Помоги проекту - поделись книгой:
Антология Сатиры и Юмора России XX века
Том 6
Григорий Горин
Горин Григорий Израилевич
Краткая антология предисловий
Имя писателя и драматурга Григория Горина достаточно хорошо известно нашим читателям, а также любителям театра и кино.
Поэтому, подготавливая том его избранных произведений для «Антологии Сатиры и Юмора», мы решили отказаться от традиционного предисловия, которое заказывается по этому поводу, и привести выдержки из предисловий прежних книг и изданий…
Авторы предисловий – достаточно авторитетные ценители жанров литературы, в которых работает Григорий Горин, и их высокие оценки неизменно подтверждает прошедшее время…
Успех сопутствовал Григорию Горину с самого начала. Он появился в литературе как-то сразу, миновав ученический период, который весьма корректно именуется «поисками». Горину ничего не надо было искать, он доказал свое право считаться писателем, доказал, что обладает острым глазом и тонким вкусом.
Жанр сатиры и юмора полон соблазнов. Возможность рассмешить публику увлекает многих недальновидных смельчаков. Они ставят перед собой цель – добиться смеха и выбирают жанр, наивно полагая, что это зависит от них. Но все обстоит совсем не так. Писатель не выбирает жанр. Жанр выбирает писателя. И выбирает того, кто ему годится.
Жанр сатиры и юмора, при всей своей разборчивости и привередливости, выбрал Горина, потому что с самого начала, как мне кажется, Горин понял основную особенность этого жанра: сатира не является самоцелью. Она представляет собой только средство для изображения действительной жизни. Горин начал как автор произведений для эстрады.
Эстрада создала особую, так сказать, разговорную, форму сатиры. Существует мнение, что «для слуха» можно писать иначе, чем «для глаза». Эстрадные авторы часто ориентируются только на немедленный результат, на реакцию зала, на репризу. Они забывают, что за литературным словом должен стоять характер.
Григорий Горин – один из немногих писателей, которого характер интересует в первую очередь. Его произведения имеют значение самостоятельное, он не ориентируется на определенного актера.
Его занимает не реприза, написанная по всем правилам, рассчитанная на то, чтобы вызвать смех, а живой характер, литературный герой, глубоко исследованный, а потому четко узнаваемый.
И зритель смеется не потому, что его смешат, а потому, что он узнает «героев». Вот эта радость (а иногда и горечь) узнавания вызывает и смех, и гнев, и печаль, и улыбку.
Эта книга представляет собой сборник произведений одного из наиболее читаемых и «исполняемых» современных сатирических писателей.
Читатель с приятным удивлением найдет в ней то, что уже слышал раньше и что с удовольствием перечтет заново. Актер найдет в ней материал для работы. И еще эта книга пригодится для собеседований на тему: как бы нам получше и попродуктивнее воспитать вкус публики.
И она поможет тем дискутантам, которые придерживаются старинного взгляда, что вкус можно воспитывать только вкусом, и больше ничем….
«Знаете, – говорит некто неизвестный о Михаиле Зощенко, – похоже на то, что этот ленинградский автор уже немного стыдится своего замечательного таланта. Он даже обижается, когда ему говорят, что он опять написал смешное. Ему теперь надо говорить так: „Вы, Михаил Михайлович, по своему трагическому дарованию просто Великий Инквизитор“. Только тут он слегка отходит, и на его узких губах появляется осмысленно-интеллигентная улыбка. Приучили человека к тому, что юмор – жанр низкий, не достойный великой русской литературы. А разве он Великий Инквизитор? Писатель он, а не инквизитор…»
Так шутили Ильф и Петров. В 1932 году. Дело прошлое, но… А, впрочем, откуда я взял, что оно прошлое? Нет, замечено, что и нынче назвать писателя юмористом как-то страшновато: вдруг обидится? «Какой же, – скажет, – помилуйте, я юморист? Это я только так, с виду смешно пишу, а вы подойдите поближе, копните поглубже – зарыдаете!..» Я, во всяком случае, с подобным сталкивался. И все же набираюсь духу и говорю: прозаик Григорий Горин – юморист. Он пишет смешно.
Странное, в самом деле, положение у юмора. С одной стороны, все его обожают. И никто никогда не признается, что, мол, не доходит до него смешное. Можно нехотя признаться, что не понимаешь поэзии или музыки, особенно так называемой серьезной, но что касается юмора – нет, ни за что. Можно не заплакать вместе со всеми над какой- нибудь трогательной историей, но ежели все, как один, смеются, то волей-неволей испуганно оглянешься и натужно захихикаешь, чтобы выглядеть не глупее прочих. Иначе просто стыдно – и, ох, неспроста.
Горин использовал эту самую стыдливость в рассказе «Почему повязка на ноге?». Коварно использовал. И безошибочно. Когда это предназначалось еще не для книг, а для журнала «Юность», там и конец был несколько иной: «Я понял, что этот рассказ вряд ли будет напечатан». И, как вы понимаете, напечатали! Попробуй не напечатай, если тебе пригрозили ужаснейшей из угроз: обличить в отсутствии чувства юмора. Но это с одной стороны. А с другой – да, как-то снисходительно смотрим мы на юмор и, отсмеявшись, не чувствуем к нему особой благодарности. Полагаем даже, что он – вроде бы не совсем получившаяся, недоделанная, недотянутая сатира.
Вот если бы автор еще немного поднажал, еще добавил смысла, соли, злости, то и вышло бы полноценное сатирическое произведение, а не какая-то юмореска. Хотя подумаем: что такое сатира без юмора? Нету ее. А юмор жив и сам по себе. Настоящий юморист – не тот, кто умеет смешить (такой объявится в любой компании), а тот, кто, смеясь и смеша, выявляет свое отношение к миру. Выявляет самого себя. «Чтобы смеяться, нужно иметь лицо», как однажды сказал Маяковский.
У писателя Горина есть лицо, что, как известно, в литературе не непреложность, а достоинство, притом не столь уж и частое. Есть узнаваемый и обаятельный стиль – не набор приемов, не умение писать и так и этак, а стиль в его подлинном значении. Горин не вылавливает смешное, как хищный профессионал, – оно словно само идет ему в руки, само открывается, привлеченное доброжелательным и любопытным вниманием к миру и к людям. И юмор его – лиричен, потому что рожден не наблюдателем, кончившим наблюдать и теперь заносящим в тетрадь свои едкие выводы, а простодушным участником жизни, где все – интересно и многое – смешно. Юмор – это присутствие духа. Умение ясно видеть: это несерьезно, комично, забавно. Даже если страшновато.
Вот рассказ «Случай на фабрике № 6», очень смешной. Он кончается куда как печально: смертью героя. Но смех не обрывается внезапно, будто нас с вами смешили, смешили, смешили для отвода глаз, а потом вдруг взяли да и показали страшную картинку. (Вроде бы мотивчик легкомысленной полечки прекратили траурным маршем Шопена.) Нет, смех не канул неизвестно куда, он только переменил тональность, из хохота став грустноватой улыбкой, – ведь когда шофер Клягин, этот перевоспитавшийся виртуоз загибов и посылов, захватив радиорубку, ведет свой трагикомический репортаж, это тоже смешно. Только по-другому. Мы смеемся, думая. И думаем, смеясь.
Или «Остановите Потапова!» – один из лучших, если не самый лучший, рассказ Горина. Злой ли он? Не думаю. Не уверен. Даже уверен в обратном: не злой. Но если так, то, выходит, автор слишком уж мягкотело относится к персонажу, которого сам же умоляет и требует остановить самим названием рассказа, звучащим как сигнал тревоги?
Да «остановитесь!» – это не Потапову сказано, а скорее уж нам, даже если мы пока что, слава богу, еще далеко на него не похожи. Он-то уж не остановится… В этом сказалось преимущество юмора. Или, вернее, просто его особенность.
Сатира жжет, жалит, бичует, клеймит… что там еще? Ах да, срывает с наших глаз пелену, и вот мы, таким образом прозревшие, вдруг обнаруживаем в том или ином знакомце черты сатирического типа, который разозлил или ужаснул нас в книге или на спектакле.
Это свойство и сила благородной сатиры, и когда Маяковскому рассказали, что трамвайный кондуктор изругал нахального безбилетника: ах ты жулик, шантрапа, «Клоп» Маяковского, – его это обрадовало больше, чем нечастые одобрения критиков. Но скажите, известен ли вам хоть один случай, когда кто-нибудь признал бы в том же Присыпкине или, скажем, в Васисуалии Лоханкине себя самого? Мне – не известен.
А у юмора свой путь, свои средства, свои достоинства. Он мягче, гибче, он, так сказать, вкрадчивее – да, он именно вкрадывается в наше сердце и дает возможность в герое, изображенном прежде всего и главным образом смешно, вдруг увидеть нас самих. Или, по крайней мере, напутаться: а что, если я похож на него? Мы ведь мало чего так боимся, как оказаться смешными. Потому-то мне так и нравится лиричность горинского юмора.
«Ирония – стыдливость человечества», – сказал один умный писатель. Юмор – это гигиена человечества, или, чтоб не впадать в глобальность, человека. Людей. «Надо, надо умываться», – советовал Корней Иванович Чуковский; надо, надо смеяться – если хватит духу, то и над собою. Надо – хотя бы для самосохранения, чтобы другие не засмеялись над нами, таким неприятным образом приведя нас в чувство и вырвав из самодовольного самосозерцания.
Григорий Горин – один из тех немногих юмористов, кого мы вполне имеем право обезопасить определением «настоящий». Он отлично умеет приводить нас в чувство – в чувство юмора, которое, между прочим, не совсем то же или совсем не то же, что обыкновенная смешливость. Тут есть свои степени и свои вершины, как у зрения или музыкального слуха, и абсолютное чувство юмора – это, я бы сказал, чувство превосходства человека над тем, что мешает ему быть человеком.
Чувство победное – вот почему подлинный юмор всегда оптимистичен.
Григорий Горин начинал свои литературные игры, находясь в должности врача «Скорой помощи». Ничто не предвещало славы комедиографа, разве что аналогии с уже известными до него врачами – А.П. Чеховым и М.А. Булгаковым. В свободное от основной работы время молодой врач-шестидесятник остроумно играл идеями и словами, слагая из них забавные миниатюры, шутки, скетчи и репризы. Он делал вид, что его волнуют еще встречающиеся у нас порой отдельные недостатки. Сатирик-юморист тех лет имел право клеймить оружием смеха только нерадивых официантов, идиотов закройщиков и обнаглевших дворников. Горин исправно клеймил, пока не сочинил рассказ «Остановите Потапова!», который вывел его из юмористов в писатели. После своей первой пьесы «Свадьба на всю Европу», написанной совместно с А.Аркановым, последовал «Банкет», принесший молодому драматургу большую удачу – его спектакль в Московском театре сатиры был категорически запрещен партийной цензурой. Позднее Горин скажет устами Патрика из фильма «Дом, который построил Свифт»: «Поэтам бросают цветы, сатирикам – булыжники. Сатирик, который перестал раздражать, – кончился».
Но Горин только начинался. В 1970 году он сочинил комедию «Забыть Герострата!», где мощно и зримо был заявлен его парадоксальный стиль со всем вытекающим из него горинским своеобразием. Горин не просто автор остроумных пьес и сценариев – он понимает и знает театр изнутри. Как свидетель могу констатировать: его замысел всегда формируется не печатными знаками, но общим режиссерским ощущением. Он замечательно предчувствует и угадывает жанровые и стилистические нюансы будущего спектакля; он не хочет, не умеет сочинять вне воображаемого сценографического пространства. Потом его собственная режиссерская концепция может видоизменяться под воздействием подключившегося в работу режиссера-постановщика, но начинает он всегда сам, с изобразительного ряда, с эстетического запаха, формируя его на сверхчувственном уровне. Чаще всего, следуя практике В.Шекспира, Ж.Ануя или Е.Шварца, Горин использует уже известные людям сюжеты, полагая, что полезнее исследовать миф, уже существующий во Вселенной. В этом смысле он скорее философ, чем драматург. Шекспир без зазрения совести брал старинную британскую легенду о короле Лире и, учитывая многочисленные литературные разработки, сделанные до него примерно двенадцатью авторами, смело и вдохновенно писал свою собственную версию. По смелости Горин не уступает Шекспиру, а по всем другим параметрам лично мне он ближе и дороже.
Общение с ним научило меня иронизировать над завихрениями собственной фантазии, хотя после нескольких сумасбродных мгновений он всегда требует серьезного разговора.
Серьезно Горин создал собственный «королевский театр». Его игры, будоража зрительское сознание идеями и образами, затрагивая самую сердцевину наших сегодняшних комплексов, тревог и надежд, остаются по-королевски щедрыми, величественными и дорогими.
Это касается в том числе и постановочных расходов. Лично мне он бесконечно дорог как писатель, сумевший остаться репертуарным драматургом в жестокий переходный период, когда многие его коллеги, талантливые сочинители, не смогли выдержать конкуренцию с современной мировой драматургией.
Горин смог.
И еще. Он зримо доказал, что можно сочинять суперсовременную пьесу, не помещая ее действующих лиц в интерьер хрущевской пятиэтажки.
Зимой 1974 года он видоизменил историю Московского театра имени Ленинского комсомола, ныне Ленкома, отстучав на пишущей машинке первые диалоги своего искрометного «Тиля».
Обновленная и счастливая труппа Ленкома начала новую жизнь.
Королевский подарок.
Мои автобиографии
Не знаю, как у других писателей, а у меня за жизнь как-то само собой набралось несколько автобиографий. За долгие годы сочинительства я выпустил много разных книг в разных жанрах, и к каждой приходилось подбирать соответствующую автобиографию.
В предисловии к сборнику пьес сообщалось, что как драматург я родился в 1968 году. В сборнике киноповестей год моего рождения для кинематографа – 1979-й.
В сборнике юмористических рассказов указано, что в качестве юмориста я появился на свет гораздо раньше – 12 марта 1940 года (эта же дата, кстати, стоит и в паспорте рядом с довольно смешной моей фотографией)…
И вот теперь, когда выходит «Антология», по-видимому, придется использовать все предыдущие автобиографии, а также – для полноты рассказа – поведать и о предыдущей земной жизни. (Я не буддист, но тот факт, что мы уже приходили в этот мир в каком-то качестве, по-моему, неоспорим. Чтоб убедиться, достаточно перед сном закрыть глаза, напрячься и вспомнить, кем ты был вчера, позавчера, позапозавчера, позапозапоза… позапозапозапоза… и т. д., пока не уснешь.)
Как-то в одну бессонную ночь я довспоминался лет на двести назад и обнаружил, что в своих прошлых, дочеловеческих воплощениях я был собакой, рыбой и пчелой.
От пребывания в этом мире пчелой у меня осталась любовь к цветам, меду и «пожужжать»… То есть необъяснимая манера что-то быстро, взволнованно и непонятно говорить собеседнику, пока тот не начнет махать руками, отгоняя…
От рыбы я получил в наследство свой зодиакальный знак, большие выпуклые глаза, любовь к воде и нелюбовь к красному цвету… (Меня, как мне помнится, в позапрошлой, речной жизни подцепили именно на красную блесну, поэтому когда я и сегодня вижу красные знамена или транспаранты, то пугаюсь, и появляется желание немедленно лечь на дно…)
Собакой, насколько помню, я был беспородной, помесью дворняжки и московской сторожевой. Отсюда моя любовь к родному городу Москве и полное отсутствие аристократических замашек: ем-пью где придется, спать могу тоже где угодно, лишь бы свернуться калачиком… Кошек, разумеется, не люблю до сих пор, к людям приветлив, но лишь к трезвым. Пьяных не выношу, особенно за рулем, поскольку, как мне помнится, именно нетрезвый водитель направил на меня свой автомобиль, оборвав мою прошлую славную собачью жизнь… (До сих пор хочется отомстить этому мерзавцу шоферу, но, к сожалению, никак не могу вспомнить номер его машины…)
Одним словом, моя душа под визг колес и тормозов вырвалась из пса и, даже секунду не захотев быть бесприютной, тут же вошла в только что появившуюся трехкилограммовую мальчишескую плоть, которая со временем превратилась в писателя-юмориста.
Произошло это в московском роддоме 12 марта 1940 года. Ровно в 12 часов дня. Именно в полдень по радио начали передавать правительственное сообщение о заключении мира в войне с Финляндией. Это известие вызвало огромную радость в родовой палате. Акушерки и врачи возликовали, и некоторые даже бросились танцевать. Роженицы, у которых мужья были в армии, позабыв про боль, смеялись и аплодировали.
И тут появился я, мальчик весом три кило. И непонятно почему отчаянно стал кричать… Чем вызвал дополнительный взрыв радости у собравшейся в палате публики. Собственно говоря, это было мое первое публичное выступление…
Не скажу, что помню его в деталях, но то странное чувство, когда ты орешь во весь голос, а вокруг все смеются, вошло в подсознание и, думаю, в какой-то мере определило мою дальнейшую творческую судьбу…
Писать я начал очень рано. Читать – несколько позже. Это, к сожалению, пагубно отразилось на моем творческом воображении. Уже в семь лет я насочинял массу стихов, но не про то, что видел вокруг, в коммунальной квартире, где проживала наша семья, а в основном про то, что слышал по радио. По радио тогда шла «холодная война» с империалистами, в которую я немедленно включился, обрушившись стихами на Чан-Кайши, Ли-Сынмана, Аденауэра, Де Голля и прочих абсолютно неизвестных мне политических деятелей:
Воротилы Уолл-стрита, Ваша карта будет бита! Мы, народы всей земли, Приговор вам свой произнесли!.. И т. д.
Почему я считал именно себя «народами всей земли», даже и не знаю. Но угроза подействовала! Стихи политически грамотного вундеркинда стали часто печатать в газетах.
В девять лет меня привели к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Старый добрый поэт слушал мои стихи с улыбкой, иногда качал головой и повторял: «Ох, господи, господи!..»
Это почему-то воспринималось мною как похвала.
– Ему стоит писать дальше? – спросила руководительница литературного кружка, которая и привела меня к поэту.
– Обязательно! – сказал Маршак. – Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет – станет сатириком! – И, вздохнув, добавил: – Впрочем, если станет, то, значит, поумнеет не до конца…
Так окончательно определился мой литературный жанр.
Оканчивая школу, я уже твердо решил, что стану писателем. Поэтому поступил в медицинский институт.
Это было особое высшее учебное заведение, где учили не только наукам, но премудростям жизни. Причем делали это, по возможности, весело. Вспоминаю, например, нашего заведующего кафедрой акушерства профессора Жмакина, который ставил на экзаменах студентам примерно такие задачи:
– Представьте, коллега, вы дежурите в приемном отделении. Привезли женщину. Восемь месяцев беременности. Начались схватки… Воды отошли… Свет погас… Акушерка побежала за монтером… Давление падает… Сестра-хозяйка потеряла ключи от процедурной… Заведующего вызвали в райком на совещание… Вы – главный! Что будете делать, коллега? Включаем секундомер… Раз-два-три-четыре… Женщина кричит! Думайте! Пять-шесть-семь-восемь… Думайте! Все!! Женщина умерла! Вы в тюрьме! Освободитесь – приходите на переэкзаменовку!..
Тогда нам это казалось иезуитством. Потом на практике убедились, что наша жизнь может ставит задачки и потрудней, и если медик не сохранит в любой ситуации чувство юмора, то погубит и пациента, и себя…
Учась в медицинском институте, а затем работая врачом в Москве на станции «Скорой помощи», я продолжал писать рассказы и фельетоны. При этом настолько усовершенствовал себя в создании смешных ситуаций, что вскоре был принят в Союз писателей, но вынужден был оставить медицину в покое. (Многие из недолеченных мною пациентов живы и до сих пор пишут мне благодарственные письма за этот мужественный поступок.)
Так я был причислен к разряду писателей-сатириков. Сам же я себя считал только юмористом. Для меня сатирики – это узаконенные обществом борцы, призванные сделать окружающую жизнь лучше. Я же давно заметил, что наша жизнь от стараний писателей лучше не становится. Другое дело – ее можно сделать чуть легче, если научить читателей не впадать в отчаяние. Этому благородному занятию я и посвятил значительную часть своей жизни… Впрочем, вскоре юморески мне стали надоедать. Один известный сексопатолог, изучая психологию мужчин, обнаружил, что после тридцати лет их более возбуждают крупные формы. В отношении женщин – не уверен, но в литературе – безусловно. Поэтому с середины 70-х годов я перестал писать короткие юмористические рассказы, переключившись полностью на сочинение крупноформатных пьес и киносценариев.
Итак, мне предстояло несколько новых рождений.
Как драматург я рождался дважды: первый раз – в 1968 году в соавторстве с А.Аркановым. Мы написали с ним три пьесы, три злободневные комедии… Две были с блеском поставлены, одна (под названием «Банкет» в Театре сатиры) с треском запрещена цензурой… Это подтверждало, что мы как драматурги-сатирики избрали верный путь.
Но, как я уже писал ранее, просто сатириком мне быть не хотелось. Недостатки общества от моей борьбы с ними в жизни только множились, человечество в своем развитии явно ходило по кругу, настойчиво наступая на одни и те же грабли и даже вилы… Мне захотелось постичь законы этого бессмысленного движения в никуда… Так в 1970-м я написал первую свою историческую пьесу-притчу «Забыть Герострата!».
…Древний греческий город Эфес, сожженный храм и беспородный хам, рвущийся к власти… Мне казалось, это более чем злободневно и думающие зрители меня поймут.
Пьеса имела успех. Люди все поняли. Цензоры ломали голову, находя понятное для себя объяснение прочитанного…
Работник Министерства культуры с выразительной фамилией Калдобин задал мне уникальный по идиотизму вопрос.
– Григорий Израилевич, – сказал он мне, – вы же русский писатель? Так?! Зачем же вы тогда про греков пишете, а?
Я не нашелся, что сказать в ответ. Да и как можно было объяснить этому чиновнику, что кроме его учреждения существует иное пространство, имя которому – Вселенная, и кроме его календарика с красными датами существует иное время, имя которому – Вечность. И если жить по такому летосчислению, то получается, что нет «вчера» или «завтра», а все люди – современники.
И тогда фламандский шут Тиль Уленшпигель становится понятен своим московским сверстникам и призывает их к свободе, немецкий барон Мюнхгаузен мог учить русских людей ненавидеть ложь, а английский сатирик Джонатан Свифт мог стать нам всем близким своей иронией и сарказмом…
Эти мои пьесы привели меня в Театр Ленком, к режиссеру Марку Захарову.
Он, в свою очередь, стал повивальной бабкой в рождении меня как сценариста, сняв в 1979 году фильм «Тот самый Мюнхгаузен»…
Начиная с 1980 года я ощущаю себя человеком без определенных занятий, сочиняя то пьесу, то киносценарий, то какие-то юмористические послания для капустников и юбилейных вечеров своих коллег. Затем собираю все это в очередную книгу и предпосылаю ей новую автобиографию…
Таким образом, надеюсь поступать и далее в сроки человеческой жизни, отпущенные мне Богом.
А потом, когда придет пора, готов закрыть глаза и повторить всю цепь своих реинкарнаций: снова бегать, высунув язык, по московским дворам, плавать в озере или озабоченно жужжать над полевыми цветами…
Григорий ГОРИН
Поделиться книгой: