Мажор

— Веди!

Ехать оказалось недалеко — буквально три дома. Запустив меня в еще теплую со вчерашнего вечера баню, девчонка исчезла, пропищав, что скоро вернется. И на фига она мне? Спинку потереть, что ли? Но вскоре забыл обо всем, добравшись до теплой воды. Кайф!!! На отходняке, да еще пока двигался, не замечал, как продрог, а тут разом застучали зубы, и с ног до головы покрылся мурашками.

На приведение себя в порядок потратил все остатки из нагретого бака, домываться и полоскать одежду пришлось в холодной воде. Кожаную куртку, как мог, оттер хотя бы снаружи, рубашку теперь только на выкид — жижа оказалась на редкость стиркоустойчивой, но добраться до дому — сойдет. Зато ткань на сорочке воду не задерживала, и достаточно было пары энергичных встряхиваний, чтобы она стала почти сухой. Открытым остался вопрос с джинсами. Полоскание в трех тазах им мало помогло, разве что грязь теперь не концентрировалась на задней части, а равномерно распределилась по всей поверхности. И, разумеется, сколько их ни выжимал, с них по-прежнему продолжала капать вода.

Для оценки результатов затраченных усилий выбрался в предбанник — светильник в парной явно знавал лучшие времена. Протягивая штаны к чуть более яркой лампочке, нос к носу столкнулся с малявкой, раскладывавшей на лавке ветхое застиранное полотенце. Мелкая жалобно взвизгнула и покраснела так, что я начал волноваться за ее здоровье, а потом пулей вылетела за дверь, выронив темный сверток. Покосившись на прополосканные и зажатые в руках трусы и джинсы, пожал плечами: не думала же она, что я в одежде мыться буду? Но вскоре переменил о девчонке мнение в лучшую сторону: брошенный сверток при поднятии оказался штанами от робы. Дешевыми, поношенными, великоватыми, зато сухими и чистыми. А если не приглядываться, то и за джинсы издали сойдут.

Несчастье звали Маша, и училось оно в восьмом классе нашей же школы.

— Чаю выпьешь? — спросила она меня, когда с короткой церемонией знакомства было покончено.

Посмотрел на занимающийся рассвет, на передумавший расходиться туман и сказал:

— А, давай!

Скрыть ночную отлучку дома уже вряд ли удастся, а минутой больше — минутой меньше — роли не играет. Зато слегка убрать запах перегара не помешает.

В летней кухне — а в дом меня не пригласили — оглядел приготовленный натюрморт: два стакана, закопченный чайник и блюдце с четырьмя черными сухариками. И еще полный молочник — видать успела, пока я отмывался, по новой сгонять за молоком. Сама она, кстати, платье переодела, но гольфы на ней остались те же — с грязными разводами и одной сиротливой кисточкой. И почему-то эта кисточка так и лезла на глаза, вызывая иррациональные угрызения совести.

В утренней промозглой сырости чай остыл моментально, и я почти залпом выхлебал свой стакан, не притронувшись к сухарям. Если честно, в нормальное время я бы и собаке постеснялся такое дать, но не взял не поэтому. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что семья здесь живет бедная — об этом кричала и сервировка стола, и Машина одежда, и общая обстановка. Объедать тощую девчонку показалось мне кощунством.

— Спасибо за чай, — отставил я стакан, — Поеду. Когда удобно будет штаны вернуть?

— Ммм… — почему-то без труда догадался о ходе ее мыслей — любопытные соседки жили не только в моем квартале.

— Завтра с утра за молоком поедешь? — уж один-то день могу и встать спозаранку.

Маша, покраснев, кивнула.

— Тогда до завтра.

— До завтра, — еле слышно прошептала она.

Незамеченным проникнуть домой не удалось — в прихожей среди рассыпанной с полки обуви и пустых бутылок сидел пьяный в зюзю старик и плакал.

— Сынок! — обрадовано встрепенулся он, взмахивая унизанными перстнями кистями рук и безуспешно пытаясь подняться с пола, — Живой, слава богу!

Поодаль, отчаянно переминаясь с ноги на ногу, стояли два громилы и не решались к нему подойти. Могу их понять: пусть им по сороковнику, а отцу почти восемьдесят, пусть они в прошлом тренированные убийцы, а он никогда к физической силе не стремился, но Петр Исаевич Романов и сейчас считался одним из самых опасных людей в империи, наравне со старой аристократией. А любое из его колечек могло от непонравившегося ему человека и пепла не оставить. Прихватив, правда, пару кварталов заодно, но кто из нас совершенен? И даже если отнять его перстни, пуговки, цепочки и браслеты, он, вполне вероятно, был артефактом сам по себе. Это, конечно, только мои домыслы, но проверять я точно бы не взялся. И другим бы не советовал.

Да, этот с виду немощный старик — мой отец, единственный и неповторимый Петр Романов собственной персоной, чьим жалким подобием я являюсь. Когда-то давно шестидесятитрехлетний профессор артефакторики женился на собственной несовершеннолетней студентке, что повлекло за собой грандиозный скандал, переезд в глушь и через девять месяцев — меня. Надо впрочем признать, что до смерти матери он так не выглядел: одаренные в большинстве своем после определенного возраста смотрятся не на прожитые года, а так, как себя ощущают. И пять лет назад этот человек в одночасье из цветущего мужчины превратился в ту развалину, что я вижу сейчас.

Долгое, очень долгое время я считал, что это справедливо.

Но все-таки…

Машкин обрыв — назван, конечно, не в честь сегодняшней Машки, а по имени какой-то другой несчастной, — он регулярно собирал дань из человеческих жизней. Шесть метров высоты, острые камни внизу… В мэрии давно идут разговоры, чтобы как-то его оградить, обезопасить, но пока там до сих пор ежемесячно бьются машины. А на мне, не считая мелких царапин, ни одного ушиба. Сделанная им защита спасла.

Так может быть это я неправ? И может быть есть что-то, непосильное и ему?..

— Папа! — давно и прочно забытое слово тяжело протолкнулось сквозь горло, — Пап, ну что ты сидишь на холодном полу!

Опустившись перед отцом на корточки, я стал закидывать его руку себе на плечи. При всей своей ненависти мне никогда не приходилось сомневаться в том, что я — тот единственный человек, кому он никогда не причинит вреда.

— Папа… — свободной рукой он погладил мои мокрые волосы, — Как давно ты меня так не называл, сынок…

— Пап! Тебе вредно тут сидеть, пойдем спать!

— Мне уже все вредно. — Но он не сопротивлялся подъему и походу в сторону спальни. Николай с дядькой Рафом облегченно переглянулись, Коля бросился подставлять свое плечо с другой стороны, а Рафаэль придерживал перед нами двери.

— Точно! И пить столько вредно! Вот зачем ты пил?

— Сынок… — уже лежа в постели, он никак не выпускал моей руки из своей, — Когда-нибудь я умру с твоим именем на губах…

— И нафига мне такое счастье? Живи, давай! Умирать он собрался!.. — проворчал я напоследок, покидая отцовскую комнату.

Глава 2

В пять утра я не спал, но не потому, что встал заранее, а потому что опять еще не ложился. Странный, пошедший кувырком день поставил все с ног на голову. Проснувшись к обеду, я впервые не смылся из дома до вечера, а спустился на общую трапезу, отец тоже не заперся в своей мастерской. Весь обед мы как два хищника наблюдали друг за другом, кружили, принюхивались. И молчали. Я не знал, о чем с ним говорить, он, подозреваю, мучился той же проблемой. И так, может быть, все ничем бы и окончилось, но положение спасли дюжие курьеры, доставившие ящики с грузом на наше крыльцо.

— Твой очередной заказ? — спросил я, только чтобы что-то спросить.

— Да, новые материалы из Конго.

Африка? Это интересно. Далекий континент таил массу неизведанного.

— Поможешь?

— Тебе помочь? — одновременно произнесли мы. И так же разом неловко замолчали.

— Конечно, пошли! — первым спохватился он.

Сортировать и разбирать посылку пришлось до самой ночи. Мы мало говорили, а если и приходилось переброситься словом, то это было по делу, но до чего этот вечер был похож на те, из прошлой и забытой жизни! И, расходясь глубоко за полночь по комнатам, я впервые за долгое время произнес без малейшей издёвки:

— Спокойной ночи, папа.

Машка оказалась сиротой, как и я, только наоборот — у ней была жива мать. Встретив ее не на обратном пути, а еще только когда она отправлялась на ферму, просто отдать штаны почему-то показалось мне неправильным, и я два километра туда и обратно тащился рядом, выслушивая поток сознания, которым она забивала окружающую тишину.

Достаточно обыденная история для нашего городка: отец — военный, мать — домохозяйка. Семь лет назад часть, расквартированную поблизости, срочным порядком перекинули на Аравийский полуостров, где мы, я имею в виду сейчас нашу Российскую империю — ввязались в конфликт и ощутимо получили по щам. Тогда вообще чудом до второй мировой не дошло, но как-то смогли удержаться и договориться.

Договориться-то удалось, а вот из откомандированной части домой вернулись только четыре офицера, и Машкиного отца среди них не было.

Восточное наследство, головная боль нашей империи. Саудовский принц, совершая турне по Европе, сделал остановку в Петербурге, да там и застрял, влюбившись в младшую дочь императора — великую княжну Елену. Княжна была сосватана чуть ли не с пеленок, но именно тогда произошел разрыв помолвки, принц Генри вопреки всем договорам женился на другой. Международный скандал, обмен гневными грамотами, высылка послов, в общем, свистопляска та еще! Ну и, понятное дело, девушке-то обидно! Идти за кого попало нельзя, а все остальные принцы уже заняты!

А тут: красавчик, настоящий принц, еще и наследник, в отличие от предателя Генри. Дорогими подарками заваливал, даже серенады под окнами по непроверенным данным пел! Судя по тому, что свадьбу сыграли неприлично быстро, не устояло не только девичье сердце, но и весь остальной ливер. И как-то очень удачно разрешились и религиозные препятствия, и остальные преграды.

Вывод: для арабов наша империя справа, потому что «направу ехати — женату быти».

Вся эта история случилась задолго до моего рождения, и знать бы я о ней не знал, если бы не последующие события. Сначала умер король-папа Фирсал ибн чего-то там, на трон взошел женатый на нашей принцессе принц Абдалла. А семь лет назад скоропостижно скончался и он, оставив единственного наследника — несовершеннолетнего Сауда, по совместительству — внука нашего императора. Ну, чем не повод вмешаться в дела далекой Аравии?

Учитывая, что в том регионе традиционно сохранялось высокое влияние Великобритании и Франции, мы явно полезли играть не в свою песочницу. И уже резвящиеся в ней «детишки» очень не хотели пускать туда нового игрока. Совочками и ведерками нас били долго. И до сих пор иногда получаем, но это уже мелкие пакости по сравнению с тем, что творилось семь лет назад.

Так что Машкину историю я выслушал, принял к сведению и… тут же забыл, проводив девчонку до дома. Лично нашей семье вялотекущая где-то на другом краю мира гражданская война шла только на пользу: новые боевые действия — новые заказы отцу — новые поступления на его банковский счет. Уж эту-то цепочку я отлично понимал даже в шестнадцать лет.

Мы с отцом не поменялись в одночасье. Но я, вероятно, просто устал от своей ненависти, и хрупкое, робкое перемирие между нами так и продолжалось весь май и июнь. Я снова стал просиживать часами в его лаборатории, помогая и расспрашивая, а отец, боясь меня вспугнуть, рассказывал, над чем работает, учил редким приемам, а иногда вообще закатывал целые лекции. И, наверное, я впервые осознанно понял мать: видя его таким увлеченным, если не сказать — вдохновленным, невозможно было оставаться к нему равнодушным.

Казалось мне или нет, но в своей вотчине он сбрасывал года, которые в обычное время тянули его вниз. Там он выпрямлялся, расправлял плечи и снова становился тем гигантом, каким виделся в смутных детских воспоминаниях. Тем, кто подбрасывал меня к потолку, вызывая восторг, тем, кто катал на плечах, даря целый мир. Тем, кем я гордился: «Смотрите, люди, завидуйте! Это — мой папа!!!».

И впервые в середине мая я сам нарушил сложившееся между нами негласное табу:

— Расскажи о ней.

Мне не надо было пояснять, о ком я спрашиваю.

— Что именно?

— Знаешь, я тут вдруг понял, что почти ее не помню. Рыжие волосы, солнечная улыбка, а пытаюсь в голове сложить лицо — не получается. Какая она была?

— Она была… — он мечтательно улыбнулся, — Яркой! Впервые я увидел ее во дворце…

— Во дворце?! Ты?!

— По-моему я уже рассказывал тебе, что почти десять лет отслужил придворным артефактором.

— Не помню…

Может когда-то и рассказывал, но я на самом деле не помнил.

— Что сказать… было такое в моей биографии. Ей было семь лет. На каком-то чаепитии, уж не помню, в честь чего, она уселась ко мне на колени и заявила, что когда подрастет — выйдет за меня замуж.

— А ты?

— Посмеялся, конечно! Мне уже тогда было пятьдесят с лишним, не думаешь же ты, что я серьезно отнесся к словам крохи?

— И?..

— Годы шли, а она не отступалась. Почти преследовала. Не поверишь — бывало, прятался по коридорам от сопливой девчонки! Когда ей исполнилось тринадцать, у меня состоялся серьезный разговор с его величеством.

— С его величеством?!! — неверяще переспросил, потому что умом я понимал, что отец крут, но то, что он запросто беседовал с императором!!! Этот факт не спешил укладываться в моей голове!

— Чему ты удивляешься? Свою воспитанницу он любил! А по слухам — не просто воспитанницу, а родную дочь! — добил меня отец.

Дар речи мне отказал. Это что же получается? Я внук императора?!!

— Не спеши радоваться! — сполна насладившись всей палитрой сменяемых чувств на моем лице, спустил меня с небес родитель, — Родственницей в каком-то далеком колене она ему приходилась, но вот дочерью — вряд ли. Он ее так никогда и не признал.

— А может…

Отец перебил, не дав договорить глупость:

— Невзирая на гнев императрицы, он признал пятерых своих детей от разных женщин. О Наде — да, слухи ходили, но он их пресекал. Так что, скорее всего это были досужие разговоры. К тому же на него она не была похожей ни в детстве, ни потом.

«Есть вероятность, что я могу быть внуком императора!» — мыслить о чем-то еще я был не в состоянии.

— Я к чему это тебе говорю: летом ты уедешь в Петербург. Или ты передумал поступать в университет?

— Нет! — я наконец-то пришел в себя и стал готов внимать дальше.

— Та история, она, конечно, уже забылась, но запрет на посещение столицы с меня не снят, и ты будешь там один, я даже навестить тебя не смогу. И теоретически к тебе могут подойти люди с какими-нибудь предложениями, заморочить, вскружить голову… Я хочу, чтобы ты навсегда зарубил себе на носу: ты правящей семье не родственник. Думать иначе — опасно. А, чтобы совсем спустить тебя на землю, рекомендую всегда помнить, что ты еще внук сапожника из Одессы!

— Какого еще сапожника? — переход от дворцовых небожителей к лицу с прозаической профессией оказался неожиданным.

— Самого обыкновенного! Исы Ароновича! И Сары Абрамовны — его жены! Ой-вэй! Лышэньки! Наш Пэсэх таки умный рэбенок! А я всехда это зналы! — отец так натурально изобразил неповторимый одесский говор, что я воочию представил себе типичную еврейскую мать, произносящую эти слова. — Знал бы ты, сколько лет я вытравливал из себя этот колорит!

— То есть ты, я… евреи?..

— Ты нет. Да и я уже по большому счету… Какой из меня еврей? Выкрест я. Надеюсь, всевышнему все равно, какие молитвы я ему возношу и каким образом обращаюсь. — Отец ненадолго замолк, углубившись в воспоминания, — Ты просто не представляешь себе тех времен, а в книгах этого не прочитаешь: мировая война только закончилась, кругом разруха, нищета, грязь… Как тараканы из всех щелей повылазили какие-то юродивые, пророки, оракулы, бандиты, агитаторы… На одной улице могли призывать свергать императорскую власть, а на соседней — собирать подписи и пожертвования в их поддержку.

— А ты?

— Мне было пять лет, я глазел и на тех и на этих. Или ты думаешь, я так и родился — седым, бородатым и старым?

— Нет, конечно! — Хотя, положа руку на сердце, я именно так и считал. — И что?

— Честно говоря, я ничего не понимал в том хаосе, а позже понял, что и взрослые в нем мало разбирались. Зато мы все от мала до велика разбирались в погромах. Идут свои — значит можно запереться покрепче и просто не отзываться на стук и выкрики. Самое страшное — стекла побьют. Зареченские, те могли и морду капитально начистить, и даже красного петуха могли подпустить. А если идет пьяная матросня, значит надо прятаться по-настоящему — эти и в штыки могли взять. Однажды так и произошло. Мы с пацанвой ловили раков тогда, далеко от дома забрались… а вернулись… соседка, тетя Валя, все пыталась удержать, не дать увидеть… Дом выгорел полностью, отца убили во дворе, мать с сестрами были в доме… — теперь отец молчал намного дольше, — Не знаю, может у меня и была еще родня, каких-то гостей я смутно помню. Но если и были, то их никто на нашей улице не знал, а сами они так и не пришли. Тетя Валя меня забрала к себе, а через полгода, когда так никто и не объявился — усыновила. И вот она-то как раз и была Романовой. Она же и окрестила, моего мнения, сам понимаешь, никто не спрашивал. От настоящей семьи только отчество и осталось. Странная она вообще-то тетка была, если между нами, еще не сумасшедшая, но мозги набекрень, это точно. Сын у нее на фронте погиб, муж еще раньше, наверное потому сироту и пожалела. А рука какая тяжелая!

— Она тебя что, била?!

— Так я тоже не подарком был. — Заметно смутился отец, — Я ж своих родителей поначалу помнил, мамой ее наотрез называть отказывался! Грубил, хамил. Она меня иначе, чем наказанием, редко звала. Чуть старше стал — еще и с шайкой воров связался!

— Ты?!

— Ага! По карманам, между прочим, промышлял! Самым высоким воровским искусством это тогда считалось! Высшим форсом!

— Врешь! — В это я не мог поверить, только не отец — респектабельнейший член общества, попечитель нашей школы, основатель десятка благотворительных фондов!

— Подойди! — Он выпрямился, окончательно оторвавшись от чертежей, над которыми корпел, и пощелкал, разминаясь, суставами пальцев.

Стоило мне приблизиться, как отец сделал шаг навстречу, задев плечом, и пошатнувшись, стал оседать на пол.

— Тебе плохо?! — кинулся я за ним, подхватывая и усаживая на стул.

— Мне хорошо! — ответил он, развалившись на сиденье и поигрывая моими часами.