Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну иди, папа... Все хорошо, — проговорила она.
«Похоже, она и операцией собирается руководить!» — с некоторой тревогой думал я. Стиль наших будущих отношений как-то сразу проступил. Я ясно чувствовал, что никуда уже не денусь от нее, что бы ни случилось. Я понял вдруг: вот и счастье!.. но счастьем этим руководить будет она. Валить, пока не поздно? Пусть сделает Стас? Одна из первых заповедей Гришко: «Никогда не оперируйте близких! Хирург-родственник — самый плохой хирург!» А я, похоже, тут уже больше чем родственник! Значит — суперплохой хирург? А это — первая моя операция! Как бы ей последней не стать! «Впечатлительный хирург — не хирург. Сразу сломается! — еще одна заповедь Гришко. — Слоновью шкуру надо иметь». Интересно, у него сразу была такая или нарастил? Спросить? «А как ты хочешь, так и будет», — наверняка безразлично ответит Гришко. Презирает слишком задушевные разговоры. Тем более — перед операцией. «Перед тобой механизм из мяса. Вот и чини его и не отвлекайся!» — еще одна заповедь его. А у меня вместо «механизма из мяса» — сразу любовь. Что-то не туда тащит меня! Стану ли я таким хирургом, как Гришко? Что-то не похоже. Может, отказаться, пока дров не наломал? Снова его цитирую: «Кто, подходя к столу, боится, как бы дров не наломать, — тому лучше и не начинать даже, сразу отойти. Что ты в жуткую ситуацию попадешь во время операции — девяносто процентов. Будь готов! А если не готов...» Ясно.
Но она так смотрела на меня! Если вдруг слиняю — кончится все, еще не начавшись. В грош оценит тебя. Соберись! Должно же все решаться когда-то? Вот сейчас и решится! Заранее уползать не стоит. Еще поглядим! Гришко, думаю, на операцию заглянет — так что, если что!.. Ведь наизусть методику знаешь — ты мальчик старательный. Потом будешь с ней кокетничать — а сейчас лицо ее прекрасное позабудь. Отгородят занавесочкой его, как это принято. И в ту сторону — не смотри.
Если уж ты аппендицита боишься — какой ты хирург? Хватит руки тереть — чище уже не будут. Вошел в операционную. Вытянул руки, операционная сестра Катя вдела меня в халат, нащелкнула резиновые перчатки. Глянул на Марину — та вымученно улыбнулась, хотя верхняя губка ее была в капельках пота. Я подмигнул ей — и опустил «занавес» перед ее лицом.
Один, стало быть, буду делать? Не пожалует Гришко? От такой «закалки» треснуть можно! И тут — Ваня появился:
— Привет тебе от Гришко!
Ну что ж — какая ни есть, а подмога! Конечно, не хирург Пирогов. Пироговым ты должен стать! Катя Ваню одела. Катя тоже, конечно, не мастер — молоко на губах.
Анестезиолог Ромашова — та зубр, конечно. Но недовольно как-то смотрит. Считает, видимо, унижением работу со мной. Ладно, не накручивай! Ей, думаю, все равно. Не выспалась, наверное, просто — с внучкой небось замучилась!
— Ну... как обычно, — я Ромашовой сказал, и это «как обычно» понравилось мне. Будто это сотая уже, рутинная для меня операция.
Все помню, как сейчас. Первый мой раз! Первое проникновение в живой организм!
Ромашова укольчик сделала, и, пока операционное поле замерзало, мы обкладывали его по краям салфетками и говорили о постороннем — о продуктовых, как сейчас помню, наборах, тогда в наших учреждениях не было темы более актуальной: что, интересно, в завтрашнем наборе дадут?
Поднимаю глаза над маской на большие часы на белой стене, говорю Ромашовой:
— Одиннадцать часов семнадцать минут. Разрез!
Ромашова записывает время в протокол. Историческое мгновение — во всяком случае, для меня! Опускаю скальпель. Вожу им по коже.
— Так! Отлично! — уверенно произношу я.
Слышит, надеюсь?
Лежит, во всяком случае, аккуратненько, не дергается... первенькая моя. Хотя радоваться пока нечему. К делу не приступали еще. Знали бы люди, как трудно проникнуть в них, сколько там всяких преград!.. Реже бы болели? Или реже бы оперировались? И не думай такого! Классный хирург делает тысячу операций в год! Вот и настройся на это!
Заглядываю Марине за занавесочку.
— Ну, как ты тут? Не скучала?
Намучилась, бедняжка... даже осунулась. Но — улыбнулась.
Молодчина! Я гордо шел у каталки. У палаты стоял Кошелев... Что-то неласков он! Рядом с ним — начмед Коновалов и при нашем приближении тоже стал хмуриться, демонстрируя, что он тоже недоволен тем, что аппендэктомию дочери Кошелева делал неопытный интерн. Прекрасно знает, что так всегда и бывает, — именно на аппендиксах интерны и точат свои зубы. Но — этот случай как бы особый. Трудно, что ли, похмуриться, если хочешь начмедом быть?
— Давайте в пятую! — скомандовал он.
Пятая, вообще, двухместная, для тяжелых, но не мог же он положить дочь «самого» в общую палату!
С «почетным караулом» мы докатили Марину до места. Там уже ждал зав реанимационным отделением Лурье. Лурье, веселый мужик, незаметно подмигнул мне — мол, дело ясное.
— Подождите, пожалуйста, в зале! — Он кивнул в сторону зала в конце коридора.
Кошелев, хмуро повернувшись, ушел. Коновалов, поколебавшись, ушел вслед за ним.
— Ну, я, думаю, тут не нужен! — Лурье убежал.
Мы с санитаркой вкатили кровать Марины в палату, поставили к стенке.
— Спасибо! — тихо сказала она.
Бедная девочка. Намаялась, видимо, с таким папашей.
История ее болезни лежала на одеяле в ее ногах, я взял папку и, важно хмуря лоб, написал: «Произведена аппендэктомия», в графе «назначения» написал: «Промедол (обезболивающее) на ночь, пенициллин (противовоспалительное) каждые четыре часа, стрептомицин — два раза в сутки». Ничего вроде не забыл.
— Ну, — я улыбнулся, слегка покровительственно, — пока все. Скоро к вам придет медсестра.
— А вы... скоро? — проговорила она.
— Сделаю... некоторые дела — и приду, непременно, — произнес я.
Бодро кивнув, я вышел. Положил на столик перед дежурной сестрой в папку «Палата № 5» историю болезни — спокойно, естественно, будто делал это уже сотни раз, и дежурная кивнула абсолютно сонно, не поднимая глаз на меня. Все! Я уже тут — привычный! Я хирург.
По дороге заглянул в зал, внутренне готовясь к беседе с Кошелевым, но его уже не было: не привык ждать. Лютует батя!
Зато в ординаторской, где в этот момент были все, на мое появление никак не прореагировали — никого не трогала первая операция моя. Ну и что, успокаивал себя я, все и должно быть вот так, обыденно, рутинно... это самое правильное и есть. Ор шел насчет перестройки — более важной темы не было. Кстати, все были «за», даже наш молодой, прогрессивный парторг Стремяков. Раз все «за», так чего так орать? Так и не дождавшись, чтобы хоть кто на меня посмотрел, я вышел.
Я снова оказался перед палатой № 5. Слишком быстро, наверное? Погоди хоть часок! Не могу... Так, наверное, роженице не терпится глянуть на своего первенца. Я приоткрыл дверь с матовым стеклом. Перед Мариной сидел ярко-рыжий тип в белом халате и что-то весело ей говорил. Родственник? Жених?! Он повернулся ко мне, и я узнал его сразу: Гриша Зараев, наш институтский кумир. В наши времена довольно уже холодно относились к «комсомольским богам» — но не к нему. Он был заводила и весельчак, заправлял самодеятельностью, запевал в хоре. Я был на третьем курсе, когда он выпустился, — и сразу наступила тишь да гладь. Оставалось только учиться, что я и делал. Приятно его увидеть. Говорят, из райкома комсомола он перешел в райком партии. Ясно — им с Мариной есть что вспомнить — всякие там роскошные партийные дачи, спецраспределители... Ну а ты-то что волнуешься. Я заметил, что волнуюсь.
— Владька! Это ты! (Вспомнил!) Глазам своим не верю! Хирург!
Приятный все же мужик! Да не жених, успокойся! Ясно — заслан оттуда, «курировать», как они говорят, прохождение лечения дочери «самого». Как раз медициной, говорят, Гриша там и занимается — и еще, как тайно мне сообщили, пытается мягко вводить новые мысли и веяния в крепкие партийные лбы. В общем, «наш человек в говне» — шутка самого Грини в одном из созданных им капустников, пародии на знаменитый роман Грэма Грина «Наш человек в Гаване». «Наш», в общем... Да не совсем. Когда я понял, откуда он, стало уже не очень уютно. Думал, этот аппендикс — мой. Оказалось — «курируется».
— Марина говорит — ничего даже не почувствовала! — Он явно пытался восстановить старую дружбу. (Легче «курировать»?) Но дружбы-то, в сущности, не было... Он — кумир, а я — так. Зато теперь все переменилось: я — хирург, а он — так.
— Очень долго-то тут... нельзя! — пробормотал я, покрываясь краской стыда... Вот сволочь! Использую служебное положение, чтобы соперника отшить!.. А почему, кстати, им бы и не воспользоваться? Операцию ведь я сделал, не он!
— Все понял! — Он разулыбался еще более лучезарно. С веселым отчаянием хлопнул ладонями себе по коленкам и встал. — Что-нибудь от нас требуется? (Все-таки не удержался, обозначил высокий свой пост.)
— Боюсь, что здесь... — я сделал широкий жест рукой, обозначая всю больницу, — требуется... буквально все!
— Понял! — еще более весело откликнулся он. — Зайду сейчас, потолкую с главным. Ну, — он весело подмигнул Марине, — зайду! Бате сообщаю, что ты молодцом!
Марина кивнула, но, как показалось мне, не очень охотно. Похоже, не очень-то хочет она радовать батю... Отношения не те?
Не забыл «куратор» и про меня.
— Ну! — вдруг крепко обнял. — Спасибо тебе! Как, на фанке-то еще играешь? — И, не дожидаясь ответа, подмигнул и скрылся.
— Ну-с... — Я с грохотом придвинул к кровати стул, уселся.
Пока вроде осматривать нечего — нашлепка на шраме держится, на медицинском клею, тампон под нашлепкой никуда не делся. Если вдруг и начнется — тьфу-тьфу! — какая-то гадость, то это будет не раньше чем дня через три.
— Ну-с...
Что-с? Может быть, слегка душновато? Но что делать — больничный воздух тяжел, пропитан лекарствами. Глянув наконец на Марину, я увидел, что она смотрит на меня с явным интересом — вовсе не как на врача.
— Вы... играете на пианино? — проговорила она.
— Да так. Развлекал народ в институте! — солидно проговорил я. — А вы?
— Я... как бы. — Она стеснительно улыбнулась. — Заканчиваю музучилище в этом году.
Почти коллеги!.. Коллеги, да не совсем. Музыкальную школу я закончил — семь классов, а потом мне популярно объяснили умные люди, что человеку с моей фамилией выше лучше не соваться. «А как же Шостакович?» — «А ты разве гений?»
Меня так и подмывало сказать, что она у меня первенькая, крестная моя: именно с ней я
И на второй, и на третий день живот у Марины был мягкий, температура нормальная. Все путем! Я даже отменил промедол, поскольку болей не наблюдалось. Скоро можно снимать швы и выписывать. И — принимай, Родина, наш подарок!
Я смотрел на нее. Как-то мы сразу соединялись взглядами, как только я входил. Если вслед за мной входила сестра с уколами (в попку), то Марина краснела, и я выходил. Живот-то я трогал периодически, она вроде привыкла, а вот этот дополнительный ракурс ее смущал. Хотя врача не следует принимать за мужчину... но что-то мне кажется, что она во мне видит... не только врача.
На четвертый день я что-то вышел безумно рано... Ну, ясно — пока есть время — побыть с ней. Скоро выписывать... И что?.. Как что? Ничего! А ты что думал?! Накануне я признался ей, что она — первенькая! И она обрадовалась! За меня. «Не жалея живота своего!» Таких еще, честно, не встречал!
Я открыл дверь в ее палату и обомлел: одеяло было откинуто, а ее не было. Где она? Выписалась? Но я бы знал. Перевели в другую палату? Ее? Навряд ли! Резко ухудшилось состояние, увезли на повторную операцию? Так быстро это вряд ли могло произойти.
Я шел, озираясь, по коридору. Я хотел обойти уборщицу бабу Шуру с ведром, и вдруг она сказала:
— Эту свою блаженную ищешь?
— Да, — сказал я, — а что с ней?
— В третьей палате сейчас.
— Почему?
— Это ты у нее спроси! Утки носит выливать! За ночь у всех переполнились, так всем, видишь, не терпится, меня кличут, погодить, вишь, не могут. Она и пошла! Разбалует всех — а сама уйдет! А я тут!..
Я рванулся к третьей палате... там, кажется, коек двадцать. Потом остановился. Вряд ли ей ловко будет, если я увижу ее за этим занятием! Я оглянулся. Уйти? Но тут дверь из палаты открылась, и вышла Марина в синем халатике и с двумя полными стеклянными утками. Она в испуге отшатнулась.
— Извините, — пробормотала она.
Я кивнул и, не акцентируя, как бы даже не узнавая, прошел.
Потом меня позвали в приемную — надо было разобраться с доставленной избитой алкоголичкой, которая и тут продолжала драться. Кого к ней направить? Ну конечно меня!
Избитая, оборванная старуха — а может, и не старуха вовсе? — сидела на скамье за решеткой — в гадючнике, как мы это называем, куда сажали слишком буйных пациентов.
— Сволочи! — Она трясла решетку, ухватив ее синими руками.
— Ну? — глумливо проговорил дежурный врач Санько и достал из кармана галифе ключик. — Ну что, укротитель? Запускать?
Под ней натекла лужа крови, разбавленной мочой.
— Запускай!
Уклоняясь от ее замахов, я сумел все-таки ее осмотреть, обработал ссадины на руках и ногах — там была одна только обширная рана, с которой пришлось повозиться.
— Ну что, забираю? — спросил я Санько.
— Ну нет уж, пусть побудет, пока не успокоится! — усмехнулся Санько.
Но она не успокоилась — ее душераздирающие вопли неслись по всем этажам. Теперь она звала какую-то Марину:
— Марина! Ма-рина! Возьми меня отсюда! Марина! Ну дай же мне пить, я умираю!
Вопли эти слышны были и в ординаторской. Потом дверь открылась, и заглянула уборщица баба Шура.
— Эта твоя... блаженная... там уже!
Я понесся вниз. Марина в халатике, дрожа, стояла у решетки и смотрела на жуткую старуху, словно видела такую впервые. Возможно, что в ее жизни такого действительно раньше не встречалось.
Я тронул ее за плечо, она повернулась, но сейчас вроде не очень даже меня и узнала: настолько ее впечатлила старуха.
— Откуда она меня знает?! — дрожа, проговорила Марина.
— Да ну что ты?! — успокаивая, я обнял ее за теплое плечо. — Какую-то свою Марину зовет.
— А почему ей... не дают пить?
Это уже был сложный вопрос. «Не дают, потому что не хотят!» — так, наверное, правильно было бы ответить. Но я молчал.
— А разрешите... я дам ей попить? — спросила меня Марина.
Мы переглянулись с Санько.
— Разреши, конечно... но ведь она на этом не остановится, — шепнул мне Санько. Попал в самую суть.
— А где можно воды набрать? — Марина стала озираться.
— В сортире, где же еще! — Любопытная баба Шура оказалась тут же. Интересно, как все быстро почувствовали, что эта дочь своему папе жаловаться не будет, и обнаглели мгновенно!
— Марина! Ну дай же попить! — теперь, глядя уже на эту Марину, завопила старуха.
— Сейчас. — Марина торопливо скрылась в клозете.
Все, как зачарованные, глядели ей вслед.
— Да-а... только в райкомовском заповеднике мог такой ландыш вырасти! — сказал Санько.
Верно. Хотя по тону — враждебно.
Поделиться книгой: