Помоги проекту - поделись книгой:
Вышел на улицу уже в десятом часу утра. Оттепель куда-то исчезла. Подморозило. Чистое синее небо, солнце и тени на снегу от гребней сугробов, фонарных столбов, зданий, построек.
Метелев поежился. Внутренний озноб после бессонной ночи. Ему вдруг захотелось обойти вокруг электростанции. Он медленно побрел по цельному снегу, бороздя ногами тропу. Снег рассыпчатый. Метелев шел, не поднимая головы. Боковым зрением отмечал стену блока из серого бетона, припорошенную местами зернистым инеем.
Прошел мимо пристанционного узла. Здесь в ряд, вдоль стены, выстроились крашенные желтой и красной краской блочные трансформаторы. Ровный, мощный, успокаивающий гул.
Остановился около шинопровода, проследил его глазами до подстанции. Шинопровод тоже покрыт зернистым инеем. И кажется, будто мертв… Но нет! Какое-то особое чувство указывало Метелеву на жизнь энергоблока и этой передающей линии энергии…
Обошел здание машинного зала. Посмотрел снизу вверх. Было едва заметно, но он все же увидел, что огромные стекла окон подрагивают.
«Крутится машинка, — улыбнулся Метелев. — Крутится…»
Прошел мимо градирни и даже не посмотрел на то место, где они ночью с Крончевым спасали энергоблок. Быстро вышел на утоптанную дорогу к выходу с территории электростанции. Отойдя метров сто, оглянулся. Величественный серый гигант возвышался на фоне ясно-голубого неба. Монолитная реакторная часть огромным черным кубом, облицованным глазурованной плиткой, взметнулась над турбинным блоком.
Усеченный конус градирни сверкал на солнце рифлеными гранями и сильно парил. Монолитная железобетонная стопятидесятиметровая вентиляционная труба казалась противоестественной и мертвой, ибо не дымила. И только посвященный мог представить потоки незримых короткоживущих радиоактивных газов, вылетающих из ее жерла.
Ему вдруг на мгновение показалось, что весь огромный блок атомной электростанции стал прозрачным, и он увидел многочисленные коробочки боксов, хитросплетения оборудования и трубопроводов и снующие там и здесь фигурки людей в белых лавсановых комбинезонах…
Метелева охватило странное, почти суеверное чувство, ощущение, будто эта махина, одушевленная соками и энергией его, Метелева, и сотен других жизней, неумолимо несется в пространстве и времени… В пространстве и времени…
Он отвернулся и быстро двинул к проходной. Снег скрипел под ногами. Метелев шел и думал, что все это еще неоднократно повторится в невиданных масштабах и на огромном пространстве. И он вдруг понял, что это вспыхнувшее в нем суеверное чувство рождено неотвратимостью предначертанного пути.
ВСУХУЮ
На этот раз все было иначе…
Обычно перегрузку атомной активной зоны мы производили в подводном положении. Многометровый слой густо-зеленой воды над корпусом вскрытого атомного реактора обеспечивал надежную биологическую защиту. Сквозь прозрачную воду с боков голубовато просвечивала нержавеющая облицовка стен шахты, предотвращавшая протечки радиоактивной воды наружу.
А дальше все было просто. Сине-бело-желтая напольно-перегрузочная машина своей телескопической штангой стыковалась с топливной урановой кассетой, выводила ее из корпуса реактора в водяной объем шахты и в погруженном положении транспортировала в бассейн выдержки отработавшего ядерного топлива, находящийся рядом. Там кассета опускалась в стоящий под водой чехол, и все начиналось сначала… В общем-то, операция ответственная, но давно отработанная и ставшая привычной.
Но вскоре случилось непредвиденное. Неожиданно стала пропускать воду нержавеющая облицовка надреакторной шахты. Далее радиоактивная вода каким-то хитрым образом нашла в многометровой толще железобетона щель и стала истекать на территорию.
А водичка-то с активностью десять в минус четвертой степени кюри на литр!.. Тут уж было не до шуток. Поднялся скандал. В дело вмешался обком партии. Прикатила комиссия из Москвы. Навтыкали выговоров… Словом, упаси бог!
Дыру в бетоне отремонтировать не удалось. Знали только место выхода. Пытались инъектировать жидким цементом — не помогло. Да разве узнаешь, как она разветвляется, эта трещина! Может, весь бетон исполосовала… Да и опасно затыкать дырку. Вода не дура — возьмет и найдет другой ход. И еще неизвестно, какой лучше. Неприятнее всего, если уйдет в землю. Тогда поиски течи резко усложнятся…
Вот мы и решили — баста! Бассейн над корпусом реактора водой не заполняем. Перегрузку атомной активной зоны ведем всухую. И даже термин придумали для такого дела — сухая перегрузка…
В этом случае предполагалось, что из заполненного по самый фланец корпуса реактора урановая кассета таким же, как и прежде, манером будет «загарпунена» перегрузочной машиной и извлечена вверх в ту же надреакторную шахту, в которой на этот раз не будет воды…
Но тут как раз и начиналось то самое новое и неожиданное…
Кассета оказывалась в воздухе «голенькая». А от нее ни мало ни много — где-то тысяч пятнадцать рентген в час…
Ну да ладно. Об этом потом…
Я как раз к двум ночи пришел на вахту и первый должен был начать перегрузку по новому способу.
Готовил мне работу и сдавал теперь вахту начальник смены АЭС Вася Крамеров. И хотя мы ходили в одинаковом звании, Вася все же был менее опытным в этом деле, ибо заступил на должность всего полгода назад. А в общем-то мы были одногодки…
Вася был костист и длинен. Лицо имел, попросту говоря, лошадиное. Вид строгий. В целом же в его внешности угадывались еле уловимые доброта и беспомощность.
Когда же он стал начальником смены и обзавелся окладистой курчатовской бородкой, ощущение домашности и какой-то интеллигентской беспомощности в его облике еще более усилилось.
Но больше всего меня смешила его предельная серьезность в отношении ко всему этому ядерному железу (будь оно неладно!), к которому я давно уже питал откровенное презрение. Не знаю — почему… Труднообъяснимое чувство… То ли оттого, что известно мне было все это ядерное варево до мельчайших деталей и запахов, то ли оттого, что была во всеобще раздуваемом атомном ажиотаже, возвеличивании Его Убожества Атома, какая-то скрытая ложь или, по меньшей мере, недомыслие… Не знаю… Ибо, думал я, как можно любить то, что приносит смерть? Правда, я сбрасывал со счетов дьявольской силы престижность от сопричастности к «атомному джинну», но все же…
Запах в центральном зале стоял привычный — сладковато-тошнотный. Я поскользил туда-сюда ботинком по белой нержавеющей облицовке пола. Скользко. Заметил на поверхности металла влажноватые подсыхающие полосы. Ясно! Санпропускница Маруся только что протерла все контактом Петрова (дезактивирующий раствор из смеси керосина и кислот). Дело нехитрое… Ведро с раствором контакта, швабра и половая мешковина… Маруся в резиновых перчатках по локоть, словно акушер-гинеколог, берет тряпку, опускает ее в ведро, отжимает коричневый пенящийся раствор, накидывает мешковину на поперечину швабры и — пошла-поехала…
Вася Крамеров стоит у металлических нержавеющих перил и с важным видом смотрит вниз, на заполненный водой реактор.
Блестящая полированная штанга перегрузочной машины зависла над самым уровнем. Ею-то и придется сцепляться с кассетой и извлекать далее насухо в воздух…
Я подошел ближе.
— Смотри, — сказал Вася важным голосом.
Я посмотрел вниз, на дно шахты.
— Все понятно, — сказал я, увидев нехитрое древнее приспособление.
Из рифленого листового железа (другого не нашлось) был сварен лоток с высокими бортами и в виде мостика переброшен от фланца корпуса реактора к порогу бассейна выдержки.
Мысль простая: если кассета сорвется с захвата во время транспортировки, то упадет в лоток. Оттуда ее можно будет зацепить крюком крана и скинуть в бассейн, что называется, вчерную, свалив на дно… А что делать?
Вася Крамеров не внял моему ответу и стал нудно и долго объяснять, что-де вот ему и мне выпала великая честь первыми осваивать новую технологию перегрузки атомной активной зоны…
Зеленые, сейчас очень серьезные глаза его слегка блестели от еле сдерживаемого волнения. Плоские впалые щеки чуть запунцовели. Голос был вещающим и торжественным.
— Мне все понятно, — повторил я. — Чистейшая деревня, Васек…
— Какая деревня?.. — спросил он удивленно, но «Васек» ему явно не понравился, и вытянутое лошадиное лицо его помрачнело.
— Все понятно мне! — снова и уже раздраженнее сказал я. — Будем хватать палки (в разговорном обиходе у эксплуатационников слово «палка» означает суточную дозу по гамма-облучению).
— Кто будет хватать?.. Какие палки?.. — удивился слишком интеллигентный Вася Крамеров. И, смущенно улыбнувшись, спросил: — Зачем так обнаженно?
«Но все же… — подумал я. — Как он быстро вошел в роль… И живет себе в полном согласии со своей завышенной самооценкой…»
— Давай посмотрим картограмму перегрузки, — предложил я, пока Вася Крамеров соображал, кто и какие «палки» будет хватать после того, как я приму у него смену.
Мы подошли к столу. Я — быстро и нетерпеливо, он — в некоторой задумчивости. Вполне может быть — он был обижен…
Картограмма перегрузки — это схема атомной активной зоны в плане, напоминающая по рисунку кусок пчелиного сота круглого очертания. Те же шестигранные ячейки, как у сота, только покрупнее. Каждая ячейка пронумерована. Любая операция по извлечению и перестановке кассеты фиксируется в картограмме и скрепляется росписью ответственного начальника смены.
Я придирчиво все проверил. Картограмма была в порядке. Имелась также запись в журнале заданий, сколько и каких кассет следует перегрузить и куда…
В принципе, центр активной зоны, как более теплонапряженный и полнее выгоревший, надо было выгрузить в бассейн выдержки, где кассеты, до их отправки на завод регенерации, пробудут не менее двух лет… Периферийную же часть зоны следовало переставить в центр, а освободившиеся ячейки загрузить свежими кассетами.
— Все! — сказал я и расписался в приемке смены.
Вася Крамеров, в чем-то, как мне показалось, неудовлетворенный, тоже поставил свою роспись и сказал:
— Ну я пошел… — А сам все не уходил. Чего-то ждал.
«Кольнуть меня хочет, что ли?..» — подумал я и стал прощаться:
— Счастливо, Васек, топай… Пешком пойдешь или на автобусе?
Вася у нас был любитель ходить с работы и на работу пешком. Десять километров в одну сторону. Идет по асфальту эдакая жердь. Циркули переставляет. Честно говоря, мне это в нем даже нравилось. Упорство привлекает… Но сейчас два часа ночи. Спать охота…
— Пешком, конечно, — говорит Вася, очень чисто произнося слово «конечно».
«Ечно, ечно, ечно…» — повторяю я про себя чисто звучащее окончание слова.
Наконец Вася уходит, так и не сказав мне в ответ нечто принципиальное и колкое. Я удовлетворенно отметил это как признак высокой культуры и воспитанности.
«Нелегко ему будет… — подумал я. — Быть ему великим начальником или… переломают ему его циркули у самого входа туда…»
Когда Вася ушел, мне почему-то стало совестно.
И вроде ничего такого я не сказал. Да-а… Вот всегда так. Обидишь человека, а потом каешься.
Я остался один. Центральный зал молчал. В огромном пустом объеме ни звука. И как-то невольно начинаешь прислушиваться. И слушаешь, слушаешь… До звона в ушах… Люблю я эту железную тишину в периоды ремонтов. И даже какое-то умиротворение испытываю порою… Но такая тишина всегда обманчива. А любой внезапный шум в ней обретает громовые раскаты…
Звонок с блочного щита управления заставил меня вздрогнуть. СИУР (старший инженер управления реактором) доложил, что смену принял.
В общем-то, СИУРу сейчас делать нечего. Его главная и единственная задача во время перегрузки — следить по приборам, чтобы каким-нибудь хитрым образом не начался разгон на мгновенных нейтронах.
Все же, как ни крути, атомное дело в чем-то от дьявола. Тут нужен глаз да глаз.
— Карауль, не дрыхни, — сказал я ему и принюхался.
Пол уже подсох, но запах контакта Петрова еще не выветрился. И сверх того — пахло железом. Эдакой кисловатинкой. Так мне казалось. Другим, может, иначе покажется… И пластикатом воняет. Вон, в углу, новые пластикатовые комбинезоны, припудренные тальком, возвышаются аккуратной кучкой. Неприятный запах, но давно уже привычный, свой… К чему только не привыкает человек!
Я подошел к нержавеющим перилам, огораживающим надреакторную шахту. Хотел было схватиться руками за поручни, но решил проверить, нет ли на них бетта-активности. Ребята в течение дня ковырялись внизу, около реактора. А там грязи не убывает, хотя все время моем… Захватали небось перила-то.
Я приспустил рукав белого лавсанового комбинезона, потер им о поручень, подошел к прибору и приложил рукав к датчику.
«Так и есть! Три тыщи распадов…»
Позвонил Марусе. Сказал, чтобы протерла перила контактом Петрова и вдобавок отмыла еще порошком «Новость».
Справа от шахты, над кольцевым бассейном, возвышался нержавеющей горой верхний блок (крышка) реактора. Нижняя, наиболее активная часть его, была погружена в воду, но все равно от него здорово фонило, и к концу вахты, как это часто бывало и ранее, разболится голова. А перед тем как наступит головная боль, прошмыгнет в душе легкое гамма-веселье, вызванное облучением… Это уже стереотип…
Но сегодня не до крышки. Предстоит перегрузка всухую. Каждая кассета с активностью ядерного взрыва будет извлекаться нами из реактора и транспортироваться по воздуху…
Я ждал. С минуты на минуту должны были появиться оператор перегрузочной машины Курков и вахтенный старший инженер-механик (сокращенно мы его звали СИМ) Миша Супреванов.
Я уже стал нервничать, когда в центральный зал быстрой походкой вошел маленький скуластый Курков. Лет ему было за сорок, но выглядел он на редкость моложаво. Лицо гладкокожее. И все это, может быть, потому, что вся его работа с ядерным топливом, как правило, проходила за экраном защиты. И видит опасность, и не страдает от нее…
Самостоятельный мужик этот Курков. И звать его важно — Тарас Григорьевич. Перегрузочной машиной своей он гордится. И не столько, может, потому, что эта машина оперирует с ядерным топливом, а потому, что инструмент она тонкий, работает с выходом на точные координаты ячеек активной зоны. Телевизор, телекамеры, прожектора… Словом, целый комбайн… Чует это Курков Тарас Григорьевич, чует.
А глазки у него черные, быстрые, глубоко сидящие. И себе на уме человек. Все-то он всегда знает, вопросов у него, что называется, никогда нема. Только себе командует. И начальники смен атомной электростанции перед ним шапку ломают: «Тарас Григорьевич!.. Тарас Григорьевич!..»
Особый тип человека выработался в атомном деле. И все оттого, что при опасности и вроде как без потерь. Оно, конечно, хорошо. Так и должно быть. Потери совершенно ни к чему… И все же скромность всегда украшала человека…
Но сегодня дело меняется. Сегодня Тарас попадает, как и мы, в новую ситуацию. Предстоит перегрузка всухую, и уже не только телевизор, но и визуальный досмотр за транспортируемой кассетой будет необходим ему так же, как и мне.
Чувствует это Курков, чувствует… Я и сам вижу, что он сегодня немножко не такой. Сначала вроде и разбежался от двери, а потом глянул вниз, в сухую-то шахту, на лоток, перекинутый от реактора к бассейну выдержки, и весь как-то замедлился и пытливо посмотрел мне в глаза.
«Все ясно! Ситуация нетипичная», — отметил я.
Смотрит Тарас Григорьевич на меня, а мне кажется, что на его гладкокожем скуластом лице миллион вопросиков рассыпался. Нет, чтобы один большущий вопрос поперек всей физиономии, а мильон… Так мне кажется, и ничего тут не сделаешь. Каждая клеточка, каждая пора его лица — маленький вопросик.
— Всухую будем… — сказал я спокойно.
— Всухую? — спросил он озабоченно, скороговоркой.
— Да, всухую… Готовь машину и выводи мост и тележку на координаты 15–32. Эту кассету возьмем первой.
Тарас Григорьевич все еще пытливо смотрит на меня и молчит.
— Всухую потащим… Я ж сказал… — пояснил я, чувствуя, что он хочет лишний раз удостовериться. — Над вот этим лоточком… Стыкуемся отсюда… А когда подцепим кассету, уйдем на дистанционный пульт и будем управлять транспортировкой оттуда.
Тарас Григорьевич продолжает молчать, тараща на меня свои независимые черные глазки, и наконец выстреливает:
— А как насчет защиты дистанционного пульта?.. Нейтроны будут лупить напрямую… Так было пятнадцать метров воды еще, а тут… По воздусям да по… — он назвал то место, за которое больше всего опасался.
— Толщина стены и смотрового стекла рассчитаны на такой случай, — сказал я глухо. — Но мы еще померим… Убедимся… Будет простреливать — отложим перегрузку до принятия решения по усилению защиты… А решение — ты сам знаешь, какое будет, — обложиться свинцом…
Тарас Григорьевич как-то вмиг успокоился, лицо стало безразлично-независимым. Он резво взбежал по трапу на мост перегрузочной машины. Гулко топая по железу бутсами, прошел в кабину, расположенную на тележке, врубил моторы.
Напольно-перегрузочный мост нудно загудел. Загромыхали контакторы. Машина дернулась с места сначала одной стороной, потом судорожно подтянула другую и затем уже ровно покатила по рельсам, наполнив пространство центрального зала низким гулом.
Одновременно тронулась и тележка с кабиной оператора. Полированная телескопическая штанга с телекамерой и захватом для кассеты вошла в воду.
Тарас не заставлял себя ждать. Начал выход на координаты 15–32. У меня даже засосало под ложечкой от такой оперативной исполнительности. Почему-то хотелось помедлить…
Ага! Вот и Миша Супреванов. Высокий, стройный, плосколицый. Черноволосый и черноглазый. Два выражения всегда присутствуют у него на лице — некоторое смущение и непроходящее ожидание приказа. И что больше всего мне нравилось в нем — никогда ни о чем не умолчит, всегда доложит о своих сомнениях. На дело идет смело, с расчетом… Зорок, смекалист, пытлив…
Вот теперь тоже. Остановился, молчит. Вроде смущен.
— Ну что? — спрашиваю я. — Смену принял?
Поделиться книгой: