подвержена эмоциям. Женщинам нельзя голосовать… хотя какой смысл голосовать, когда осталась одна партия – национал-социалисты? Все прочие объявлены вне закона. Немецким женщинам запрещено пользоваться косметикой, красить волосы или делать перманент. С юного возраста девочкам вдалбливают в головы правило трех К: Kinder, Küche, Kirche – дети, кухня, церковь.

Франка помнила, как в Союзе немецких девушек им внушали, что думать о самоутверждении и карьере глупо. Гораздо важнее сидеть дома и рожать сильных сыновей для службы рейху. Вот какая роль отведена женщине в современной Германии, и многие девушки с ней смирились. Некоторые получили Материнский крест – медаль, присуждаемую матерям пяти или более здоровых арийских детей. Хильда Шпигель, знакомая Франки по Союзу немецких девушек, получила высшую награду – Золотой материнский крест – за то, что к двадцати семи годам родила восемь детей.

Воспоминания о прежней жизни налетели, словно саранча. Каждое здание здесь о чем-то ей напоминало. Место, где раньше стоял дом, в котором последние пять лет жил отец, было совсем недалеко; Франка невольно замедлила шаги. Она вспомнила о том, кто лежал у нее в доме. Он ведь один из них, он служит коалиции, совершившей это преступление. Если бы она могла позволить себе забыть!

Франка подошла к магазину.

Немецкий народ уже почувствовал невзгоды войны. В первые ее дни прилавки в магазинах были столь же полны, как и до начала военных действий, однако весной сорок второго года начали вводить серьезные ограничения, и некоторые товары повседневного спроса стали роскошью.

От запаха свежего хлеба у Франки заурчало в животе. Она запаслась хлебом, сыром, вяленым мясом. На обратном пути предстояло идти в гору, поэтому пришлось обойтись без тяжелых продуктов – например, супа в жестяных банках, который позволил ей так долго протянуть в лесном домике. Набрав столько еды, сколько позволяли продовольственные карточки, Франка подошла к прилавку – расплатиться деньгами, оставшимися от отца.

Ей вспомнилось, как поверенный читал завещание. Он знал, что Франка сидела в тюрьме, и, хотя он ничего об этом не сказал, видимо, знал и почему. В глазах его читалось осуждение.

Когда Франка закончила покупки, было почти два часа. Отправляться в обратный путь на голодный желудок не стоило. У нее в запасе остались карточки, чтобы позавтракать, и как раз неподалеку имелось подходящее место.

В кафе стоял шумный говор и было накурено. В углу несколько солдат пили пиво и веселились. Франка села от них подальше и попросила себе шницель с картошкой и кофе. Минут через пять заказ принесли. Еда была восхитительная, и Франка расправилась с ней на одном дыхании. Из-за соседнего столика встал и ушел посетитель, оставив газету, – теперь было за что спрятаться. Она взяла ее и развернула, загородилась ото всех. Сплошные статьи про великого фюрера и отважных солдат, которые сражаются в России за будущее Германии. Франка скоро бросила читать, просто смотрела в газету. Она задумалась о пути домой, о незнакомце, ждавшем ее там, – и тут раздался голос:

– Франка Гербер?

Внутри у нее похолодело. Она опустила газету. В глаза бросилась черная гестаповская форма, а над ней лицо, которое Франка надеялась никогда больше не видеть. Даниэль Беркель.

Он сложил карты, компас, запасную одежду и документы обратно в рюкзак – все, как было, – и сидел на полу рядом с ним. До передней двери – шагов десять, до задней и того меньше. Из-под нее пробивалось белое снежное свечение дня. Одежда на нем никак не для улицы, а на сломанных ногах далеко не уйти. Правда, которую он с таким упрямством не желал признавать, развернулась во всей красе: не имея оружия, он целиком зависит от милости Франки Гербер или кто она там. Наверное, она говорит правду, и они находятся в горах. Или же нет. Переставляя ладони по полу, он кое-как подтащил себя к двери. Просто выглянуть из дверей можно и в пижаме. Опершись на левую ладонь, правой дотянулся до ручки. Рывком открыл дверь. Белое сияние залило глаза. Холод впился в голую грудь, а в ноги словно всадили ножи. Дверь выходила на площадку с дровами. А за ней густо стояли заснеженные деревья. Проклятие! Ничего больше не видно!

Он закрыл дверь. Прежде чем ползти обратно, перевел дыхание. От огня шел жар, и ему захотелось посидеть у камина.

Даже если город недалеко, это ничего не меняет. Как туда дойти на сломанных ногах? И доберись он туда живым, что до смешного неправдоподобно, его сразу же поместят в больницу. Тут и конец – и ему, и заданию. Только, скорее всего, он замерзнет еще по дороге – что с ним уже и случилось бы, не подбери его эта девица. Возможно, она не лжет, и бояться не нужно. Каковы шансы наткнуться на сочувствующего в стране, полной фанатиков? Доводилось ему смотреть документальные фильмы, где огромные толпы встречали овациями каждое слово Гитлера, махали флагами, били в барабаны. Казалось, всему народу промыли мозги, чтобы он видел в нацизме новую религию. Почему же еще немцы творят на оккупированных землях такие страшные дела? Как иначе смогли бы они создать столь беспощадную организацию, как гестапо? Инструктор в разведшколе говорил: «Не доверяйте никому». Еще говорил, что хороший немец – мертвый немец. Курсанты смеялись, но в его словах не усомнились. Все думали так же.

Увиденное за домом ни о чем не говорит. Следует удостовериться. Часы в прихожей пробили десять. Он двинулся вперед, переставляя руки и не обращая внимания на боль в ногах. Добрался до передней двери, повернул ручку, отполз в сторону, давая ей открыться. Его опять ослепило белое сияние. Неподалеку утопала в снегу машина.

Опираясь на пальцы, он приподнялся как можно выше. Насколько хватало глаз, кругом были одни деревья и снег. Никаких дорог. Никаких звуков. Никаких признаков жизни.

Он закрыл дверь и двинулся в обратный путь. Когда вернется хозяйка, нужно быть на месте. Незачем ей знать, что он вставал, болтался по дому. У столика под часами он помедлил. Скорее наугад, чем осмысленно, потянул на себя ящик. Раздался металлический звук, который ни с чем не спутаешь. Рука нащупала пистолет. Теперь порядок. Пусть приходят – хоть кого-то из них он прихватит с собой.

– Приятно тебя видеть. Стала еще красивей. Сколько лет прошло, Франка?

Она уставилась на череп на его фуражке. Впрочем, Даниэль сразу ее снял и держал под мышкой.

– Спасибо. Много лет, герр Беркель. Четыре?

– Мы не виделись с самого твоего переезда в Мюнхен. Присяду на минутку, не возражаешь?

Он сел напротив.

– Конечно, садись. – Как будто у нее был выбор.

– И, пожалуйста, называй меня по имени. Не нужно официальности, пусть я и при погонах. Мы же с тобой старые друзья, просто хочу узнать, как у тебя дела. Закурить можно?

Он протянул сигарету и Франке. Она уже несколько лет не курила, но взяла. Беркель сначала поднес зажигалку ей, потом закурил сам. Теперь их разделяло светлое облачко дыма. Франка откинулась назад и попыталась успокоиться.

– Что привело тебя во Фрайбург?

– Приехала на могилу отца и ознакомиться с завещанием.

– Да, точно, я видел его имя в списках погибших после последней бомбардировки. Сочувствую. Эти скоты не думают о том, сколько губят мирных граждан. С нетерпением жду дня, когда мы отомстим за смерть твоего отца и сотен тысяч других немцев, убитых союзниками.

Франка начала тихонько дрожать.

– Я тоже, Даниэль.

Беркель, казалось, поверил.

– Очень сожалею о том, что с тобой случилось.

Он затянулся. Франка растерянно молчала.

– Я слышал о мюнхенских событиях.

Она хотела спросить, откуда, но сообразила: он, видимо, здесь все про всех знает.

– Скверно, что ты попала под влияние подлых предателей рейха.

У Франки сжалось сердце. Ганс был настоящий человек, такой, каким Даниэлю и прочим нацистам никогда не стать. Она отчаянно пыталась прогнать страх, казаться спокойной.

– Спасибо за сочувствие, Даниэль.

– К счастью, судья учел, что ты, как женщина, нуждаешься в снисхождении. Из-за своей доверчивости ты легче поддаешься пропаганде и бессовестной лжи подобных ублюдков. Жалею, что тебе пришлось через такое пройти. Ужасно, наверное, было. Не все понимают, но национал-социалисты хотят немецкому народу самой лучшей участи.

Франка молчала. По его серьезному лицу она видела: Даниэль искренне верит в то, что говорит.

– Я рад, что ты не попала на гильотину, как другие предатели. У тебя есть будущее – станешь женой и матерью, станешь рожать сыновей, которые послужат рейху.

Даниэль докурил и воткнул окурок в стоявшую на столе пепельницу. Франка затянулась раза три, не больше.

Он подался вперед.

– Я уверен, ты усвоила урок.

– Конечно, я тогда сглупила. Нужно было сразу на негодяев донести, но я боялась.

Франка сделала глубокий вдох, пытаясь унять боль, вызванную этими словами.

К столику подошла какая-то пожилая женщина. Беркель встал и поздоровался.

– Герр Беркель, рада вас видеть.

– И вас, фрау Гойч. Прекрасно выглядите.

– Я так вам благодарна… – Женщина протянула ему пакет. – Это вам и вашей семье.

– Нет-нет, я не могу…

– Передайте мальчикам. За то, что вы для нас сделали.

Беркель взял пакет.

– Благодарю. Я поздравлю их от вас с Рождеством.

– Благослови вас Господь, герр Беркель, – сказала она и на прощание добавила: – Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – ответил Беркель, сел и извинился перед Франкой.

– Кто это?

– Старинная знакомая нашей семьи, попала в беду. Я с удовольствием помог. Жаль, что тебе не смог помочь, что ты не пришла ко мне, когда тобой пытались манипулировать предатели.

– Наверное, был бы там, пришла бы.

– Рад слышать. Судья принял правильное решение. Пора тебе жить дальше. Ты уже подумала, как отблагодаришь рейх? Медсестры нужны везде, особенно теперь, когда наши отважные воины в России каждый день получают раны на поле боя.

– Я об этом думала, но я всего три недели как вышла из тюрьмы. Мне нужно время. Вероятно, после Рождества.

– Понимаю. А где будешь встречать Рождество?

– В Мюнхене. Я живу там. Сюда приехала на несколько дней.

– И лыжи с собой взяла? – спросил он, глядя на пол возле стола.

Франка вдруг вспомнила: в рюкзаке у нее морфий, бинты, гипс. Если Беркель это увидит – ей конец.

– Дом, где жил папа, разбомбили. Я остановилась в нашем старом домике в горах. Не думала, что меня там занесет.

– Да уж, погодка – нечто. Говоришь, к Рождеству вернешься в Мюнхен? Осталось всего-то девять дней.

– Не хочу встречать праздник одна в старом домишке. Вернусь как можно скорее.

– Помню я тот домик. Мы там неплохо повеселились.

Франка едва не вздрогнула, вспомнив выходные, которые они проводили вместе. Те времена, когда Даниэль был главой местного отделения гитлерюгенда, словно относились к другой эпохе. Почти все девочки ей завидовали. Что ж, пусть забирают. У него на пальце поблескивало обручальное кольцо.

– Ты женат?

– Уже четыре года. Хельгу Даговер помнишь?

– Конечно.

– У нас два сына – Бастиан и Юрген.

– Мои поздравления.

– Настоящие арийские дети, как раз такие, какие нужны родине. Конечно, когда они вырастут, война кончится, и они будут пожинать плоды наших усилий.

Франка не ответила. Ею овладело такое отчаянное желание бежать, скрыться, что едва хватило сил усидеть на месте.

– Хочешь, фотографию покажу?

– Конечно.

Беркель достал из кармана бумажник, вынул фотографию. Лицо у него потеплело – таким его Франка еще не видела.