Синий лед

— Ну, так входи, входи, голуба моя… Ликушка, а ты нам кофейку, да? С печеньицем…

Он увел Сашу за собой и плотно закрыл дверь, и вдруг, неожиданно фальшиво затянул:

— Па-а-аду ли я, стрелой пронзены-ый!

«Падешь, — зло подумала Лика. — Рано или поздно. К гадалке не ходи».

В кабинете, полутемном от набитых до потолка антикварных диковин, с тяжелым от пыли воздухом, Коростылев преобразился. От былого нетерпения не осталось и следа. Подмигнув Саше, Яков Семенович ловко крутанулся на каблуках и невероятно фальшиво проблеял кусочек арии Онегина, вызвав недвусмысленное хихиканье посетительницы и беззвучные аплодисменты.

— Нуте-с, Сашенька, что тебя привело к старику? Или соскучилась?

— Конечно, соскучилась, Яков Семенович, — бодро ответила Саша.

Коростылев мягко улыбнулся в свою тощую козлиную бороду и погрозил пальцем:

— Врушка ты. У вас, покуда надобности нет, и желания соваться не возникает.

— Яков Семенович, — поморщилась Саша, — вы же образованный человек. Откуда у вас то и дело всплывает стариковское присюсюкивание и словечки эти ветхозаветные: покуда, давечка, надысь… Вы же в реальной жизни так не разговариваете.

Коростылев опешил, а потом хохотнул, чрезвычайно довольный тем, как уела его эта черноглазая малявка, с оленьим взглядом Одри Хепберн.

— Твоя правда. Не разговариваю. Это, как у вас, молодежи говорится, имидж такой. Помнишь, в сериале этом, западном, где убивали за трон направо и налево, был такой вот старичок, который под немощного маскировался? Клиенты от меня ждут стариковского дребезжания, да разговоров обволакивающих. Это тщета, пыль в глаза, я ж, голуба моя, иной раз и сам не понимаю, где играю, где переигрываю, а где истину глаголю.

— Ну, вот, опять, — фыркнула Саша. Коростылев махнул рукой.

— Ликно. Поговорим, как нормальные люди. Что у тебя на этот раз?

Саша сползла с высокого, неудобного кресла, утыканного пуговицами, выудила из портфельчика увесистую пачку фотографий и робко подсунула антиквару.

— Вот.

Коростылев взглянул на фото, поморщился, нацепил на нос очки и раздраженно отодвинул снимки.

— Саня, ну, ты как маленькая, в самом деле. Чего ты ко мне с фотографиями явилась? Нешто я тебе по фото экспертизу проведу?

Саша вздохнула.

Коростылев, который в местном музее искусств числился внештатным сотрудником, консультантом, экспертом, периодически оценивал поступившие экспонаты, но работу эту выполнял крайне неохотно по причинам вполне тривиальным. Музей столь же неохотно платил, поскольку услуги Коростылева стоили дорого, специалиста его уровня было еще поискать, а опускаться ниже установленной таксы старик не желал. Каждый визит к нему требовал остроумных импровизаций, или же тщательно продуманного плана, и это еще в настроение надо было попасть. Так что Саша отнюдь не случайно спрашивала Лику, какую арию пел Яков Семенович накануне. Новый директор музея, однако, в такие тонкости не вникал и вникать не собирался.

— Он обязан и все тут, иначе за что мы ему платим? — говорил он, изрыгая пламя.

Сотрудники музея робко возражали, что как раз не платим. Оплата идет только по факту экспертной оценки. Директор слышать ничего не хотел, требовал отправлять экспертизу в столицу, что стоило баснословных денег, и смирялся только от звонка сверху, из управления культуры, где жестко требовали: пояса затянуть, в стране кризис, оценку проводить на месте. Смиренно выслушав указ, директор, тем не менее, строго настрого запретил таскать экспонаты Коростылеву, мол, не граф, сам придет. Яков Семенович, который в своем салоне зарабатывал куда больше, на распоряжения директора чхать хотел, и никуда не ездил. Вольно или невольно работники либо таскали экспонаты для предварительной оценки на дом Коростылеву, либо приносили фото. В случае, если находка Якова Семеновича интересовала, он мог и в музея явиться. Но, опять же, для этого требовалась немалая смекалка.

Саша этим искусством овладела еще в институте, когда вместе с горластой Ликой прогуливала занятия по уважительной или не особо уважительной причинам. Уж больно хорошо получалось у нее прикидываться сиротой, давить на жалость, заливая все тягучим сиропом лести, на которую Коростылев был падок. Вот и сейчас она была готова причитать изо всех сил, лишь бы тот хоть краем глаза глянул на фото экспоната: страницы из инкунабула, исписанные старославянским шрифтом, пребывающие в весьма плачевном состоянии. На неопытный Сашин взгляд, там говорилось что-то о княгине Ольге, да уж больно текст расползся. Да и место, где был обнаружен этот раритет вызывало сомнения. Так что подделка не исключалась.

— Я бы рада подлинник предъявить, — заканючила Саша, — но директор ни в какую. Вам ведь платить надо, а бюджет не утвердили еще. Ждем с начала года, завтраками уже месяц кормят. Вы хоть на глазок скажите, стоит ли вообще экспертизу затевать?

— Да откуда ж я знаю? Ты бы мне еще фото Джоконды с Лувра показала и попросила узнать, подлинная она или нет. Сама-то что думаешь?

— Да фиг его знает. Состояние документа весьма плачевное, его в идеале на реставрацию отдать, но у меня лично сомнения. Нет у меня такого опыта.

Тут Саша замерла, поскольку причитала достаточно уверенно, и на этом месте Коростылев должен был проявить благородство и пообещать явиться в музей, тем более, что рукописные книги находили редко, а кроме него мало кто мог так мастерски и так терпеливо разглядывать витиеватые червячки старославянского языка.

Яков Семенович, однако, проявил к находке полнейшее равнодушие:

— Ну, так и отдайте, — отмахнулся он. — И на экспертизу, и на реставрацию, если придется. Ты лучше глянь, какое чудо мне принесли. Не вещь — роскошь, роскошь в чистом виде. Нука, давай, деточка, расскажи, что сможешь.

Он сдернул со стоящего на столе предмета салфеточку. Саша дернула бровями и осторожно взяла расхваливаемую вещь в руки.

Это была музыкальная шкатулка. Деревянная, добротная, с расписной крышкой и золоченым крючком. Открыв ее, Саша ожидала, что шкатулка заиграет, но ничего подобного не произошло, лишь фигурка балерины в воздушной юбке-волане выпрыгнула чертиком, дернулась разок, намереваясь закружиться, и застыла. Саша осторожно покачала ее пальцем, но балерина не дрогнула, видимо внутри что-то давно было сломано. Было в шкатулке что-то знакомое, из книжек, энциклопедий, виданное давно и благополучно позабытое.

— Красивая, — осторожно сказала Саша, понимая, что сейчас вновь сдает экзамен. — И вполне приличное состояние. Похожа на шкатулки из мастерской Чарльза Ружа. Неужели Швейцария? Или новодел?

В кабинет вошла Лика с подносом. Цепко взглянув на шкатулку, она без слов поставила угощение на стол и вышла, бесшумно притворив за собой дверь. Коростылев проводил ее взглядом.

— Не новодел. Вещь, конечно, не раритетная. В свое время в мастерской Ружа таких шкатулок выпустили много, но вот лично я ни разу не держал в руках подобной вещицы, да еще из красного дерева. Не попадалась как-то.

— Сколько такая может стоить?

Про цену Саша спросила лишь для проформы. Она примерно представляла стоимость музыкальных шкатулок из благословенной Швейцарии, тем более, что производство их было поточным, а нынче и вовсе в жестяных коробочках этой фирмы продавали чай. Фирма умудрилась не сгинуть за столько лет, но рассчитывать, что ее продукция стоила баснословных денег все же не стоило. Яков Семенович, кстати, ее мысли тут же подтвердил.

— Недорого, даже по нынешним меркам. Тысяч сто пятьдесят, двести, если вещь с историей, да и состояние идеальное. А то и меньше. Работа кустарная все ж таки, таких много было. Но они в основном в Европе ходят, у нас реже. Все ж таки две войны пролетело, революция, людям не до красивых безделушек стало. А эта не в лучшем виде. Механизм, опять же, испорчен, но не думаю, что его нельзя починить. Интересно, под какую мелодию крутилась эта плясунья…

Из Сашиной сумки грянул марш, да так громко, что оба вздрогнули, одновременно глянули на застывшую балерину. Саша вытащила телефон, торопливо извинилась, нажала на кнопку и выслушала чей-то экспрессивный монолог, а затем подхватилась, суетливо запихивая в сумку фотографии.

— Яков Семенович, я побегу, и так засиделась. Пожалуйста, слезно вас молю, забегите к нам, гляньте на эту рукопись. Если вы подтвердите ее оригинальность, я упрошу шефа экспертизу вам заказать.

— А кофеек как же? — огорчился Коростылев, поднимаясь.

— Да Лика меня уже чаем напоила. Все, все, побежала. Так я на вас надеюсь?

Эти слова Саша произнесла умоляюще заломив руки, зная, что довольный приобретением шкатулки антиквар вряд ли ей откажет. Расчет оказался верным. Яков Семенович вальяжно кивнул.

— Ладно, уговорила, забегу.

После ухода Саши, Лика высидела в салоне еще с четверть часа, а затем потащилась в кабинет Коростылева, забрать посуду, да внимательно взглянуть на новое приобретение антиквара. Она была готова поклясться, что старик купил у этой неопрятной бабищи именно шкатулку, и даже удивительно, что залетной Сашке покупку продемонстрировали, а ей, работнице салона — нет. Даже несмотря на то, что в институте Сашка была любимицей Коростылева, такое положение дел было обидным, а Лика остро реагировала на обиды. И без того жизнь несправедлива.

Коростылева в кабинете не было. Видимо, он поднялся по лесенке к себе, в квартирку на втором этаже, очень удобно, если подумать. Подъездной дверью он считай и не пользовался. Лика сгребла посуду на поднос, вытерла со стола крошки, сдув почти невидимые пушинки и, боязливо оглядевшись по сторонам, взяла тяжелую шкатулку.

«Тоже мне раритет, — подумала она, открывая крышку. — Ерундистика. На черном рынке потянет едва на штуку баксов. К чему столько восторгов?»

Балерина качнулась на пружинке и замерла. Лика покрутила ее по часовой стрелке, и вдруг фигурка с сухим хрустом вывалилась из паза.

Лика ойкнула и стала судорожно прилаживать балерину на место, но та не хотела держаться, заваливаясь на бок. Нащупав пальцем пружинку, Лика поставила на нее фигурку вертикально и надавила изо всех сил.

Шкатулка сделала громкое «крак!», трагично звякнула, и треснула по всей длине. Лика выпучила глаза, и, не веря в содеянное, осторожно поставила шкатулку на стол. У безделушки тут же отвалилась крышка, присобаченная, как оказалось, вовсе не намертво, а фарфоровая балеринка вновь упала, откатившись к краю. Из бесстыдного облака фарфоровых юбок торчали скрещенные белесые ноги.

— Да что же это? Ты чего наделала?

Коростылев подкрался тихо, как мышь, и теперь взирал на разгромленную шкатулку с ошеломлением, а на Лику с яростью, и голос его медленно переходил с баса на хриплый визг. Лика попятилась, уперлась попой в стол и молитвенно сложила руки.

— Яков Семенович, я нечаянно… Простите…

«Убьет, — подумала она. — Или выгонит. И зарплату не даст. Заставит отрабатывать всю жизнь!»

Коростылев отодвинул ее в сторону, как неодушевленный предмет, схватил шкатулку, которая буквально рассыпалась у него в руках, и обернулся к Лике с безумием в глазах.

— Да кто ж теперь это восстановит… — запричитал он, осторожно перебирая обломки. — Кто же это все… Погоди, погоди… Чего это?.. Чего это?..

Его причитания заклокотали, забулькали, сменившись восторженным шепотом, а старые пальцы вдруг затряслись, ковыряя, доламывая крышку шкатулки. Лике не было видно, что он там делает, и она бесцеремонно шагнула вперед, высунувшись из-за его плеча.

Из-под донышка крышки на стол вывалилась и покатилась сверкающая льдинка, ослепительно сверкнувшая в свете лампочки. Лика забыла вдохнуть, пошла пятнами, и, кажется, Коростылев испытывал те же чувства. Схватив камень, он торопливо воткнул в глаз лупу и застыл.

— Боже мой! Боже мой! — прошептал он.

— Яков Семенович, это что? — таким же благоговейным шепотом произнесла Лика. — Настоящий?

Камень, сверкающий, слегка голубоватый, наверняка оказался бриллиантом. Здесь, в салоне, Лика на них насмотрелась, и знала, сколько может стоить такое великолепие. Судя по ошалевшему лицу Коростылева, он это тоже представлял, потому что долго не мог закрыть рот, а когда закрыл, слова полились из него восторженным водопадом.

— Это? Это? Это такое, Ликушка, такое!!! Бог мой, в такой невзрачной оболочке, такое сокровище!..

После слова «сокровище» Коростылев вдруг словно осознал, с кем говорит, потому что торопливо сжал камень в кулаке, и непривычно ласково сказал:

— Ты, деточка, пожалуй домой иди. И салон закрой.

— Так ведь середина дня… — беспомощно произнесла Лика.

— Ну и что? — суетливо произнес он и стал подталкивать ее к выходу за локоток. — Вон, снегопад какой, никто не придет сегодня уже, а придут, я сам открою. Иди, Лика, и не болтай особо. А я тебе к концу месяца премию выпишу, тыщ пять. Или даже шесть.

— Пять или шесть?

От возмущения у Лики потемнело в глазах. Пять тысяч? Пять вшивых тысяч за камень стоимостью минимум в миллион, причем не рублей, а долларов?

Кажется, на ее лице что-то такое пронеслось, и антиквар это «что-то» уловил, потому что немедленно посуровел лицом и строго велел:

— Иди, Лика!

Она и ушла, вывалилась в снег, наматывая шарф прямо на ходу, захлебываясь слезами злости и обиды. Боже, боже. Пять тысяч ей, нашедшей тайник. Да кабы не она, фигу бы антиквар обнаружил камень, спихнул шкатулку вместе с сокровищем какому-нибудь лоху, и знать бы не знал, что упустил. По справедливости, он должен отдать ей половину. Ах, какая несправедливость, что он не вошел в кабинет на пару минут позже. Она наверняка успела бы прибрать находку к рукам, и даже выплатила бы ему штраф за разгромленный раритет, а потом бы тихо смылась с находкой куда-нибудь в Арабские Эмираты, где ценят блондинок с желтыми глазами, и таким богатым приданым.

Телефон запиликал в кармане пуховичка. Глотая слезы, Лика не глядя приложила трубку к уху и, услышав знакомый голос, сказала, всхлипывая.

— Алло… Домой иду. Этот старый хрен вытолкал меня взашей. Приду домой, расскажу. Ты не представляешь, что сегодня я нашла в одном из экспонатов.

Глава 2

Майора Кирилла Миронова на вокзал дернули среди ночи, когда он сладко посапывал в дежурке, скрючившись на топчане под стареньким армейским одеялом. В дежурке было прохладно и шумно от трезвона телефонов, невнятного воя раций и сирен, хлопанья дверей и разговоров оперативников. Но Кирилл давно научился спать в любое свободное время, не обращая на мелочи внимания. Вечер и без того был хлопотным. Наряд выехал на поножовщину, ерунду, не стоящую особого внимания, подумаешь, передрались муж с женой, да начали пластать друг друга кухонными ножами, эка невидаль. Другой наряд сигнализировал о найденном жмуре: бомже, то ли замерзшем, то ли откинувшемся по естественной причине. Ну, и напоследок, перед тем, злосчастным вызовом на вокзал, опергруппа выехала на труп. Неизвестный самоубийца сиганул с крыши, разбросав мозги на тротуаре перед окнами.

Ни на одно из происшествий Миронов сам не поехал — вот еще! Не мальчик бегать, да и контролировать происходящее требовалось. Насчет контроля — это он себя так оправдывал. На самом деле тащиться куда-то в стужу и метель просто не хотелось. Несмотря на сегодняшнее дежурство, назавтра все равно предстояло выходить на работу. Начальство объявило очередное усиление, отменив выходные и отпуска. Так что когда дежурный потряс Кирилл за плечо и сообщил о двойном убийстве в вагоне пригородной электрички, Кирилл не обрадовался, понимая, что сейчас точно придется ехать.

Машина на сей раз не капризничала, завелась сразу, дай бог здоровья мастеру. Так что до вокзала, по пустым ночным улицам, Кирилл долетел с ветерком, отчаянно зевая и сожалея, что не додумался хотя бы кофейку хапануть перед выездом. Чтобы не уснуть, он включил музыку погромче. В динамиках стонал погибший шансонье, застреленный грабителями у себя дома, что теперь придавало его песням большую чувственность и пророческую жуть. Словно знал этот грузный мужчина, с небогатым голосом и кривоватыми текстами, что до старости не доживет, и получит пулю в спину, пытаясь защитить свою жену, дом и собственную жизнь.

Ольга, жена Кирилла, шансона не признавала, и всячески сопротивлялась тому, чтобы такая музыка вообще звучала в доме, оттого погибший шансонье со всеми своими альбомами был навеки изгнан в машину, да и там звучал лишь в отсутствии супруги.

— Нахватается сын блатной романтики, вперемешку с ментовским фольклором, и сам таким же станет, — пророчила она. — Глазом моргнуть не успеем, как будет по фене ботать.

— Ты же за десять лет не начала, — огрызался Кирилл.

— Я — взрослая женщина. А он пацан семилетний.

— Ну да, конечно. Пусть лучше по телевизору всякую лабуду для дебилов смотрит?

— И лабуду не надо, — назидательно говорила Ольга. — Ребенком заниматься следует, а не рыскать по подворотням в поисках маньяков и убийц.

— Давай я работу брошу? — с ядовитой лаской предлагал Кирилл. — По фигу ипотека, кредит. Буду дома сидеть с сыном, сделаю из него хорошего человека, воспитанного. А жить и на вокзале можно. Не графья, в конце концов.

На этих словах обычно начинался скандал, непродолжительный и вялый, после которого оба дулись и не разговаривали до утра, а утром вставали, как ни в чем не бывало, потому как признавали правоту друг друга. И сына воспитывать надо, только когда это делать, если оба допоздна на работе? А с другой стороны кредиты сами не погасятся, а родное государство к великодушию не приучено.

К вокзалу, перекатывая в голове мысли о сыне, которому было бы неплохо купить новую клюшку (пусть лучше в хоккей во дворе играет, чем за компьютером портит зрение), Кирилл подъехал уже за полночь. Электричку отогнали на запасной путь, вагон с покойниками отцепили. По перрону бегал начальник вокзала, истерически приседая перед полицейскими. Шутка ли, два трупа в поезде. Хорошо еще, что электричка последняя, не придется расписание менять.

Скупо кивнув оперативникам, Кирилл влез в вагон, аккуратно пройдя по газеткам, разбросанным по полу для сохранения улик, и сразу увидел судмедэксперта Милованова, пожилого, крепенького, как боровик, вечно ноющего и жалующегося на работу в неурочный час. Перед экспертом, на полу, разбросав руки-ноги, лежал труп мужчины, с безвольно отвалившейся челюстью. Кирилл мельком отметил недешевую одежду и аккуратно присел на деревянную лавку, напротив эксперта.

— Здорово, Дмитрич. Ну, что мы имеем?

Милованов глянул на Кирилл из-под кустистых бровей, но привычной жалобной скороговорки Кирилл так и не дождался, видимо, устал уже эксперт, пропало желание балагурить.

— И тебе здравствуй, — хрипло сказал Дмитрич, наморщился и, прижав ко рту ладонь, оглушительно чихнул. — Вот же блин, зараза… Простыл, как собака… Что имеем? Двух первоклассных жмуров. Глянь. Это вот у нас мужчинка. А вон там — дамочка.

Кирилл посмотрел вправо, где в конце вагона наблюдалась похожая возня, сверкали фотовспышки и негромко беседовали опера. В середине вагона сидела обмотанная платком баба, поглядывая на действия полиции с испугом и жадным любопытством, маячили люди в форме железнодорожной охраны, явно не зная, что делать.

— Криминальные жмуры? — спросил Кирилл.

— А тебя бы линейщики вызвали, кабы трупы были не криминальными? — вяло улыбнулся Дмитрич и снова закашлялся. — Ох, я ж тут щас соплями все забрызгаю… Конечно, солнце мое. Оба клиента зарезаны, глянь, вон дырища какая в груди. Один удар, прямо в сердце. Причем мужчинку завалили чуть раньше, дамочку позже. И я уверен, мужика мочканули где-то в другом месте, а в вагон втащили уже мертвым. Кровушка свернулась как пять-шесть часов, а у женщины часа три.

Кирилл без особого интереса поглядел на сизую грудь покойника, виднеющуюся из-под слоев пальто, пиджака и рубашки. Дыра в груди, действительно, впечатляла. Кирилл наклонился над трупом и брезгливо отогнул полы пальто и пиджака. Нож пробил их насквозь. Дмитрич наблюдал за действиями Кирилла с удовлетворением.

— Вот и я говорю, Кирюша, что силища у убивца была неимоверная. Это ж как надо ударить, чтобы мужика, словно бабочку, насквозь пришпилить. Я, кстати, над ним еще поколдую. Что-то мне не нравится в характере раны. Угол странный. Есть у меня мнение, что в момент убийства и жертва сидела, и убийца тоже.

— Поколдуй, — рассеяно разрешил Кирилл. — Орудие убийства нашли, не в курсе?

— Нету пока. Видать убивец с собой унес. А, может, ножичек валяется где, хотя мы вагон обшарили.

— Нож?

— Нож. Причем такой характерный, армейский, возможно. И, что любопытно, Кирюша, мужика завалили сразу, он, ручаюсь, и пикнуть не успел. А вот дамочка сопротивлялась. На руках порезы рваные, видать бедолажка, ручонками-то и закрывалась. Вот ее как раз в вагоне и убили. Тут и брызги крови соответствуют, и потеки, ну и свертываемость. Время смерти я точно не скажу, она в аккурат на электропечи сидела. Так что только после вскрытия. Иди, глянь пока, а я еще поковыряюсь.