Тетрада Фалло

Только один может сюда приехать! Операцию, под грозным приглядом, не побоялся сделать, а в гости приехать? Такой пустяк!.. Ну не пустяк, конечно... Ну так и хватит пустяков! Пора что-то серьезное делать. А кто побоится... вся жизнь у того сойдет на пустяки, на крупное не решится! Посмотрим, какой ты хирург!.. Или всю жизнь будешь кому-то ассистировать? Давай! Заодно и с тобой разберемся, каков ты!.. Никогда еще «Песня без слов» не исполнялась так энергично! Песня на середине оборвалась. Допоем, если Бог даст. В прихожей посмотрела в зеркало на себя. Глаза мои сияли. Неужто папка думает, что я тут плачу? Не такую родил.

Не отключили ли связь? Подняла трубку. Гудок. На слух — самый обыкновенный. Но... Однажды Санек, скучая, мне объяснял, что связь эту, правительственную СВЧ, невозможно подслушать. Вот и хорошо. Все-таки какую-то ниточку для связи папка оставил. Вдруг дочка загрустит, попросится на ручки. Нет!

В ящике книжка — «Указатель абонентов»... Отец, естественно, первый... но ему мы последнему позвоним, если ничего не получится, лапки кверху. Сам же, папка, расстроишься, что меня сломал. Был один человек, тебе равный!.. Во всяком случае, любящий тебя и мечтающий быть как ты. Пока тебе не буду звонить... понапрасну расстраивать. Пока мне другого хочется — чтобы приехал кто-то, пожалел меня.

Открылась «Городская больница. Главный врач». Владу можно все передать! Одну цифру всего набрала, положила трубку. Представила, как находит Влада главный врач: «Вас по правительственной связи... девичий голос!» «Указом правительства вы направляетесь!» Нет! Хоть и не прослушивается, но для лирических тем не подходит. Так можно и до заикания его довести!

Позвоню-ка я... Вот! Завотделом здравоохранения... Зараев Григорий Игоревич. ЗГИ. Чувствую я себя неважно — обязан помочь!

— Слушаю вас, — тревожно, но на всякий случай ласково произнес. Вот, оказывается, какими голосами по правительственной связи говорят!

— Гриша! Привет!.. Только ты меня спасти можешь!

— Семейка ваша меня уже измучила! — заорал. Хоть считается, что не прослушивается, но насчет «семейки» он зря.

— Меня тут... аппендицит тревожит... понимаешь меня?

Он долго потрясенно молчал, потом уважительно произнес:

— Выбираешь свободу?

— Да.

— Да-а-а. — Гриня произнес. — Мне бы такую. И в прорубь, с концами! — дико захохотал. Вдруг, оборвав смех, буркнул: — Попробую.

И пошли гудки.

Я играла «Песню без слов» и смотрела на часы на стенке. Я пробовала ждать иначе: ходила по территории, смотрела телевизор (непривычно бурное, даже у меня холодок шел по коже, заседание Верховного Совета), потом долго ела, не разбирая вкуса, — но сколько же можно есть? Только моя любимая музыка успокаивала меня. Впрочем, не успокаивала, у меня текли едкие слезы... Утешала! Вот это правильно... Но тоже не совсем. Песня была такая грустная. «Тебя в жизни ждет только грусть... но это и прекрасно. Нет ничего прекраснее грусти!» — вот о чем была «Песня без слов». Текли слезы.

Хлопнула автомобильная дверца. Песня оборвалась. Я замерла. Окно гостиной выходило в лес, а не на дорогу. Кто приехал? Отец? Вот и решается сейчас твоя судьба. Если отец — жить тебе в золотой клетке. А вдруг — Влад? Так быстро? На «скорой помощи», может быть? Нет, для него это слишком лихо. Уговорить коллег, рассекретить свою сердечную привязанность, рискнуть использовать служебный транспорт в личных целях? Нет, это не он. Я уже поняла: все поступки в нашей жизни (если она у нас будет) придется совершать мне. Наверное, в любой паре кто-то сильней, а кто-то слабей. Такой, как мой отец, мне не нужен. «И вся-то наша жизнь есть борьба» — эту песню тоже мы пели.

Половицы в прихожей скрипели неуверенно. Не отец! Дверь медленно поехала... Влад! Я кинулась ему на шею. Приехал! Не побоялся... Правда, стоял при этом как истукан. Я подняла голову, вытерла слезы. Влад улыбался, но как-то криво.

— Да-а... Бедновато тут у вас, — произнес он, озираясь.

Я оглянулась. Действительно, на обычный взгляд, привыкший к советской тесноте, гостиная, наверное, выглядела необычно. В большом зале стоял лишь рояль «Беккер» с открытой крышкой и маленький диванчик вдали.

— А! — Я небрежно махнула рукой. — Пошли отсюда! — И, шутливо пихнув его, втолкнула в свою «светелку», где обстановка была более человеческой — фотографии Рихтера, Гилельса, Макаревича. Мы сели на тахту. Я чувствовала, что в нем все время надо поддерживать бодрость, — он с трудом держит себя в руках. Видно, все его силы ушли на этот бросок. В окно была видна дорога, но никакой машины там не было.

— Ты что, на крыльях прилетел? — Я бодро взъерошила его кудри.

— На крыльях, — со вздохом подтвердил он. — А что мне теперь? Я человек свободный!

— В каком смысле? — Я даже встала, чтобы получше его разглядеть. Особым счастьем не веяло от него.

— Во всех! — Он широко, но как-то невесело развел руки. — Некуда... больше спешить.

Веселье его, с оттенком отчаяния, мне что-то не нравилось.

— Неприятности какие-нибудь в клинике? — спросила я. Как заботливая мама. Или — жена? «Вот оно, начало нашей совместной жизни!» — вдруг подумала я. Всегда его надо будет куда-то тащить, откуда-то вытаскивать. Это было какое-то грустное озарение, пришедшее вместе с солнечным лучом, попавшим в комнату. Так в нашей жизни будет всегда. Правильно говорят: не человек выбирает свою судьбу, а судьба выбирает его!

— Какие неприятности? — усмехался Влад. — Кончились все неприятности! Свободный человек! Какая-то больно отчаянная свобода.

— А... на дежурство... когда тебе?

— А никогда! Ординатуру зачли мне. И — гуляй!

— Но... Гришко хотел в хирургию тебя взять? Я-то все помню. Похоже, Влад что-то начал забывать!

— Мало ли что хотел Гришко! — Влад кончил наконец кривляться и смотрел на меня с неприкрытым отчаянием. — Мало ли что хотел Гришко! — с оттенком злобы повторил он.

Мол, есть и другие силы! Это, как я понимаю, относилось уже и ко мне. Я встала... Ясно, на каком горючем он домчался так быстро. Ромео поспешает к Джульетте насчет работы поговорить. Может, дочь умаслит грозного отца и все еще наладится?

— Ладно, подумаем! — проговорила я.

Ты что, уже завотделом здравоохранения, чтобы «думать»? С Гришей побеседуем?.. «Не дело это! — вдруг с отчаянием поняла. — Не имеет отношения к любви — только ее пачкает. Ромео и Джульетта не побоялись умереть из-за любви! А мы о каких-то гадостях думаем!»

Я села к Владу, погладила его по спине.

— Ты-то не виновата! — с отчаянием произнес он.

Целуясь, мы обнимались все крепче. Вот то, что я ждала все время, поняла я. Остров блаженства, тепла, среди холодного мира!

...Сколько гадостей говорили про это! А было даже не больно. Было — счастье! Потом мы лежали обнявшись. Улыбаясь, я дула на его кудри. Потом бегала пальчиками по его спине. Я уже чувствовала себя хозяйкой этого красивого, талантливого мужика. Какого отхватила себе! Ну все. Надо куда-то двигаться. Слегка отстранившись, я смотрела на него. Он как-то растерянно, но счастливо улыбался.

— Можно... отцу позвонить... чтобы не волновался? — спросил он.

Тут я поняла с изумлением, что он говорит про своего отца!

Думаю, его отец будет все же меньше волноваться, чем мой... Ну ничего, моему отцу это полезно — пусть не думает, что он один управляет всем... Стало то ли холодно... то ли страшно, как только я отодвинулась от Влада. Я снова прижалась к нему. Горячо дунула ему в ухо.

— А твой папа... знаком с моим? — шепнула я Владу на ухо.

— Да, наверно... — проговорил он неуверенно. — Спросим у него! Поехали? — Он вдруг обрадовался. Теперь его папа будет решать! Два папы подряд — это для меня многовато. Их воспитанием тяжело заниматься.

— Слушай! — Я стала одеваться. Надо было многое обсудить, а без всего было холодно. — Отлично, что тебя выперли! Едем в Ленинград! Что делать в этом занюханном Троицке? Хватит уже! Я поступаю в консерваторию, ты... в Военно-медицинскую. Красота! Все к лучшему!

Влад озабоченно рассматривал простыню... потом, скомкав ее, сунул в сумку, с которой приехал... Хозяйственный!

— Отцу показать? — Я кивнула на сумку. Захохотав, мы снова обнялись. И вдруг наши объятия как-то омертвели... Шаги! Откуда-то знакомые и какие-то неуверенные... Отец? Потом вдруг послышался стук в дверь. Странно! Мы быстро поправили — сами на себе, а также друг на друге — одежду. Влад метнулся на кресло в углу и даже уткнулся в журнал мод.

— Да, — спокойно проговорила я. Не говорить же — «нет»!

Дверь заскрипела медленно... и появился... Сергеич! Увидев Влада, метнулся назад. Потом снова появился. Никогда я не видела у Сергеича такого лица! Буквально все устои его рушились на глазах!

Мы с Владом захохотали. Когда ждешь большего ужаса — меньший кажется счастьем. Наконец мы остановились.

— Подождите, Иван Сергеич, там. Мы скоро! — величественно проговорила я, сделав ему ручкой «вон».

Мелко кивая, Сергеич попятился. Прикрыл дверь. Мы снова захохотали. Хохот затих. Мы постояли обнявшись. Вот и началась твоя новая жизнь, о которой ты так мечтала... Первый блин, как положено, комом... как простыню комом... но мы победим.

Сергеич быстро домчал — как видно, с испугу. Вот и недостроенный комбинат. За ним — город. Теперь куда рулить?

— На Космонавтов, пожалуйста! — сказал Влад Сергеичу, словно это было такси.

Даже Сергеич, похоже, проникся сочувствием ко мне, глянул в зеркало, и взгляд его говорил: вот они, нынешние женихи!

— Здесь, пожалуйста! — почти радостно вскричал Влад, потом, опомнившись, глянул на меня. — Ну... — Мы как-то вскользь поцеловались, и он стал лихорадочно рвать ручку. Открылось!.. Вздох облегчения. Он еще раз оглянулся.

— Двадцатого, на концерте! — светским тоном проговорила я.

Сергеич заботливо меня довез. Потом, конечно, поехал папе докладывать. Зато Полина отвела душу — еле поздоровалась, шваркнула тарелку с чуть теплыми голубцами. Она-то откуда знает? По моему лицу? Я пошастала по дому — и села к роялю.

Наконец заскрипели шаги отца... Я оборвала музыку... и напрасно: он не зашел ко мне. В консерваторию мне придется поступать одной, без его поддержки. Жить где-нибудь в общаге. Слезы потекли. Но не из-за карьеры я страдала тогда — моя любовь оказалась нелепой, неудачной, глупой. Кому я отдала себя? Он совсем про другое думает! Неужели папка не чувствует моего отчаяния? Как бы я хотела поплакать у него на плече, чтобы он погладил мне голову, приговаривая: «Бедная ты моя!»

Чувствую же, что он и сам страдает! Но — не зайдет. Неужели правы те, что сейчас кричат, что партийные вожди — это чудовища? Во всяком случае, они стараются такими казаться. Правильно сказал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей!» И потом — распинать этими гвоздями других людей!.. Я тоже не пойду к нему.

Я ждала ужина — за ужином что-то должно решиться. И вдруг заскрипела дверь и вошла Полина с подносом. Вот и ужин! Кушай одна! Вид у нее был крайне оскорбленный... Превратили в служанку! А кто, собственно, она? С ней отец тоже не разговаривал — на кухне лишь тихое бряканье и зловещее молчание. Тут я поняла, в какой он ярости, и даже струсила: лучше не высовываться! Даже не поиграла перед сном.

Утром он ушел все в той же ярости, не поговорив с Полиной, — обычно их голоса на кухне будили меня. А тут — только жахнула дверь! Господи, что же будет?

И как я обрадовалась, когда через два часа появился Сергеич, чтобы везти меня в училище. Два часа я маялась и чего только не передумала. В училище предстоял непростой день. Распределение! Раньше я думала об этом дне как о празднике! Дорога в консерваторию! Но теперь? Неужто он дойдет до такого в своей ярости, что испортит мне жизнь? Папка? С которым мы еще прошлым летом удили окуней, варили ночью уху и пели песни? Да нет. Помолчит недельку, потом придет: «Ну что, доча? Наломала дров? Давай разбираться теперь». И тогда я заплачу.

А пока надо бодренько. У комиссии и тени не должно быть подозрения, что с дочкой «самого» что-то могло случиться! Заварила кашу — теперь расхлебывай. Не бойся, папка, я не подведу.

Но вдруг я как-то упала духом. Сергеич, ведя машину, как-то тяжко вздыхал, поглядывал на меня через зеркало, а когда мы встречались взглядами, опускал глаза. Это еще что за петрушка? Знает что-то? Но не может сказать — служба. Но вздохами хочет о чем-то предупредить? О чем? Сказать, конечно, не скажет — служба. А я уж узнавать о своей судьбе от водителя не хочу. Слишком это унизительно. Ничего, сдюжим!

— Спасибо, Сергеич! — словно ничего не заметив особенного, поблагодарила я и вышла из машины.

Ребята уже клубились у кабинета директрисы.

— Консерваторка Муза Граф! — воскликнул Вигдорчик, увидев меня. Это из нашего любимого Бунина, которым мы все в музучилище зачитывались тогда. Но сердце мое вдруг сжалось... Консерваторка ли?

Все выходили из кабинета с выражением отчаянного веселья: как и ожидалось, всех посылали преподавателями музыки в маленькие городки и поселки — «чтоб музыка звучала везде». Савельева направили концертмейстером в областную консерваторию: там его мама работает, нет проблем! Наконец вызвали меня.

Комиссия как-то стала усаживаться покрепче, скрипели стулья... К чему-то готовятся? Все как-то приосанились, и лишь преподаватель истории музыки Витя Грушин, почти ровесник и почти друг, как-то вдруг ссутулился и опустил взгляд. Директриса, по фамилии Судак, которую мы все звали Воблой, смотрела, как всегда, надменно и сонно. Заговорила, однако, она ласково и даже умильно:

— Мариночка! Мы знали, что ты мечтала о консерватории...

Мечтала!

— Но, честно говоря... — «Честно!» — ...мало чем могли тебе в этом помочь. Как ты понимаешь, там совсем другой уровень. — Она скорбно помолчала... И что? — Но тут мы узнали, — она вдруг засияла счастьем, — точнее, твой папа нам сказал, сама, наверное, ты стеснялась, — совсем уже умильно, как с маленькой, заговорила она, — что ты твердо решила остаться в нашем городе!

Наступила пауза. Витя Грушин поднял наконец голову и смотрел на меня. Взгляд его говорил: «Ну, и не будь дурой! Защити себя!» Я, однако, продолжала улыбаться. Что мне делать? Заявить, что папка мой врет? Тем более я сама сгоряча — кажется, как давно это было! — сказала, что не уеду никуда. Из-за кого, господи! Но отказываться от своих слов не намерена. Поняв мое молчание как знак согласия, Вобла продолжила.

— Тут мы посовещались, — она переглянулась с толстым лысым Терещенко, парторгом, преподавателем обществоведения... нашла с кем советоваться, — и решили... направить тебя музыкальным воспитателем...

Это еще что? Даже не преподавателем музыки?

— В городской психоневрологический диспансер № 1!

Это она произнесла даже гордо. Витька Грушин горестно уронил голову: «Все же сделали!»

— Эта работа — самопожертвование, эта работа — подвиг! Но мы знаем, что она тебе по плечу. Мы гордимся тобой, Марина, и знаем, что ты справишься с этим нелегким делом..

Заточили в монастырь!

«Да там же одни дебилы!» — с отчаянием думала я. Кто ж у нас не знает про «Страну дураков» в Троицком монастыре? Только желающих войти туда мало. Кто видел, говорит: «Страшный сон!» И теперь мне надо войти в него. Голос Воблы доходил до меня как-то глухо... Да и при чем здесь она! Да, думаю, и парторг Терещенко сам вряд ли решился бы на такое... Ай да папка! Наказал непокорную дочь! И заодно жизнь ей сломал!.. Но это мы еще поглядим. Я улыбалась.

— Работа, конечно, необычная для наших выпускников, — разошлась Вобла, довольная, что все проходит так гладко. А что она думала, что я истерику закачу тут? — Вот у нас тут присутствует директор диспансера Лидия Дмитриевна Изергина (умильно заулыбалась за столом президиума этакая щука в очках). Она тебе может рассказать, что бы они хотели.

— Ну, я думаю, не стоит так сразу, — голос у «щуки» оказался глубокий и приятный. — Скажу лишь, что мы рады, что к нам придет такая талантливая... и серьезная преподавательница, как Марина!

И «серьезность» разглядела она?

— Значит, ты согласна? — проговорила Вобла.

— Для меня это большая честь! — отчеканила я.

Надеюсь, комиссия оценила по достоинству мою стойкость? Изергина чуть заметно усмехнулась, что означало, видимо: «Да, характер! Ну что ж — и не таких мы обламывали!» Все, конечно, понимали, что за подарок они мне преподнесли, и теперь, конечно, счастливы были, что я приняла все с улыбкой.

— Тогда распишись вот здесь.

И я расписалась.

«Ну! За каторгу!» — поднял тост Сенька Вигдорчик, и мы чокнулись. Веселья, однако, не получилось, и вскоре я оказалась одна на скамейке на высоком берегу.

Интересно, о чем думает сейчас Влад? И думает ли вообще обо мне? Я понимала его: трудно быть раскованным и душевным, когда везут тебя в черной «Волге» под присмотром. Но теперь я, похоже, от всего этого свободна... Поможет это нам? Жить буду, наверное, в интернате, в монастыре... Да. Мрачная громада. Справа над рекой — больница. Там я уже была. Слева — монастырь. Там я буду. Да. Славный путь. Но Влад — неужели не чувствует, что творится со мной? Совершенно не ощущаю как-то... его флюидов! «А может быть, это потому, что с ним что-то произошло?» — мелькнула мысль. Уссурийский тигр-людоед (он же мой отец) вряд ли ограничится одной жертвой, ему надо расправиться со всеми!

Я глянула на больницу. Стояла, как и всегда. Сколько людей там прощается с жизнью — а она так и стоит.

Я побежала туда.

— Все! Фьють! — сказал мне в ординаторской юный хлыщ в белом халате. — Зачли ординатуру ему — и в армию, мгновенно. Зато дали лейтенанта! Младший врач полка.

Он усмехался, явно довольный. Видно, занял место Влада.

— Когда он уехал?

— Сегодня утром.

— И... ничего не передавал? — все же произнесла я жалкую фразу.

— Вот — прощальный подарок! — Он вытащил из шкафа бутыль коньяку. — Сегодня вечером... выпьем!

Он чуть не сказал — «помянем», почувствовала я. Но это уж — без меня. Я вышла. Постояла над обрывом. Все. Вот и кончилась твоя прежняя жизнь. А новая — не началась. Назад, в «Дворянское гнездо», нет ходу. Мне — в монастырь. Играть там для благодарных слушателей!