Помоги проекту - поделись книгой:
— Но там их уже успокоили.
— Еще бы, до новых веников помнить будут армию Директории. Мы сами и делаем из них большевиков. Меня только интересует, кого же тогда мы защищаем от большевиков?
— Удивляюсь, как тебя допускали преподавать математику. Смела да Умань — еще не вся Украина. Тридцать пять миллионов…
— Где они, Лец? Кто был — и те разбегаются. А вчера целый полк перешел к красным.
Лец-Атаманов наморщил лоб: это была правда — казаки целыми подразделениями перебегали в Красную армию или к партизанам, — и он нехотя возразил:
— Не только света что в окошке, еще найдется сила.
— Антанта, сказывают, обещает помочь, — сказал старший Карюк. — Где ты слыхал, сынок? Дал бы бог!
Вместе с отцом в дивизионе служил и сын. У него было сизое от угрей лицо и такой же толстый фамильный нос.
— В «Трибуне» читал, — ответил молодой Карюк, набивая рот колбасой.
— И Антанта поможет, — сказал старик. — Это тебе Украина, а не какая-нибудь Исландия, где и трава не растет.
— Когда останутся одни только головорезы?
— В таком деле лучше иметь головорезов, чем гнилых интеллигентов, таких, как ты.
— Благодарю, Лец! Тогда давайте объединимся с атаманом Григорьевым.
— Григорьев не захочет, — откликнулся из угла молоденький командир, — побоится, что славное войско запорожское разложит его банду.
— У Григорьева программа: хоть круть, хоть верть — гуляй, смерть, — сказал молодой Карюк.
— Ну, опять за политику, — недовольно буркнул старший Карюк.
— А наша программа тебе ясна, Андрий? — спросил Лец-Атаманов. — Только что мы слышали программу твоего батьки. Для него «все люди — человеки», а для полковника Украина — немецкая выдумка… Выдумка! — Лец-Атаманов заскрипел зубами. — Зачем же вы тогда ей служите?
— Я служу силе, которая воюет с большевиками, пан сотник, — возразил полковник. — Напрасно вы, панове, тратите время. Давайте лучше пить. Все мы одинаково вопрошаем: «Куда, куда вы удалились?..» Поищем на дне. — И он опустил кружку в ведро.
— Нет, не одинаково! Я — за самостийную Украину! — выкрикнул молодой Карюк.
— В самую точку! — подхватил Рекало и затянул:
— Перестань, орать! — раздраженно сказал Лец-Атаманов. — Слышишь, что говорит Андрий: за казацкие вольности, за Украину для украинцев!
— Которые выгоняют панов из имений, а мы их укрываем в штабных вагонах.
— Бей панов! — выкрикнул истерически молоденький командир с бледным искаженным лицом, силясь выкарабкаться из угла. — Бей их! — и уставился красными глазами в старшего Карюка.
— Замолкни, Пищимуха! А ты, Рекало, видать, не на ту ногу нынче встал.
— Истина, Лец, превыше всех благ.
— А что такое истина? Сам Христос не мог дать ответ.
— Надо было ему Рекала спросить, — фыркнул младший Карюк.
— Правильно, Андрей. Истина — это то, на что мы стараемся закрывать глаза, а теоретически — гармония моего субъективного ощущения и объективной действительности. А объективная действительность, панове, говорит, что к идее самостийности народ равнодушен. Собралась нас кучка…
— Чтобы возродить нацию. Слава героям!
— А нация хочет не войны, а федерации с Советской Россией. Тогда нам сам черт не страшен. Незачем закрывать глаза: большевистские лозунги для народа реальность, а наши — абстракция. А на этом основании мое субъективное ощущение говорит, что для крестьян мы чужеродное тело, значит — банда. Перешло из итальянского языка и означает — шайка контрреволюционеров.
— Погоди, не нынче — завтра нас признает Антанта, тогда мы покажем им революцию.
— Признает и к сердцу прижмет, так что из нас сок потечет. В это я верю, Андрюша! — И Рекало поднял над головой кружку. — Ладно. Выпьем за самостийную Украину!
— На колесах! — буркнул адъютант. — Говорят, уже и Киев…
— Что, что Киев? Сдали? Брешешь, чертов цыган! Ты слышишь, что он говорит, Лец?
Лец-Атаманов смотрел в темное окно. Тонкими пальцами он сжимал виски.
— Слышу!
— Куда нас везут? — вдруг истерически закричал Пищимуха. — Я пошел в армию, чтобы только сбросить гетмана. Оставил жену, ребенка без хлеба, без денег. Что с ними? А может, их уже расстреляли, повесили… — и он замотал головой. — За что? Я никогда не был контрреволюционером. Слышите, черти, дьяволы, где наша Украина? — Он вскочил на ноги и сорвал со стенки карабин. Адъютант толкнул его назад в угол.
— Колька, брось, дурень!
— Кто дурень?
— Отберите у него карабин.
— Брось, говорю тебе, а то в ухо дам!
— Кто дурень, я — дурень?
И он прицелился из карабина.
Полковник Забачта мигом вскочил и с опаской ухватил карабин за ствол.
— Перестань, Коля!
— Прочь с дороги, наемник! — крикнул Пищимуха, толкая полковника стволом в грудь. — Тебе еще будет пуля, а первая — цыгану.
Командиры вскочили разом, а старший Карюк упал на четвереньки, и в этот момент грохнул выстрел. Но Рекало ударил кулаком по карабину прежде, чем Пищимуха успел спустить курок. Пуля посадила черную точку над дверью и вылетела в коридор. Пищимуха кинулся теперь на Рекала, но адъютант подмял его под себя и прижал к дивану.
— Задушу, мерзавец! — кричал он, прижимая его коленом.
Кричали и остальные командиры. Карюк уже поднялся с пола и, норовя выскользнуть из купе, торопливо отряхивал свою репсовую гимнастерку и визгливо приговаривал:
— Вот и повеселились. Позор какой! Изо дня в день живешь под пулями, а полковник любуется. Нет, чтобы о деле хоть раз поговорить толком, они про политику развели болтовню!
— Ну, а вы о чем хотели?
— Для чего меня звали? Чтобы наконец как-то покончить с этими каждодневными пьянками, скандалами.
— Правильно, пан Карюк, — снисходительно улыбаясь, ответил Забачта. — Вы на меня полагаетесь?
Карюк, как заяц, заморгал глазами, но другие подняли шум. Даже Пищимуха поднялся и снова замахал карабином.
— Забачте поручать водку? Пропил Россию… Протестую!
Успокоил всех сотник Рекало.
— Панове, — заговорил он, словно выступал на заседании Малой Центральной рады, — поскольку мы служим в запорожской армии, значит, и обычаи у нас должны быть запорожские, а отсюда все, касаемое нашего коша, подлежит только решениям рады. Почитайте «Черную Раду» Кулиша — и вы увидите. Согласны?
— С чем согласны?
Закончить не дала внезапная остановка, отчего все полетели на переднюю стенку, а Карюк снова очутился на полу.
— Что такое?
— Что случилось? — заговорили испуганно все сразу.
— Стали!
— В степи?
— Разорвался эшелон!
Все выскочили из вагона в тамбур. Лец-Атаманов, пробегая мимо своего купе, остановился и постучал. Из-за двери послышался голос Нины Георгиевны:
— Скажите, это станция?
— Не может быть, я сейчас узнаю, вы не беспокойтесь.
— Я выгляну. Может, еще удастся возвратиться.
— На дворе ночь. Возможно, Одесский полк. Пожалуйста, сидите спокойно!
Захватив из купе карабин, сотник выскочил. За дверью на него бешено налетел ветер и швырнул колючим снегом в лицо. Сотник остановился. Белая пена метели, как о берег, билась о вагоны и со свистом носилась по темному полю. В стороне от эшелона мерцал какой-то огонек, туда проворно стекались темные тени. Лец-Атаманов спрыгнул со ступенек и завяз по колени в снегу.
3
Огонек горел в будке стрелочника. Эшелон остановился на разъезде, откуда пути расходились: один — на Смелу, другой — на Елисаветград.
— Так в чем же дело, почему стали? — допытывался кто-то.
— Машинист заявляет, что паровоз испорчен.
Разъезд находился в шести верстах от Знаменки, где могли уже быть красные. Из Елисаветграда паровоз может прибыть только к утру.
— Брешет машинист. Большевистские штучки.
— А как ты проверишь? Уже пробовали духу давать, божится.
— Пулю ему!
— А после ты поведешь?
— А вот мы сейчас поищем машиниста, — сказал сотник.
Лец-Атаманов, утопая в снегу, побежал вдоль вагонов назад. В теплушках, набитых казаками, чадили добела раскаленные печки, а вокруг них кучками сидели и свисали с верхних нар распаренные казаки.
В первых двух вагонах, под крепкую ругань, хлопали картами, и на голос сотника никто даже не отозвался. В третьем вагоне в углу на нарах в казацкий хохот вплетался женский визг. Когда голова сотника появилась в дверях, кто-то шикнул на нары и сердито выругался:
— Тут ездовые, задвиньте дверь!
Двери перед самым носом захлопнулись с визгом.
— А это какая команда? — остановись у пятого вагона, уже раздраженно спросил Лец-Атаманов.
Кучка казаков, оборотясь на голос сотника, поспешно прикрыла что-то, но Лец-Атаманов успел заметить на полу штуки разной мануфактуры. Чтобы поскорее сплавить непрошеного гостя, один казак в добротной бекеше выбежал к дверям и заискивающе ответил:
— Телефонисты, пан сотник. Что, машиниста? Я малость разбираюсь в этом, только, может, лучше кто-нибудь другой. Вот тут рядом пулеметчики, спросите.
— А Кавуля не знает?
Рябой одноглазый телефонист Кавуля топтался по мануфактуре и, выпучив разъеденный дымом глаз, хрипло ответил:
— Я не из таких. Богиня — этот может.
— Ну, тогда, Богиня, беги сейчас на паровоз. А вы будьте наготове: все может быть.
Телефонист в бекеше растерянно потоптался в дверях и, что-то шепнув Кавуле, соскочил в снег.
Лец-Атаманов наконец подошел к дверям последней теплушки. Он хотел отодвинуть их, но двери не поддавались. За дверями кто-то громко читал. Лец-Атаманов прислушался.
— «…первое — признание Директорией советской власти на Украине, — доносилось из-за дверей, — второе — строгий нейтралитет Украины в активной борьбе против войск Антанты, Деникина, Краснова и поляков; третье — активная борьба с контрреволюцией. Это положение принято вашей чрезвычайной комиссией и передано по радио Российским советским правительством как нам, так и Директории. Мы уже согласились на эту платформу и на перенесение переговоров в Харьков…»
Лец-Атаманов стоял под дверью, ошеломленный. Он одновременно ощутил и прилив какой-то неожиданной радости: «Может, в самом деле уже до чего-то договорились, конец войне, конец блужданиям?» — и в то же время кольнула обида: он, командир, не знает, что творится в Директории, по воле которой они блуждают в снегах, а какие-нибудь казаки… Но из каких же источников? Сотник нервно забарабанил в дверь.
— Кто там?
— Это я, командир батареи.
За дверью засуетились, зашелестели бумагой и зашлепали по полу валенками. Наконец дверь отодвинулась. Казаки искусно делали вид, что заняты истреблением «унутреннего врага».
— Бунчужный, и ты здесь? — спросил удивленный сотник.
Поделиться книгой: