Помоги проекту - поделись книгой:
Голубые эшелоны
Думалось ли когда-нибудь, что придется писать предисловие к книге самого Петра Панча? Того самого Панча, чей «Маленький партизан» был в твоей первой школьной хрестоматии, чьи «Голубые эшелоны» входили в круг твоего первого мальчишеского чтения, чей монументальный роман «Клокотала Украина» ты перечитывал, уже сам начав писательствовать.
Быть может, такова уж судьба всех мастеров, чтобы судили затем о них подмастерья и ученики? Ведь сколько исписано бумаги о Пушкине и Шевченко в надежде если и не приблизиться к великим художникам, то хотя бы понять их в чем-то.
Имя Петра Панча стоит одним из первых среди зачинателей украинской советской прозы. Область духа, к которой принадлежит также литература, капризна и своенравна. В нее приходят многие, остаются там — увы! — далеко не все. Петро Панч не только удержался, он стал не просто зачинателем украинской советской прозы, но и одним из ее самых выдающихся мастеров, таких, как А. Головко, Ю. Яновский, И. Ле, И. Сенченко.
Он всегда знал, что будет писателем. В своей автобиографии (Советские писатели. Автобиографии в четырех томах. Гослитиздат, 1959, т. II, стр. 197) Панч писал:
«Еще с детства ничего я так не любил, как летние ночи. Только наставали теплые дни, мы с меньшим братом переходили спать в сарай на подмостки. В стене светилась дырочка, в которую видно было немного улицы, хату напротив и за ней темную стену высоких дубов. Там была левада Боровика…
Мы до боли в глазах смотрели в дырочку: вот из тени вынырнула собака, улицу перебежала кошка, и нам кажется, что и кошка и собака какие-то особенные: давно уже все спят, а они еще бегают. Но вот в конце переулка слышатся шаги. Вероятно, идут девчата с парубками. Нам очень хочется услышать, о чем они разговаривают между собой, и мы вслушиваемся, затаив дыхание, но они начинают уже петь:
Ночь звенит, как натянутая струна, и мы, убаюканные песнями и соловьиными трелями, гуденьем майских жуков и тихим шелестом трав, засыпаем. Уж сквозь дрему я думаю: «Если бы все это описать!»
С чего начинается писатель? С рождения, обстановки, особых условий, творческого окружения? Однозначного ответа нет. Сколько писателей, столько и ответов. На первый взгляд ничто не указывало на то, что крестьянский сын Петро станет в будущем известнейшим писателем своего народа, на самом же деле случилось именно так.
Петро Иосифович Панч (настоящая фамилия Панченко) родился 4 июля 1891 года в местечке Валки на Харьковщине, в бедной крестьянской семье. Учился в двухклассном приходском училище, работал канцеляристом в Валках и в Харькове; решив получить высшее образование, посещал общеобразовательные курсы. Но мечту об университете пришлось оставить: полиция закрыла курсы. Панч учится в Полтавской землемерной школе, мобилизованный в 1915 году в армию, кончает Одесское артиллерийское училище, в чине прапорщика оказывается в Царском Селе под Петербургом, где его застает Февральская революция. После Октября добровольно вступает в Красную Армию, в ее рядах сражается с деникинцами, белополяками, различными бандами. Вернувшись в 1921 году в Валки, Панч работает землеустроителем и в это же время начинает писать. Он посылает свои статьи, фельетоны, рассказы в валковскую газету «Незаможник», в харьковские «Вісті» и «Селянську правду». Под многими из этих писаний стоял псевдоним Максим Отава. Как-то очередную свою корреспонденцию для «Незаможника» будущий писатель подписал, сократив свою фамилию, словом «Пан». Но слово «пан» было настолько непопулярно после революции, что редактор газеты прибавил к нему еще одну букву от фамилии автора, и получилось: Панч. Так родился псевдоним, под которым мы теперь знаем выдающегося мастера украинской прозы.
В 1923 году Панч переезжает в Харьков. Вместе с Павлом Тычиной работает в литературном журнале «Червоний шлях», становится членом союза крестьянских писателей «Плуг», в 1924 году издает первую книжку своих рассказов «Поза життям» («Вне жизни»).
Талант и революция — с этого начинался молодой писатель.
«Нас, первых творцов литературы, которые еще на великих руинах борьбы начали свой тяжкий труд творения новой пролетарской литературы, — нас вынесла могучая волна революции», —
писал Панч в одном из своих выступлений тех лет (
В первые годы пребывания в Харькове Панч пишет очень много, хотя на первых порах ограничивается только жанром рассказа. Работая над произведениями малой формы, писатель, как он сам после вспоминал, впервые с такой остротой почувствовал высочайшую ответственность за каждую фразу, за каждый образ, за каждое слово, он учился той высшей простоте, которая дает литературе доходчивость и вместе с тем вмещает в себе всю сложность и противоречивость жизни.
Кто-то назвал рассказ художественным выражением молодости. Если это в самом деле так, то можно только порадоваться за Петра Панча: уже в глубокой старости, став признанным мастером прозы, он не оставил напряженнейших творческих поисков в этом жанре. Во время Великой Отечественной войны, работая на Украинском радио, Панч создает жанр короткого радиорассказа, острого, хлесткого, сжатого, как стальная пружина. Пожалуй самым знаменитым из этих рассказов была «Кукушка»:
«Карательный отряд шел ловить украинских партизан. Вдруг в лесу закуковала кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить? — загадал ей фриц.
— Пока моя пуля долетит! — басом ответила с дуба кукушка».
Иногда кажется, что писатель задался целью написать рассказ, который состоял бы всего лишь из одной строчки, — так упорно и тщательно отгранивает он каждое слово, так самоотверженно ищет максимальной простоты и афористичности выражения.
Делясь секретами своего мастерства, Петр Панч в одной из статей писал по поводу своего романа «Клокотала Украина»:
«Лишь три слова «Кровь кипит к мечу» послужили зачином для создания образа Максима Кривоноса, даже больше — стали ключевым знакам и для всего произведения, ибо в них, как в своеобразном аккумуляторе, сосредоточена и динамика, и патриотические чувства, и непобедимая сила. Наша задача — из каждого слова, из каждой фразы высекать искру, чтобы у читателей от нее вспыхнул огонь. Это не компенсируешь никакими «красивостями», к которым прибегают отдельные авторы, ибо никакие красивости не способны заменить природных самоцветов. Язык — это драгоценное сокровище, приобретенное в течение веков нашим народом, его неисчерпаемое духовное богатство. В то же время это и наше оружие в идейной борьбе, которая постоянно идет между двумя мирами.
Нужно заботиться, чтобы это оружие всегда было острым и гибким, как сабля, ясным, как солнце».
Творческим воплощением этих принципов явились книги рассказов Петра Панча «Соломенный дым» и «Мышьи норы» (1924—1925), «Рождение» (1932), рассказов и фельетонов периода Великой Отечественной войны, рассказов для детей и, наконец, его послевоенной книги «На калиновом мосту».
Панч всегда умел остановиться там, где художественный поиск переставал быть продуктивным, демонстрировал сдержанность, достойную уважения и восхищения, своими рассказами и короткими повестями он как бы утверждал, что рамки жизни тверды и прочны, выходить за их пределы нет смысла, пафос — излишен, красоты — от лукавого, изысканность оставим бездельникам, церемонность — притворщикам, суетливость — удел нищих духом. Писатель демонстрировал безупречное владение языком, остроту глаза, понимание человеческой психологии, высокий профессионализм, столь же необходимый в творчестве, как и вдохновение, и все это делало уже первые его книги действенным средством общения человека с человеком.
Все эти принципы Панч творчески перенес и на более крупные жанры — повесть и роман, которые он вскоре начал успешно разрабатывать, ибо этого настоятельно требовал размах, накал страстей, пафос борьбы и строительства новой жизни, развернувшегося в советской стране.
Нет бо́льшего заблуждения, нежели представлять творчество того или иного писателя как некую сумму чисто количественных накоплений. Если рассказ для Панча навсегда остается словно бы оселком для оттачивания литературного мастерства, для постижения высших тайн простоты и выразительности, то более крупные формы — повесть и роман — вскоре становятся преобладающими в его творчестве, ибо именно такова была природа дарования писателя, открывшаяся ему не сразу, но затем завладевшая им почти безраздельно. Начиная с 1926 года появляются повести и романы П. Панча «С моря», «Повесть наших дней», «Голубые эшелоны», «Реванш», «Без козыря», «Волки», «Муха Макар», «Осада ночи», «Перед рассветом», «Александр Пархоменко», «Сын Таращанского полка», «Эрик ищет счастья», «Сыновей не отдам», и, как бы увенчивая серию этих талантливых произведений, ставших своеобразной художественной летописью революции, гражданской войны и строительства новой жизни на Украине, появляются уже после войны монументальный исторический роман «Клокотала Украина» и своеобразная повесть-исповедь «На калиновом мосту».
Среди своих литературных учителей Панч называет Гоголя, Чехова, Горького, Шевченко, у которых он учился лиризму, лаконизму, гуманизму, революционному демократизму. Доброта, любовь, ирония, печаль и сомнения пронизывают его повести. Беспристрастие — не его удел. Панч часто выступает в роли судьи по отношению к своим героям. Хорошо это или плохо? Споры на эту тему в литературе не кончаются никогда. Но страстность писателя всегда увлекает нас. Разве не страстны в высшей степени Толстой и Достоевский? Добродетель терпеливости и высокая невозмутимость могут иногда даже привлекать, но никогда не дадут возможности судить о позиции писателя, о его отношении к миру, а без этого мы не представляем настоящего художника.
Почти на протяжении всего своего, без преувеличения, огромного творческого пути Панч мастерски пользуется таким литературным приемом, как ирония, умело соединяет иронию, юмор с простотой, как бы говоря нам: там, где юмор, там всегда доброта и понимание, где сдержанность — там достоинство и, может быть, даже величие.
Не ищите покоя в простоте Панча. Здесь царит неуступчивость, высшая требовательность к самому себе и к людям. В его произведениях нет бароккальной щедрости и того безудержного размаха, которым отличается украинская проза в произведениях таких ее мастеров, как Яновский и Гончар. В произведениях Панча царит сдержанность, аскетизм, некая сухость, как в красках темперы, которой пишут фрески. Собственно, его романы и повести чем-то напоминают нам фрески. И так как фресковость изображения исключает идею развития, то характеры у Панча, точно в греческой трагедии, окрашены одной краской — белой или черной; им остается лишь действовать и побеждать или погибать. Кажется, лишь роман «Осада ночи» отличается от всех других произведений Панча в этом отношении.
Плохо это или хорошо? Огромная популярность Панча-прозаика, интерес к его произведениям в продолжение целых десятилетий, проявляемый новыми и новыми поколениями читателей, лишний раз свидетельствует в пользу разнообразия и богатства литературы социалистического реализма против суженного взгляда на нее.
Писатель с честью выдержал испытание временем. В отношении Петра Панча можно бы даже употребить монтеневский термин — продолжительная дружба с временем. Он пренебрегал разработкой случайного, гармонично соединял в себе неукротимость духа и высочайшую художественную сдержанность, его стиль не подвергался быстро меняющимся литературным модам, писатель всегда умел побороть в себе искушение быть оригинальным любой ценой, прекрасно зная, что оригинальничанье почти всегда оказывается заимствованным. Может, именно благодаря всему этому Петро Панч связан со всем лучшим, что уже написано или будет написано в украинской прозе.
Его повесть «Голубые эшелоны» появилась в один год со знаменитым романом А. Головко «Бурьян». Оба эти произведения были отмечены премией в честь десятилетия Октября. «Бурьян» стал первым украинским советским романом, «Голубые эшелоны» — первой украинской советской повестью. Но значение повести П. Панча не только, сказать бы, жанровое — она важна прежде всего своей проблематикой, ибо впервые с большой художественной силой прозвучала в ней одна из главнейших идей, которую украинская советская литература разрабатывает по сей день, — идея борьбы против буржуазных националистов, против отщепенцев всех мастей, торгующих родиной, ради своих мелких политических амбиций идущих на сговор с самыми темными силами международной реакции, вплоть до фашизма.
«Голубые эшелоны» и сегодня, полвека спустя после написания повести, поражают смелостью своего замысла, художественного построения, высоким политическим накалом и вместе с тем удивительной пластичностью в изображении многочисленных действующих лиц, большинство которых эпизодичны и лишь мелькают на странице, в фразе, в отдельной реплике. Эшелон, набитый петлюровцами, снежной ночью идет от станции Знаменка к Елисаветграду. Между этими двумя степными украинскими станциями всего несколько десятков километров пути. Фактически все события происходят на протяжении одной ночи, но писателю достаточно и этого, чтобы нарисовать огромную литературную фреску с выразительнейшими фигурами так называемых борцов за Украину. В центре повести образ сотника петлюровского войска Лец-Атаманова, который на словах будто бы в самом деле болеет душой о судьбе Украины, борется против попыток запятнать «чистую мечту» о «ясноглазой Украине», ужасается от мысли о том, что «борцы за Украину» давно уже превратились (а может, всегда были!) в обыкновеннейших бандитов (недаром же крестьяне, подходящие к эшелону, спрашивают их: «Вы какой банды будете?»). Он почти с нескрываемым презрением слушает разглагольствования политических спекулянтов из «дипломатической миссии», едущей в эшелоне в Одессу, чтобы там продавать Украину оптом и в розницу, — но, страдая, переживая, презирая, Лец-Атаманов остается с этими бандитами и политическими спекулянтами, он лишь хотел бы, чтобы все это выглядело более благопристойно, чтобы меньше было болтовни и цинизма, а больше решительности и конкретности.
«Ну, что за несчастная наша нация, — раздумывает Лец-Атаманов, — все время в иллюзиях и надеждах, и хотя бы тебе на один момент что-нибудь конкретное».
Этот благопристойный враг, быть может, самый опасный, именно поэтому писатель и ставит его в центр повести, делает главным героем. Ибо остальные — неизмеримо мельче, примитивнее, они сметаются вихрем истории почти незаметно, уничтожают сами себя то ли своей неприкрытой бандитской сущностью, то ли цинизмом, то ли просто легковесностью и глупостью. Они и сами это понимают, не веря друг другу. Один из членов «миссии», едущей в эшелоне, так выражается на этот счет:
«Никакой дисциплины перед историей. Хохлы — и все! Садятся в один вагон, а ехать хотят в разные стороны».
Другой, кооператор Загнибеда, уповает только на куплю-продажу, он готов платить кому угодно, лишь бы тот заинтересовался украинской песней, судьбой и… «пшеничкой», как немедленно добавляет еще один член «миссии» — некий редактор некоего петлюровского листка:
«А нам что нужно — только была бы Украина. Какая ни на есть, а Украина!»
Лец-Атаманов в повести гибнет, но лец-атамановщина, как социальное явление, сама по себе не гибнет, не исчезает, она возрождается то в националистических бандах мельниковцев и бандеровцев, то в деятельности всяческих заокеанских сообществ и конгрессов так называемых свободных украинцев. Бороться с этими отщепенцами, разоблачать их перед всем миром — одна из благороднейших задач нашей литературы. К чести Петра Панча надо сказать, что своими «Голубыми эшелонами» он начал великое дело борьбы с украинскими буржуазными националистами, положил начало боевой традиции, достойными продолжателями которой, наряду с другими украинскими писателями, стали такие выдающиеся мастера слова, как Ярослав Галан и Юрий Смолич.
От врагов — к подлинным героям, к борцам за народное дело. Так можно было бы определить характер повести «Александр Пархоменко», посвященной изображению одного из легендарных героев революции, почти полностью построенной на изучении писателем исторического материала (повесть писалась в середине 30-х годов) и, конечно же, исторического романа «Клокотала Украина» — вершины творчества Петра Панча. «Клокотала Украина» создан по совету Горького, который во время встречи с украинскими писателями обратил их внимание на богатейшую историю Украины, ждущую своего достойного художественного воплощения. Интересно, что двое из участников этой встречи — Петро Панч и Иван Ле независимо один от другого и совершенно не повторяясь, создали, многие годы спустя, крупные исторические полотна об освободительной войне украинского народа, закончившейся историческим воссоединением в единое государство с народом русским. И в романе Панча «Клокотала Украина», и в романе И. Ле «Хмельницкий», как и в романе Н. Рыбака «Переяславская Рада» и в пьесе А. Корнейчука «Богдан Хмельницкий», в центре — образ вождя освободительного движения украинского народа Богдана Хмельницкого. Но как несхожи все эти произведения, какую яркую печать авторской индивидуальности несет каждое из них, как взаимно дополняют эти мастера друг друга в создании образа великого сына украинского народа! Это явление поистине удивительное и, можно сказать, уникальное в истории литературы.
Как бы демонстрируя весь арсенал своих художественных достижений, Петро Панч пишет книгу «На калиновом мосту», удостоенную Государственной премии УССР им. Т. Г. Шевченко.
«На калиновом мосту» — не повесть, не мемуары в общепринятом смысле, не сборник рассказов, и вместе с тем это и повесть, и воспоминания, и новеллы, и зарисовки ушедших времен и лиц. Это удивительная книга, отдельные фрагменты которой иногда лучше, чем она вся в целом (взять хотя бы первые главы о детстве писателя, о его участии в событиях революции…). Казалось бы, в книге произвольно выбранные писателем события, но вместе с тем все это дает ощущение реальной полноты жизни, ибо все цементируется личностью самого рассказчика. Убедившись в безнадежности объять необъятное, писатель сознательно переносит центр тяжести с последовательного изложения событий на изображение лишь самых значительных эпизодов, поворотных моментов в жизни, неких судьбоносных событий, что ли. Все это, как отмечает писатель, «разрушает каноническую форму, но приближает к истине». Отбрасывается хронология, берутся лишь отдельные куски жизни, мир дробится на осколки, океан разбрызгивается на отдельные капли, но в каждой капле соль и солнце всего океана жизни, в центре которой сам автор.
В самом деле — Петро Панч был в центре литературной жизни нашей страны почти с первых лет советской власти. Один из зачинателей украинской советской литературы, он был в числе активнейших создателей Союза советских писателей. На Украине многие годы Панч возглавлял крупнейшие писательские организации — харьковскую и львовскую, был одним из руководителей республиканской писательской организации, сотрудничая с такими выдающимися мастерами слова, как Тычина, Рыльский, Корнейчук, Бажан, Гончар, Смолич.
Уважением и славой окружено было его имя. Но все та же неудовлетворенность, что и в самом начале творческого пути, преследовала старого мастера, все та же неукротимость духа и пристальность взгляда характерны были для его художнических трудов и дней, все та же вечная жажда познания и творения звучала в его душе, как и в заключительном аккорде его «Автобиографии»: если бы этот мир описать!
1
Воинство Директории под ударами Красной Армии отступало на запад. На станцию Знаменка раненые прибывали уже прямо из боя, а станция все еще была забита эшелонами с амуницией и людьми.
Опасность оказаться в плену порождала беспокойство среди казаков. К тому же по вагонам пополз слух, будто бы куренной атаман хотел изменить и его уже арестовал начальник штаба, а еще спустя немного заговорили об обратном — изменить, мол, хотел начальник штаба и его арестовал куренной.
Беспокойство усилила стрельба, — она началась за станцией и быстро перекинулась в эшелоны. Кто стреляет и почему, добиться было нельзя. Единственное, о чем говорили с уверенностью, что это атаман Григорьев, не признававший над собой никакой власти, наступает со своими головорезами на Знаменку с юга.
Слух о Григорьеве принес на станцию взъерошенный казак из отряда «Запорожская Сечь», на который напал Григорьев.
Сечевой атаман Божко воевал, строго придерживаясь стародавних обычаев запорожских, и потому, когда в «Сечи» начали кричать, что наступает какой-то враг, атаман Божко, закинув голову так, словно от этого ему стало виднее, спросил:
— А откуда?
— Из ногайских степей, батько атаман, — ответили ему. — Куда прикажешь телефон тянуть?
Божко с важностью, достойной самого гетмана, оттопырил губу и сказал:
— Спрашиваешь! На черта сдались мне ваши телефоны? Запорожцы никогда их не знали, а даже турок били! Вот мой телефон! — и тряхнул булавой, украденной в каком-то музее.
Заткнув ее за красный пояс, он полез на занесенный снегом амбар.
— Вот это по-запорожски будет. Где там враг?
— Батько атаман, — кричат ему снизу, — григорьевцы уже вон в том конце!
— А почему ж я не вижу их, басурманов?
— Да вот они на улице!
— Уже? Вишь, проклятые разбойники, и разгуляться не дали. Кричи хлопцам — скакать на Бендеры!
Взъерошенный казак не нашел дороги на Бендеры, а поднял панику на станции Знаменка, когда уже темнело.
Теперь остался один только путь, по которому еще можно было отступать, — на запад.
Но через минуту и эта возможность повисла на волоске: стало известно, что в местечке Смела Одесский полк объявил себя красным и уже выступил, чтобы перерезать голубым линию железной дороги.
Теперь стрельба началась уже по всей территории станции, и темные эшелоны зашевелились, заползали, как клубок раскопанных червей.
Два казака из артиллерийского дивизиона с маху вскочили на паровоз, разрядили винтовки у самых ушей машиниста, и эшелон с орудиями, пыхая дымом, тоже сорвался и пополз на запад.
В последнюю минуту к классному вагону подошла молодая дама в белой пуховой шапочке, с двумя чемоданами в руках и растерянно оглянулась по сторонам. Кареглазый казак в ватнике помог ей забросить чемоданы в тамбур, а сам уже на ходу вскочил в теплушку.
Сгибаясь под тяжестью ящиков, несколько запыхавшихся казаков силились нагнать эшелон, а за ними, спотыкаясь на рельсах, бежал какой-то командир в бекеше.
На поручнях классного вагона гроздью висели казаки, выкриками и свистом подбадривали пеший хвост:
— Ну-ну, поддай пару, хлопцы, поддай…
— Наши сели. Молодцы!
— А бекеша еще топает!
— Хлопнулся!
Дама с чемоданами успела уже побывать в вагоне и вышла в тамбур еще сильнее взволнованная. В руке она держала железнодорожный билет.
— Господа, пропустите, — взмолилась она казакам, которые забили проход. — Ради бога, я не на тот поезд села. Боже мой, ночь уже… Сбросьте чемоданы!
— А может, это ваш муж топал вдогонку? Шустрый! — иронизировали казаки, не двигаясь с места.
Дама ничего не ответила и старалась протиснуться к выходу.
— Пропустите, прошу вас… Я еще соскочу…
Из дверей вагона вышел статный командир в полушубке и серой смушковой шапке и, предостерегая, протянул руку.
— Убьетесь! Что вы, пани, не для дам такие вещи, — проговорил он с укором.
— Дорогой пан… — На френче под полушубком она разглядела командирские знаки различия и уверенно добавила: — Пан полковник, остановите поезд, я сойду… я спешу к маме… А теперь куда я заеду?
— Простите, пани, отсюда поезда идут теперь только на запад.
— Но я смогу еще спрыгнуть.
— Но сесть уже не сможете. А если это бежал за поездом ваш супруг, так он, наверно, сел в какой-нибудь задний вагон.
Казаки, зная повадку своего командира, лукаво поддакнули:
— Сел, будьте покойны!
— У меня мама при смерти, — сказала дама, не слушая казаков.
— Вот мы вас и подвезем, — говорил командир сочувственно. — Для такой любящей дочери можно сделать исключение и в воинском эшелоне. Входите. — Поддерживая осторожно под локоть, он ввел ее в коридор.
При свете фонаря полковник мог лучше разглядеть случайную пассажирку. Это была молодая и стройная женщина лет тридцати. На ее длинных ресницах поблескивали, как роса на солнце, слезы.
Полковник невольно притронулся к своим черным усам, закрученным в колечки, но продолжал, как заботливый отец:
— Успокойтесь, пани, успокойтесь. У нас тоже вам будет неплохо.
Но дама не переставала теребить мокрый платочек и порывалась к выходу.
— Если б вы захотели…
— Я и хочу, чтобы и вы, и мы не угодили в лапы головорезам Григорьева. Прошу в купе!
Но в коридор быстро вошел еще один командир. Шапка с султаном над горбатым носом и смуглое лицо, бешмет, стянутый кованым пояском, за которым торчал дамский браунинг, желтые краги над гетрами делали его похожим на опереточного героя-любовника. Впечатление усиливал еще стек с серебряной лошадиной головой. Полковник говорил по-русски, только по временам с улыбкой вставляя, как принудительный ассортимент, два-три украинских слова, но командир со стеком обратился к полковнику по-украински, чеканя каждое слово:
— Пан Забачта, вам известно, какое бесчинство творится в нашем эшелоне?
— Пан Лец-Атаманов, чем вы взволнованы? — проговорил полковник, щуря и на него, как на даму, свои глаза.
— Я не только взволнован, я — возмущен, пан полковник! Кто разрешил казакам захватить целых три чужих вагона?
Поделиться книгой: