У Дона Великого

— Доведется…

Ерема явно всех заинтересовал. Его круглое, с чуть заметными рябинками лицо дышало простодушием и неподдельной наивностью. Боброк, стоявший рядом с Еремой, вдруг протянул руку и вытащил у него из-за пазухи цветастую чалму.

— Эге, милок, да ты с обновой…

Лицо Еремы мгновенно стало морковно-красным. Он вперил взгляд в землю и вконец смутился, будто его поймали в чужом огороде.

— Алене припас… — чуть слышно попробовал оправдаться Ерема.

— Алене? Ну, должно быть, красавица твоя Алена, — продолжал терзать Ерему Боброк и под дружный смех окружающих развернул чалму, заигравшую всеми цветами радуги. — Ай да платок! Правда, длинноват немного, да и узковат малость. Одначе хорошей хозяйке тут полдела: где разрежет, где сошьет. Она у тебя добрая хозяйка?

— Она невеста моя… — еще ниже опустил голову Ерема.

— Ладно, не робей, Еремей, — положил руку на плечо Еремы Дмитрий Иванович, — вези платок своей Алене. Вот освободимся от ратных дел, свадьбу на весь мир сыграем. — И, повернувшись к Вельяминову, уже другим тоном добавил: — Коня и оружие у парня не тронь, боярин. Из него добрый воин выйдет.

Прискакали отроки с известием: врагов далеко в степь прогнали, полки возвращаются обратно.

— Добро, — проговорил Дмитрий Иванович. — А теперь поедем поглядим, какой разор учинили супостаты на нашей земле.

ГЛАВА ВТОРАЯ

оковой для мурзы Бегича день был на исходе.

На землю пал прозрачный сизый туман. Чуть заметная предвечерняя роса увлажнила траву, потянуло прохладой. С востока надвигалась мгла, словно чья-то невидимая рука медленно натягивала на землю черное покрывало. И лишь далекий запад, только что поглотивший жаркое солнце, горел кумачовым заревом, предвещая на завтра ветреную погоду. На этом светлом переливе четко обозначался холмистой темной массой лес, расположенный на рубеже двух княжеств — Московского и Рязанского.

Сюда и устремился со своей свитой мурза.

Бегич был опытным военачальником. Он весьма преуспевал как в хитростях проведения военных походов, так и в том, что часто угадывал возможные последствия их неудач. Мурза предвидел, что, преследуя остатки бегущих ордынских войск, московские воеводы будут прежде всего искать среди отступавших его, Бегича. Взять в плен такого знатного и видного военачальника Золотой Орды, как мурза Бегич, потомка славных батыров, сподвижников хана Берке, а еще раньше хана Батыя, было бы для московского князя большой удачей. Кроме того, по неписаному в среде ордынской знати обычаю Бегич должен был бы в случае угрозы плена сам себя заколоть, чтобы избежать позора для всего своего рода. Бегич все это знал. Поэтому вскоре после благополучной переправы через Вожу он не поскакал вместе со всеми бегущими воинами, а свернул в сторону и с группой нукеров[6] помчался к расположенному невдалеке лесу. Там он решил затаиться на день-два, а потом ночами уйти в степи. Он полагал, что московским военачальникам и в голову не придет искать его так близко. Конечно, опасность была и здесь: русские имели привычку вылавливать прятавшихся в лесах вражеских воинов. Но Бегич рассчитывал на лучшее.

Беспокоило его и то, чем в лесу кормить людей и лошадей. Поэтому, перед тем как углубиться в него, он послал пятерых нукеров разыскать свой обоз и хотя бы часть повозок с продовольствием скрытно привезти в лес.

Пробивались через густоту зарослей долго. Наконец уже в сумерках на небольшой поляне, через которую протекал ручей, Бегич рывком остановил коня. Нукеры сгрудились за ним. Мурза резко оттолкнул слугу, подбежавшего к нему, и сам легко соскочил на землю. Спешились и его нукеры. Оглянувшись на них, он вдруг остановился.

— Зачем? — отрывисто спросил он, указывая на аркан, привязанный к седлу одного из нукеров, как будто до этого мурза никогда в жизни не видел аркана.

Ошарашенный нукер замялся, а затем, спохватившись, заученно выпалил:

— Русов арканить, великий мурза…

Бегич яростно рванул аркан и отшвырнул его в сторону. Затем молча прошел вперед и опустился, скрестив ноги по-восточному, на коврик, который слуга едва успел ему подстелить. Худое, скуластое, с жидкой козлиной бородкой лицо мурзы, особенно его косые темные глаза, было полно злобного отчаяния. Нукеры вопросительно посмотрели на Челибея, огромного силача, старшего тургауда[7] в свите Бегича. Челибей сделал знак рукой, и арканы немедленно были упрятаны в переметные сумы. Все понимали, что арканы тут ни при чем, но лучше их все-таки убрать. Не снимая седел, нукеры отпустили подпруги и молча стояли около лошадей, не зная, что им делать.

Вдруг в лесу послышался шум. Все насторожились: может, русские? Но на поляну выехали пять нукеров, посланных на розыски обоза, и с ними еще несколько воинов из обозной сотни во главе с джагуном[8] Ахматом, голова которого была обвязана окровавленной тряпкой. Ахмат быстро спрыгнул с лошади и направился прямо к Бегичу, не обращая внимания на предостерегающий знак Челибея. Этого ханского выкормыша Ахмат презирал за высокомерие и жестокость к простым воинам, за прислужничество богатым и знатным. Челибей платил ему тем же.

— Великий мурза, — произнес Ахмат с легким поклоном, — наш обоз захватили русы. Я вот силой прорвался из кольца и встретил твоих нукеров.

Бегич вскочил, будто снизу ему в тело вонзилась невидимая игла. Потерять обоз означало для кочевника потерять почти все. В обозе было не только продовольствие, запасные лошади, скот, оружие и другое боевое снаряжение. Там находились две самые молодые из пяти жен Бегича, роскошный шелковый шатер, ковры, золотая утварь и другие немалые ценности. Мурза Бегич блюл свою родовитость и в походах ни в чем себе не отказывал, как и подобало знатному и богатому сановнику.

В первую минуту он не мог вымолвить ни слова.

— Захватили?! — прошипел он наконец и впился взглядом в Ахмата, словно тот являлся источником всех бед злосчастного сегодняшнего дня. — А обозная стража?

— Кто жив остался, вот со мной…

Снова наступило молчание.

— Проклятые мангусы![9] — процедил сквозь зубы Бегич по адресу русских.

Он оглядел своих понурившихся нукеров, подумал, как их ободрить.

— Переждем тут день-два, — сказал он твердо. — Московские рати уйдут к себе, а богатые села и боярские усадьбы русов тут рядом. У нас будет новый обоз. Огнем и оружием мы все добудем. И пленников уведем побольше.

Свита нукеров одобрительно всколыхнулась. Но Ахмат вдруг выступил на шаг вперед.

— Великий мурза, у русов большая сила. Зачем до завтра тут таиться нам? Нас мало, уходить надо. Ночью далеко в степь ускакать можно.

Челибей резко подался вперед.

— Поганый трус! Отдал русам обоз, а теперь вороном каркаешь! Забыл, собака, кто в твоей жизни и смерти волен?

Ахмат отступил на шаг, губы его дрогнули.

— Слова твои, вонючий верблюд, кровью пахнут, — негромко сказал он и положил руку на саблю. — Жечь поселян, грабить их добро… В том ли доблесть ордынская? Или мы уж шакалы, а не воины? Или нету у нас в степях своего скота, коней своих и хлеба?

Челибей рванулся к Ахмату, наполовину вынув саблю из ножен, свита угрожающе сгрудилась вокруг Ахмата. Но мурза поднял руку. Сузив глаза, он некоторое время смотрел на Ахмата, решая, как ему поступить.

— В чем доблесть ордынская, наш могущественный повелитель мне поручил знать, — властно произнес Бегич. — Иди, ты мне не нужен пока, да прикуси язык накрепко!

Бросив на Челибея взгляд, полный презрения и ненависти, Ахмат молча удалился.

— Трусов смертью прощать надо, — зло пробормотал Челибей, опуская саблю в ножны.

— Успеем. — И щелки глаз Бегича стали еще уже. — В чужой земле каждый воин дорог…

Конечно, за свои дерзкие речи Ахмат заслуживал немедленной смерти: мурза всегда держал в беспрекословном повиновении свои войска самой жестокой строгостью. Но сейчас вмешался Челибей. Бегич терпеть не мог, что этот тургауд, вышедший из навоза, всегда стремился как бы подсказать ему, знатному мурзе и военачальнику, как поступить в том или другом деле. Но мурза держал себя в руках и подавлял желание осадить этого зазнавшегося охранника. И все потому, что Челибей был не простым воином, а любимым и приближенным тургаудом самого Мамая. Посылая его в поход вместе с мурзой, Мамай мягко и вкрадчиво говорил Бегичу: «Ты знаешь, мурза, как я дорожу тобой и люблю тебя. Твоя жизнь — драгоценнейший алмаз среди всех знатных нашей Орды. Мой тургауд Челибей всегда будет тебе в походе верной и надежной охраной. При беде какой он голову за тебя сложит».

Но Бегич хорошо знал: Мамай, как всегда, лгал и лицемерил. Челибей — это прежде всего глаза и уши Мамая в этом походе. Мурза был уверен, что Челибею дан тайный приказ: если он, Бегич, нарушит в чем-либо волю Мамая, Челибей должен немедленно расправиться с ним. О, такое уже не раз случалось с ордынскими военачальниками!

Укладываясь на ночь под кустом орешника на широкую, двойного настила кошму, Бегич долго не мог уснуть. В голове, словно острый кол, неотвязчиво стояло одно: как же случилось, что он, искусный военачальник Золотой Орды, за плечами которого было столько славных побед, вдруг оказался побитым на Воже? И как побитым! Все его тумены[10] погибли. А он так рвался в этот поход, предвкушая легкую победу и захват огромной добычи в богатой полоненной, поверженной Москве! В чем же был его промах? Видно, шайтан замутил его разум.

— Да какой там шайтан! — вдруг в бешенстве оборвал самого себя Бегич. — Мамай, Мамай всему причина!

От этой мысли Бегич вскочил с кошмы и забегал около нее взад-вперед.

— Он дал мне самые плохие тумены, послал воинов-трусов! Вонючий помет, а не воины! Они, как зайцы, убегали от русов. Он опозорил меня, погубил мою честь и славу. Проклятый темник! — злобствовал в исступлении Бегич. — В ханы пробирается, всех знатных батыров под корень рубит!..

Мурза спохватился и бросил косой взгляд на спавшего неподалеку Челибея. Он уселся на кошму, продолжая про себя бормотать ругательства, и только под утро забылся тяжелым, беспокойным сном.

Отец Алены ушел в поле рано, чуть свет, а она задержалась дома, чтобы подоить корову и отогнать ее к пастуху в череду. С дойкой Алена справилась быстро и, привязав буренку у ворот, отправилась в избу. Она опустила подойник на лавку у двери, чтобы молоко, перед тем, как вынести его в погреб, немного отстоялось, и начала собираться в поле. И тут ее настигло непреодолимое желание еще разок примерить Еремин подарок. Она знала, что надо спешить, в поле много работы, в разгаре косовица хлебов и ее ждет там отец. Но ведь он не ведал, какая у Алены появилась обнова. Диво, а не обнова!

Алена сбегала за водой и налила ее в корыто. Затем с самого дна оставшейся еще от матери большой скрыни достала платок, сшитый ею из чудесной шелковой ткани с радужными красками, покрыла им голову и заглянула в корыто. Зеркало воды тотчас же отобразило красавицу, каких и свет не видывал.

Ох уж эти девушки! Была ли хоть одна из них на земле, которая не хотела стать красавицей?! Вон у птиц совсем по-другому: там, наоборот, мужская половина наряжается в красивые пестрые перья, чтобы привлечь приглянувшуюся подругу. А у людей все иначе. Пойди мужик угонись за девичьими нарядами! Так уж, видно, повелось с тех пор, как на свете появились люди.

В это утро мухи свою раннюю трапезу начали с парного молока. Они дружно облепили краешек подойника, суетились, толкались, проворно прочищали лапками хоботки и снова окунали их в теплое молоко. Сегодня им можно было не торопиться, Алене было не до них.

Заглядывая в отстоявшуюся в корыте воду, она примеряла платок на разные лады. Правда, платок был сшит из трех кусков, но это не смущало Алену. Ее полные щеки, чуть вздернутый нос, пухлогубый рот и большие, с лиловым отблеском, юркие, как у мальчишки, глаза с тонкими черточками бровей мелькали в воде и так, и этак. Иногда она нечаянно толкала ногой корыто, и тогда изображение в воде вдруг ломалось, нос становился большой вытянутой грушей, а рот таким огромным и круглым, что им можно было проглотить тыкву. Алена звонко, заливисто смеялась, передразнивала водяное чудище, вприпрыжку бегая вокруг корыта.

Случайно взглянув в окошко, она обомлела: рослый ордынец верхом на лошади гнал ее корову по улице прочь от ворот. Алена не сразу пришла в себя, но когда ужасная догадка дошла до ее сознания, она громко вскрикнула и прямо в новом платке выбежала из избы.

Челибей со своими воинами уже с раннего утра хозяйничал в деревне. Две крайние избы скрылись в куделях дыма, сквозь которые пробивалось пламя, а повозки, нагруженные всяким добром, с привязанным к ним скотом были уже на краю деревни. К некоторым повозкам были за руки привязаны и молодые парни, оказавшиеся в это злосчастное утро в деревне, а на повозках, прикрученные веревками, лежали деревенские девушки. Они громко плакали и кричали, взывая о помощи.

Челибей распоряжался властно и энергично, показывая в этом деле незаурядный опыт и радуясь, что застал деревенских жителей врасплох. Его обнаженная сабля была в крови: зарубленная им жена кузнеца Васюка Сухоборца комочком лежала у порога своей избы.

Ахмат тоже был тут. Перед набегом Бегич сказал ему:

— Хотя ты и джагун, будешь под началом у Челибея. И гляди у меня…

Ахмат молча повиновался, но вел себя в деревне безучастно. Челибей насмешливо крикнул ему:

— Отчего стоишь? Твоя доля сама за тобой бежать станет?

— Ты о своей доле хлопочи, — презрительно усмехнулся Ахмат. — Гляди кучу нахапал…

— Завидно?

— Завидовал орел черному ворону, — бросил Ахмат. — У меня дома свое добро есть. До чужого не охотник. Вот тебе да мурзе с руки, видно, рубить мирных поселян. Тут вы храбры, как шакалы.

Челибей смерил Ахмата злобным взглядом и проехал мимо, подгоняя плетью Аленину корову.

Увидев в деревне дым, со всех концов поля побежали крестьяне, кое-кто с цепами, которыми молотили рожь. Когда же они заметили ордынцев, то начали вооружаться чем попало. Иные заскакивали в свои разграбленные дворы, хватали луки и стрелы и мчались на окраину деревни, вдогонку за врагами.

Алена нагнала обоз и сразу же повисла на поводе своей коровы, привязанной к последней повозке.

— Отдай корову, дьявол косоглазый! — смело крикнула она, пытаясь отвязать свою буренку.

Челибей с размаху ударил ее плетью, но Алена, согнувшись от боли, не выпустила повод. Повозка остановилась. С нее спрыгнул совсем молоденький ордынец и, схватив Алену в охапку, попытался связать ее ремнем. Ведь это была хорошая, дорогая добыча. Но Алена, изловчившись, так крепко ударила его обеими руками в грудь, что он попятился и головой ударился о задок повозки. Взбешенный Челибей с саблей в руке повернул коня и ринулся к Алене. Ахмат тоже рванул лошадь и метнулся к нему.

— Не тронь!

Алена отскочила в сторону. Челибей прокричал хлесткое ругательство и поднял саблю над ее головой. Глаза Ахмата сверкнули, и его сабля тоже взвилась вверх.

— Не тронь, говорю тебе! Подлая гиена, мало тебе крови!

Челибей остановился, хищно прищурив глаза.

— Собака! — хрипло проговорил он и круто повернул лошадь, будто собираясь отъехать. Но в тот же миг коротким взмахом рубанул Ахмата по голове. Сабля рассекла малахай Ахмата, срезала часть уха, глубоко впилась в плечо. Ахмат упал на холку коня и, цепляясь за гриву, свалился на землю. Даже не взглянув на Ахмата, Челибей крикнул возчику: — Айда вперед! Торопись!

Он увидел, что со стороны к дороге приближается большая толпа крестьян во главе с высоким стариком, который, размахивая култышкой левой руки, в правой держал высоко поднятый цеп.

— Батяня! — бросилась к нему Алена. Она тоже схватила лежавшую на дороге палку, и глаза ее засверкали злым блеском. У них с отцом были свои особые счеты с ордынцами.

По знаку Челибея его всадники мигом окружили повозки и, выхватив сабли, приняли боевой порядок.

У края леса появились в это время на лошадях боярин Вельяминов и Ерема. Увидев ордынцев, Ерема быстро подобрал поводья и схватился за саблю.

— Нишкни! — остановил его боярин.

— Так наших посекут!

— Нишкни, говорю, — и боярин взял повод лошади Еремы. — Куда рвешься, дурья голова! Изрубят, и костей не сыщешь. Вишь, сколько их!

Вельяминов был доволен, что ордынцы не успели разграбить его усадьбу, расположенную совсем рядом, за небольшим леском. Ерема же, глядя на пылавшие избы, все более тревожно хмурился: ведь это была деревня Алены. Вдруг ее ордынцы тоже увезли с собой?

А толпа крестьян уже почти совсем приблизилась к повозкам. Размахивая цепом, отец Алены громко крикнул:

— Бросай добро, проклятые!

Ордынцы выпустили залп стрел, и двое крестьян, охнув, упали на землю, но остальные продолжали бесстрашно наступать. Ерема не вытерпел: с силой вырвав повод из рук Вельяминова, он вздыбил коня и помчался к повозкам. Внезапно из-за пригорка выскочила сотня московских конных ратников, тотчас же устремившихся на ордынцев. За ними выехал на бугор и остановился в окружении соратников и сам великий князь Дмитрий Иванович. Объезжая после Вожи свои южные владения, он случайно наткнулся на грабителей. Ордынцы в мгновение круто повернули лошадей, бросили повозки и пустились наутек. Вскоре и они, и преследовавшие их московские воины скрылись за лесом.

Крестьяне скопом бросились к повозкам. Развязывали плененных юношей и девушек, обнимали и целовали их. У всех были слезы радости на лицах. Иные освобождали от привязи своих коров, лошадей и тоже обнимали их, словно родных. Повозки повернули, и, положив на них раненых, крестьяне направились к деревне. Часть их бросилась к горящим избам и начала гасить огонь.

Ужас пережитого постепенно сменялся оживленным успокоением и несколько повышенной веселостью. Один молодой крестьянин с серьезным видом, но с ехидцей в голосе, вызвавшей смех окружающих, допрашивал отца Алены:

— Дядя Аким, а ежели б ты махнул своим цепом, то враз бы побил всех супостатов али одного оставил бы на развод?

Ерема сразу узнал по цветастому платку Алену, и у него отлегло от сердца. Она в это время возилась около своего спасителя Ахмата, перевязывая ему голову белой чистой тряпкой. Он был живой, но без сознания. Ерема взялся ей помогать. Подошел и друг детства Еремы русоголовый Гридя Хрулец. На запястьях у него остались синеватые следы от аркана: враги схватили его сонного прямо на сеновале и крепко прикрутили к повозке. Он до сих пор не мог опомниться от грозившей ему неволи. Вместе они начали хлопотать около раненого Ахмата, слушая сбивчивый рассказ Алены о том, как «сей басурманин» кинулся на ее защиту.

Дмитрий Иванович со своей свитой подъехал к крестьянам и поздоровался.

— Здравствуй, батюшка наш, княже, — вразнобой отвечали крестьяне с низкими поклонами.

Отец Алены выдвинулся вперед и еще раз поклонился, коснувшись земли тыльной стороной руки.

— Спасибо тебе, великий князь наш. Кабы не ты, пропасть бы нам и добру нашему… Спасибо!

— На то я и князь, чтоб не допускать разорение земли русской, — просто ответил Дмитрий Иванович и вдруг заметил, как Ерема и Гридя вместе с Аленой укладывают Ахмата на повозку.

Князь легко, едва опершись ногой на стремя, соскочил с лошади и подошел к повозке. Спросил строго:

— Кто посек?