Охота на охотника

Повеяло холодом.

Жутью.

А в голове прояснилось. Все ж таки боль — хорошее средство… от воздействия помогает найчудеснейшим способом.

— И дитя наше…

— Какое дитя? — пальцы-таки добрались до рукояти. — Мы с тобой всего-то с полгодика вместе и побыли, откуда дитяти взяться?

— Мое… мое… — призрак отделился от стены. Он казался бледным пятном. — Разве ж не обещал ты заботиться…

Не обещал.

К обещаниям своим Стрежницкий относился весьма серьезно. И теперь подтянул револьвер поближе, а сам заскулил, надеясь, что выглядит в достаточной мере жалко, чтобы тварь подобралась поближе.

— Ты виноват, виноват… — знакомый голос очаровывал, и на глаза навернулись слезы, сердце в груди вспыхнуло, сжалось, а после пустилось вскачь. Того и гляди разорвется. Во рту пересохла, а пальцы мелко задрожали. — Искупи, искупи… искупи…

— Чем? — Стрежницкий зажмурилась, изо всех сил пытаясь противостоять наваждению. А давили крепко, сминая волю, и если бы не благословенная боль в горящем глазу, он бы не выдержал. Он зацепился за эту рану, которая еще недавно злила, и держался ее, смакуя боль во всем ее многоцветьи. Он дышал прерывисто, и задыхался, а в груди закипал кашель.

— Придет… от меня придет… помоги… сделай, что скажет… ты должен… должен… иначе… умрешь…

Призрак подобрался достаточно близко, чтобы Стрежницкий различил тонкий цветочный аромат духов. И как ни странно запах этот придал сил.

Будут пугать?

Как бы не так.

Он поднял руку. И выстрел прозвучал оглушающе, во всяком случае, сам Стрежницкий оглох, а еще ослеп и потерялся где-то, а где и сам нельзя. Мелькнули и полетели темно-зеленым шаром болота, а с ними костры и кони, люди, все, которых ему случалось встречать в жизни своей. И мир, и небо… и только чьи-то серые глаза удержали его от падения в бездну, в которой проклятую заблудшую душу уже ждали черти с кострами. Подождут…

…он пришел в себя сразу, так сказали после. А Стрежницкий согласился. Сразу так сразу.

Главное, что очнулся.

И револьвер подхватил дрожащею рукой. И сполз с постели, вставши на четвереньки, поскольку ноги не держали, да и от того, чтобы героически не обмочиться его удержало лишь чудо.

— Эй, кто-нибудь… — голос звучал на редкость сипло, надсаженно. А еще Стрежницкий распрекрасно осознавал, насколько он ныне жалок. Если бы промахнулся… небось, не стали бы нянчится, подушку на лицо и… что бы он сделал?

Ничего.

А то и вовсе утянули бы в бездну призрачного мира…

…а он не промахнулся.

И теперь сидел над телом девушки в темно-синем платье с белым отложным воротничком. Чулочки шелковые… лицо… почти уцелело, пуля вошла аккурат под левым глазом, причем глаз сохранила, а скулу разворотило. И смотреть на это было… неприятно, пожалуй.

Война…

На войне он видывал и таких вот девочек, и других, моложе, невинней. Застреленных, повешенных, сожженных, замордованных до смерти. И его людьми в том числе, но то на войне, а теперь же мир… кажется, мир… только почему он чувствует себя поганей, нежели тогда?

Он прижал пальцы к шее, хотя с такою раной девица не могла остаться живой.

И покачал головой.

Как же тебя так угораздило-то?

До столика, на котором валялся сигнальный амулет, Стрежницкий полз на четвереньках. Его даже не слишком-то удивило, что охрану не встревожил выстрел. Дай бог, чтоб живы оказались… он добрался.

И поднялся.

И амулетку стащив, сдавил в кулаке.

…и сел, закрыл глаза, пытаясь отделаться от шепота:

— Помоги… помоги и будешь прощен…

Хрена с два. Не за что ему прощения просить. Не за что…

Глава 2

Глава 2

…князя все-таки унесли.

И папенька Таровицкой, человек высокий и крепкий, хмурился, двигал бровями и губами, но ни слова не сказал. А бабушка Одовецкой, Таровицкого и взглядом не удостоившая, бросила:

— Молодец… отличная работа.

И от похвалы этой Аглая зарделась.

А потом в комнате стало тихо и… и когда в ней появилась бледная девушка в пиджаке явно с чужого плеча, никто ее появлению не удивился, а Лизавете лишь подумалось, что писать статью ныне смысла нет, да и писать-то особо не о чем.

…зато князь поправится.

Это ведь хорошо?

Ночью ей снилась великая снежная степь, по которой летела собачья упряжка. Огромные псы черной масти бежали легко, не проваливась в зыбкий снег, а широкие полозья не оставляли следов. Сидела в груде мехов драгоценных Заячья лапа, грызла погрызенный чубук своей трубки.

Встретилась с Лизаветой взглядом.

И сказала:

— Время близится. Не упусти.

Лизавета, которая вдруг обнаружила, что стоит на снегу босой, кивнула: мол, ни за что не упустит. Правда, чего…

…она проснулась засветло.

Тихо.

Прохладно.

За окном лето, но этот старый камень и в самую жару не прогревается. Вон пол совсем студеный. Прочие спят. Раскинулась на кровати Авдотья, губами шевелит, будто спорит с кем-то. Свернулась калачиком Одовецкая, и так лежит, дрожит во сне, зовет кого-то… а не слышно, кого.

Маму?

Снежка лежит на спине. Прямая. И руки на груди сложила. Сама бледная и… Лизавета перекрестилась, уж больно неживой выглядела она.

А вот Таровицкая во сне подушку обняла, стиснула и под живот себе запихала.

…последняя кровать была пуста.

Дарья…

Неудобно вышло вчера, да… и уверения, что подобное случается, не помогли.

Ныне Дарья не спала. Сидела на подоконнике, сжавши кулачки, прислонилась лбом к мутному стеклу и глаза закрыла. По щеке ее бледной ползла слезинка.

— Что случилось? — спросила Лизавета тихо.

— Ничего, — Дарья шмыгнула покрасневшим носом и тихо спросила: — А сильно заметно?

— Что ничего не случилось? Изрядно.

Дарья вздохнула.

— Пойдем, — Лизавета протянула руку. — Холодной водой умоешься. И еще по полтине на каждый глаз положи, минут на десять, хорошо отек снимает.

— А моя матушка огуречный рассол пользует, — Дарья торопливо смахнула слезинку и сползла с подоконника. — Говорит, что лучше его нет.

— Может, и нет, — согласилась Лизавета. — Только где мы сейчас рассол возьмем?

Только-только свело. Солнце, темно-красное, налитое еще висело над самою землей, будто раздумывая, а стоит ли вовсе на небосвод лезть, выдержит ли он, такой хрустально-хрупкий, всю тяжесть светила. Еще немного и дрогнет, покатится, отмеряя утренние часы. И смолкнут соловьи, уступая дневным птахам…

— Я его люблю, — пожаловалась Дарья в умывальне. — Как думаешь, можно влюбиться с первого взгляда?

— Думаю, что если ты влюбилась, то значит, можно, — Лизавета тоже умылась.

А вода леденющая.

То ли красавицам не положено, то ли новое испытание удумали, то ли горячую позже пустят. В конце концов, кто в такую-то рань несусветную встает.

— Маменька сказала бы, что это глупость и блажь, что… в мужа влюбляться надо.

— А если нету?

— Тогда завести и влюбляться.

Наступил Лизаветин черед вздыхать: муж, чай, не таракан, сам собою не заводится. А если так, то неужели без любви жить? Как-то оно несправедливо.

— Я… я его раньше… на ярмарке… в Арсинор на ярмарку папенька повез… у меня кошель украли, — Дарья похлопала себя по щечкам. — Давно уже… мне было десять и я полгода деньги собирала… для ярмарки… папенька давал… а маменька не велела от себя отходить. Только она все по купцам, ей книжные лавки без надобности. Я же хотела… не подумай, у нас большая библиотека в доме, только все больше или про святых, или про полководцев. Я про магию хотела… научиться даром управлять, чтоб… знаешь, это обидно, когда тебя все забывают. А дома только по основам… вот и хотела купить такую книгу, чтобы… понимаешь?

Лизавета кивнула.

— Вот… я и отступила… думала, что взрослая уже, да и чего мне сделается-то? Привыкла, что люди меня не видят… а тут вот… срезали. Я в лавке только и поняла… книг выбрала, платить хотела, а вместо кошеля одни веревочки. Обидно стало до слез. Я и разрыдалась. А он спросил, чего реву… и книги мне сунул. Потом сказал, что одной гулять не стоит, что… опасно… и мы гуляли вместе. Он, его приятель и я…

Дарья вновь всхлипнула.

— Я ж тогда… я просто запомнила его… я людей хорошо запоминаю, а он… он…

— Тебя забыл?

Дарья кивнула.

— Так…

Лизавета прикусила губу: вот и чего сказать? Правду? А кому она нужна? Дарья и сама понимает, что дар у него особого свойства, да и без дара всякого попробуй-ка вспомни девицу, которую видел один раз в жизни и много лет тому.

— Я понимаю все, — она похлопала ладонями по щекам. — Просто… я тоже не думала, что… а встретила и… я без него не хочу… он хороший. Добрый…

— Кто?

— Цесаревич, — прошептала Дарья, слезы по щекам размазывая, и без того красные, те запунцовели совсем уж болезненно. — Он… надо мной не смеялся.

Да уж, изрядный повод, чтобы влюбиться.

— Только… он меня теперь забудет.

— Может, не забудет.

— Забудет, — с убежденностью произнесла Дарья. — Все же забывают и… и вообще… кто он, а кто я? У папеньки род не древний, у меменьки тоже… денег у нас немного, а… да и вовсе…

Она махнула рукой и тихо добавила:

— Пусть уж лучше забудет. И я бы сама… если бы могла… а он… лучше так. Для всех.

…Лизавета кивнула. И она не отказалась бы забыть… у князя вот глаза светлые. А еще он хмурится забавно. И вообще… но кто она? Недоразумение, которому титул достался и вообще… дева старая, бесприданница, сестрами отягощенная. На таких князья не женятся.

Лизавета коснулась губ.

…дура она, а не дева старая. И сама виновата.

…к завтраку накрыли в саду. Наверное, сие было даже мило, во всяком случае прочие участницы, которых осталось с две дюжины, громко восхищались необычностью завтрака и красотою сада. Их императорское Величество присутствием своим завтрак не удостоило, а вот Анна Павловна была.