День Святого Соловья

А в хате Соловья бушевало веселье. Несмотря на то, что треть гостей выбыла из строя. Это, впрочем, не ощущалось, потому как время от времени подходили все новые люди.

Табачный дым висел в комнатах коромыслом. Воздух — спертый, пропитанный кислыми парами грязных онуч и спиртного, дурманил, кружил головы похлеще самогона. Кто-то в конце концов додумался открыть входную дверь хаты и дверь веранды. Открыть окна было нельзя — чтобы в дом не поникал зимний холод, Федька еще с осени оббил снаружи рамы полиэтиленовой пленкой.

Почти в полночь, позже многих в хату Соловья пришла куличковская знаменитость — комбайнер Филипп Дрючковский — кавалер орденов Ленина, Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени, в прошлом депутат облсовета, член бюро райкома партии, новатор и передовик, ударник и запевала социалистического соревнования. Пришел, снял потрепанную фуфайку и, умостив свою тощую задницу между доярками Тонькой Бездольной и Веркой Гнидозвездовой, начал их шутя пощипывать да тискать. И лишь опосля, отведя душу, отер свой слюнявый, тонкогубый рот и предложил тост за людей труда.

Уважив знаменитость, все выпили.

— Теперь я скажу! — заревел Вездеходов, вспомнив, что он еще не толкал речь. — Выпьем же, товарищи, за Святого Соловья!

Тот сидел и безучастно смотрел поперед себя посоловелыми глазами. Но, услышав слова завклубом, оживился, закивал лохматой головой.

— За тебя! — рявкнул Вездеходов и, вылив в рот полстакана самогона, квакнул, сник и тихо сполз под стол.

Там уже находилось довольно изрядное количество гостей. Некоторые также спали по углам, у порога, у плиты, а скотник Михайло, растянувшись, похрапывал на топчане. Никто из еще державшихся не обращал внимания на то, что их ряды неуклонно редели. Тосты продолжали следовать один за другим.

Дембель, бодрый, хоть и пьяненький, покуривал и молча посматривал на пирующих. Сонька Бублик, которая прежде забавляла его разговорами, давно дрыхла, скрутившись калачиком у плиты. Солдатик откровенно скучал. Но тут сзади к нему подплыла Тонька Бездольная, навалилась могучей грудью и обхватила руками за шею.

— Что пригорюнился, касатик?

— Да так вот, сижу… — промямлил хлопец, стараясь освободить затиснутую промеж Тонькиных грудей голову.

— Давай выпьем, поболтаем, — предложила Бездольная, отпуская шею парня.

Он кивнул. Крупная, улыбчивая молодка ему нравилась.

Немного побеседовав, они включили магнитофон и, не обращая внимания на пьяных гостей Соловья, стали танцевать.

А Валька все обхаживала Степку. Подливала винца, трепала волосы, лизалась, как кошка к кувшину со сметаной, шептала на ухо ласковые слова. Старый Кукуйко махнул на нее рукой, смирившись с поражением, и переключил внимание на Ленку Говоруху — сорокапятилетнюю вдовушку, работающую у местного фермера Юрика Кваши то ли бухгалтером, то ли уборщицей.

Кое-кто из гостей присоединился к дембелю и Тоньке, начал кружиться и топтаться под пронзительные вопли какого-то попсового идиота. Но танцы продолжались недолго. Мужики и бабы вновь расположились за столом. Опять пошли галдеж, взаимные заигрывания, хмельные и от того жгучие, страстные поцелуи.

Пили уже без тостов и каждый сам по себе. Все это не понравилось Дрючковскому, и он, поднявшись на дрожащих ногах, решил восстановить прежний порядок.

— Тост! — выкрикнул Филипп, рубанув рукой воздух, как Котовский саблей голову помещика.

На оратора зыркнули несколько пар посоловевших глаз, но галдеж не прекратился. Тогда решила вмешаться еще соображающая Верка Гнидозвездова — она очень уважала Дрючковского, считая его большим человеком.

— Цыц, цыц, пьянь болотная! — пронзительно завопила молодка, и гости враз притихли.

Филипп тряхнул головой и начал:

— Я — простой труженик, но был хозяином бескрайних полей родины. А теперь я кто? Батрак! Наймит! Да еще и радуюсь этому. Потому, что батрак хоть имеет работу… Товарищи, ленинские идеи живы! Товарищи, я…

Но эту пламенную речь никто не слушал. Поняв это, орденоносец, ударник, бывший депутат и член обвел всех мутным взглядом, медленно опустил тощую задницу на скамейку и смахнул со щеки скупую коммунистическую слезу.

— Эх, товарищи! — сокрушенно вздохнул он и потянулся к стакану с вином. — Почему же вы?..

Было уже полвторого ночи, когда выразить почтение имениннику прибыла веселая компания в составе отставной продавщицы закрытого сельмага Женьки Гусаченко, заместителя директора агрофирмы по хозчасти Витьки Кусайко, директора школы Пал Саныча Байстрюковского, сельского головы Нестора Мотузки и его жены Любушки. Сельсовет находился в соседнем, более крупном селе Грязелюбовка, но голова жил в Куличках, и за это его крепко уважали.

Они минут десять тормошили очумелого Соловья. И хоть их усилия оказались тщетными, долго обнимали и лобызали его, осыпая поздравлениями.

Попойка возобновилась с новой силой. Послышались гиканье и смех, визг и рев. Около двух десятков людей с просветленными, пусть и опухшими ликами, ликовали, источая со своих душ великое братолюбие и умиротворение.

Жестоко пили в хате Соловья. Пили уже не за него, не за хозяина гостеприимной обители, пили — каждый за свое. Старшие запивали проклятое прошлое с его трудоднями да беспаспортным рабством. Молодые — тоскливую, никчемную, поруганную крестьянскую жизнь. А все вместе — позорное вчера и безнадежное завтра. Пили самозабвенно, как перед плахой.

К половине третьего уцелевших в неравном бою с зеленым змием оставалось в хате Самопалова немного — Барбацуца, Валька, дембель, Тонька, Дрючковский, Мотузка с Любушкой да Байстрюковский…

Уцелевшие, пошатываясь и спотыкаясь, начали расходиться по домам. Валька потянула Степку за собой. Дембель, подхватив свой сверток, поплелся, как телок за коровой, за Тонькой. Дрючковского поволокли Мотузка с Любушкой. А Пал Саныч Байстрюковский, засунув за пояс бутылку с самогоном, не разбирая дороги, по сугробам, бодро зашагал на край Куличков — к своему двухкомнатному глинобитному «особняку».

Глава 6

Жены Гальки дома не оказалось. «Вот стерва, — без злобы и досады подумал Байстрюковский, — видать, у кумы засиделась». Он хотел снять свой куртец да прилечь на диван, как вдруг вспомнил о муже своей соседки Фенечки Петре: тот ведь еще в десятом часу вечера был уже невменяемым. Значит, сейчас, судя по всему, дрыхнет где-нибудь под печкой. «А Феня-то хорошая бабенка, ох, хорошая! — мысленно заулыбался Пал Саныч. — И сговорчивая».

Даже не запирая входную дверь, лишь прикрыв ее, директор школы рванул к соседней хате.

В окнах было темно. Прислушиваясь к неровному дыханию ночи, он потоптался с минуту у порога. А потом взялся за ручку двери. Нажал, осторожно толкнул — не заперто! В кромешной тьме Байстрюковский медленно двинулся через сени к светелке.

В маленькой прихожей слабо горела голубая лампочка. В ее мертвенном свете он разглядел чью-то одежду, кучей валяющуюся в углу. Дальше — прямо у входа в светелку Пал Саныч увидел распластанную на полу мужскую фигуру. Она посвистывала и похрапывала — Петро. Остановившись возле спящего, директор заглянул в светелку. В полутьме узрел контуры серванта и шифоньера, потом широкую тахту, а на ней — полуголую Фенечку, которая безмятежно спала, завалившись на бочок. От вида ее шикарного, объемистого таза у Пал Саныча сперва перехватило дыхание, затем запершило в горле, и он едва удержался, чтобы не закашляться.

На всякий случай Байстрюковский пнул носком ботинка дрыхнущего Петра, но тот лишь что-то замычал и захрапел пуще прежнего. Сбросив с плеч куртку, пиджак и футболку, директор переступил через спящего. Потом сдернул ботинки и, роняя штаны вместе с кальсонами и трусами, опустился на тахту позади Фенечки. Какое-то мгновение полежал, вслушиваясь в храп Петра, и осторожно, дабы не испугать, стал поглаживать вмиг вспотевшей ладонью горячие бедра женщины. Она задергалась, перестала сопеть. «Это я, котеночек!» — жарко зашептал ей на ушко Байстрюковский, сдавливая тугие, сулящие неземное блаженство, ягодицы, Ох, как она сладка, эта Фенечка! Он поцеловал ее в плечико, в шею, не переставая нашептывать слова ласки и нежности.

Женщина дернулась, привстала, опираясь на локоть, и резко повернулась к Пал Санычу. Взглянув ей в лицо, он обмер. Это была… его Галька! Тело Байстрюковского вмиг обдало гробовым холодом. Ловя перекошенным ртом сухой воздух, он вскочил, будто ошпаренный, и, как был в одних носках, так и рванул со светелки.

Через пять секунд оттуда вылетела разъяренная и полуголая Галька.

С бешено колотящимся сердцем, в полуобморочном состоянии, Пал Саныч уходил от погони. Сначала он заскочил в сарай и спрятался за яслями. Корова Зорька, лениво жевавшая сено, увидев хозяина, радостно замычала.

Осознав, что сарай — убежище ненадежное, Байстрюковский, как уж, выскользнул во двор и бросился к спасительной двери погреба. Неудачливый гуляка знал, что она не заперта, замок висит только для виду, зато изнутри есть чем ее забаррикадировать. Залетев в погреб, он в темноте быстро спустился по сходням на дно, нащупал возле бурта картошки тяпку и быстрокрылой ласточкой взвился вверх. Подпер дверь. Но тут же усомнился в надежности такого запора и опять порхнул вниз. Подхватил четырехведерную кадку с соленой капустой и, тужась, вытянул ее на гору. Подставил под дверь. И только потом стал горячечно шарить рукой по бетонной стене, ища включатель света. Щелкнул и присел на корточки отдышаться и упорядочить мысли.

Но не успел. Дверь заскрипела, затем застонала, заухала под обрушившимися на нее ударами. Объятый ужасом, Пал Саныч оцепенел.

— Открывай! Открывай, котяра блудливый, сейчас же! — пронзительный визг Гальки, будто острая бритва, резанул бедного директора по сердцу, рассекая его пополам. Он скорчился, застонал и, не устояв на ногах, грохнулся на колени.

На дверь обрушился град мощных ударов. Насмерть перепуганный Байстрюковский уперся трясущимися руками в кадку, не давая ей ссунуться с места и загреметь вниз по бетонным сходням.

— Паскудник! Фенечки ему, гультяю, захотелось! — неистовствовала по ту сторону хлипкого, малонадежного барьера Галька. — Я тебе задам! Я тебе покажу, кобель сухоребрый!

От ужаса, осознания неотвратимости расплаты, Пал Саныча трясло, как осокорь в бурю. Из последних сил, уже ни на что не надеясь, он сдерживал бешеный натиск шестипудовой фурии и громко шептал слова единственной, выученной еще в детстве молитвы:

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя…

Но тяжелые удары и злобное сопение вдруг прекратились. Послышался хруст снега, — похоже, Галька уходила. Наверное, продрогла, ведь, выскочив из хаты соседей, вряд ли успела что-нибудь на себя набросить.

Затаив дыхание, Байстрюковский с минуту напряженно вслушивался в зловещую тишину. Затем, не теряя ни минуты, ринулся на дно погреба, подхватил вторую кадку — с огурцами, вынес ее наверх и подставил под дверь. И сам навалился на нее грудью, ожидая новой атаки.

Ее не последовало.

Минут через пятнадцать Пал Саныч понял, что окоченел. Он спустился вниз, сгреб старое одеяло, прикрывавшее бурт картофеля, и стал заворачиваться. Но одеяло было сырым и совсем не согревало. Тогда Байстрюковский поплелся в угол погреба, где стояла, затянутая паутиной, двадцатилитровая бутыль. Присел возле нее, вытянул из горлышка резиновую затычку, наклонил посудину к себе. Все еще трясущимися губами припал к пыльному стеклу и большими глотками стал пить терпко-сладкую жидкость. Это была терновая наливка.

Тиски страха, крепко сжимавшие сердце Байстрюковского, начали слабеть. На душе у него потеплело, а вскоре там даже тихонько запели соловьи.

Глухой ночью Гриць Горелый проснулся от страшной сухости во рту и жгучего желания опорожнить мочевой пузырь. С трудом ссунувшись с кровати, непрохмеленный ветеринар пошлепал в сени. Нащупал выключатель, щелкнул. Ни сапог, ни штанов нигде не было видно. Пришлось сунуть ноги в Оксанины галоши. Выскочив на крыльцо, Гриць прямо тут и справил малую нужду. Но даже этих, каких-нибудь тридцати секунд, ему с лихвой хватило, чтобы продрогнуть до костей — к утру заснеженные Кулички накрыл своей трескучей полой мороз.

Залетев в хату, Горелый хотел было сунуться в другую — маленькую спальню, где спала жена, но передумал и вместо этого побрел на кухню. Там быстро сориентировался и выудил из-за холодильника почти полную бутылку самогона. Несколько раз глотнул и, удовлетворенно крякнув, отправился досыпать.

Только растянулся на своем ложе, как дремота тут же стала сковывать его ослабевшее, измученное пьянкой тело. Грицько сладко зевнул, натягивая на себя одеяло. В этот миг ему показалось, что скрипнула входная дверь, и, прежде чем провалиться в теплую трясину сна, он еще успел мысленно посочувствовать Оксане, вынужденной из-за домашнего хозяйства подниматься ни свет, ни заря.

Глава 7

Тускнели редкие звезды. Медленно спадала с зимнего лика неба тяжелая пелена ночной тоски, нехотя таял липкий кисель сумерек.

Начинался новый день. То тут, то там забрехали, харькая злобой, писклявоголосые псы, загогоготали, как подвыпившие кумушки, гуси, заревела простуженная и хмельная от голода скотина.

В хате Соловья, будто медведи по весне, больные, раздраженные и обессилевшие, пробуждались от спячки гости. Позевывая, матерясь полушепотом, хмуро почесывая раскалывающиеся головы, они сползались к неубранному столу. Зазвенели стаканы, забулькала жидкость. Потянулся к потолку сизый табачный дымок. А вместе с ним стали заполнять хату уют и бодрые, жизнерадостные разговоры. Уже через полчаса в жилище безраздельно царило веселье — веселье от коллективного осознания того, что праздник еще не кончился.

Здоровье, сила тела и духа неуклонно возвращались к людям. В них закипала энергия, жажда жизни и творчества, их умы светлели, их души наливались теплом и нежностью к ближнему и всякой твари.

Компания в доме Самопалова с каждой минутой становилась все больше. Помаленьку подтягивались те из гостей, кто ночевал дома. Больные, помятые, однако не шибко грустные, они вваливались в хату и, бодренько здороваясь, присаживались за стол. Но самогон и вино уже были на исходе. А те несколько жалких ведер браги погоды, как говорится, не делали, потому как не могли оказать действенного благотворного влияния на отравленные алкоголем организмы.

— Ну, что будем делать, Соловушка? — мрачно поинтересовался Вездеходов у почерневшего лицом хозяина шумной обители.

— Ага, что? — подала голос и себе растрепанная и запухшая Верка Гнидозвездова.

— Что, что! — рявкнул злой Соловей, передразнивая Верку. Затем опрокинул в себе очередной стакан браги и, скривившись, добавил: — Тебе на ферму надо!

— Какая на фиг ферма, Федя? — удивилась Гнидозвездова и смахнула с лица прядь слипшихся выкрашенных в рыжий цвет волос. — На ферму — потом. Сейчас нужно о собственном здоровье позаботиться.

— Ой, Господи! Ой, матушка родненькая! — послышался надтреснутый писк из-под печки. Это проснулась Сонька Бублик.

Все повернули головы в ее сторону. На молодку было страшно смотреть: ее мутные глаза лихорадочно бегали, синие, как васильки, губы дрожали, припухшие, черные, будто намазанные смолой, веки подергивались, а весь облик выражал крайнюю степень страдания.

Самопалов, сидевший ближе всех к печке, плеснул из банки остатки самогона в залапанный стакан и протянул девке:

— На, сестра, подлечись!

Закрыв глаза, вздрагивая всем телом, та выпила. И энергично замотала головой.

— Долго спишь, красавица! — упрекнул ее скотник Михайло, беззаботно посасывая помятую цигарку. Ему уже явно было хорошо. — Так и счастье свое проспишь.

Сонька протянула руку со стаканом Соловью и, заискивающе ухмыляясь, заканючила:

— Плесни, Соловеюшко, еще! Плохо мне!

— А нету! — развел он руками. — Ни самогончика, ни винища! Брага только и осталась.

Деваха, подобрав колени, уселась и, опершись спиной о грубу, откинула голову назад.

— Лей хоть ее, родимую!

Федька подхватил банку с мутным, сероватым пойлом и, проливая его на пол, наполнил Сонькин стакан.

Опорожнив его, она тяжело поднялась на нетвердых ногах и сразу блеснула идеей:

— Вино есть у Ефрема Цуцика! Он вчера его добрых полтонны взял. Нужно к нему на поклон идти.

— Так он тебе и даст! — крякнул Вездеходов. — Это такой…

— А я ему дам на дам предложу! — перебила его Сонька. — Он до баб охоч. Уговорим!

Соловей задумчиво почесал ложкой за ухом.

— Если что, — молвил он, как бы размышляя, — я ему свою телку в замен предложу.

— Да ну! — засомневался только что появившийся Кукуйко. — Не дело это — скотину на пойло менять! Не по-хозяйски.

— А что делать, дед? — вздыхая, спросил Самопалов.

Лука промолчал.

На том и порешили. Четверо из компании — Соловей, Вездеходов, Сонька Бублик и Верка Гнидозвездова — отправились на поклон к Ефрему Цуцику.

Снега на улице было много. Со двора выходили долго, брели, проваливаясь чуть ли не по пояс.

Пробудившись, Степка Барбацуца обнаружил, что его голова покоится на роскошной женской груди. Он осторожно оторвал щеку от нежного, источавшего аромат парного молока, тела и взглянул на Валентину — спит или нет? И в тот же миг шею парня крепко обхватили ее руки и он опять упал головой на шелковистую, мягкую грудь.

— Ну, ты и соня! — весело смеясь, прощебетала Валька. — Я уже часа два жду, когда ты наконец проснешься.

— А который час? — пытаясь скрыть охватившую его робость, спросил Барбацуца.

— Да часов восемь уже! — ответила молодка и, приподняв его голову, змеей юркнула под одеяло. Затем стала целовать лицо парня, тыкаясь губами то в его губы, то в нос, то в подбородок.

— Мне бы позвонить! — слабо пролепетал ошарашенный таким напором Степан. — Дома ведь переживают, небось, думают, что со мной что-то серьезное стряслось…

— Потом, потом обязательно позвонишь! — успокоила его Валька. — А сейчас у тебя много дел!

— Угу! — согласился он и, охваченный порывом в миг пробудившейся неистовой страсти, присосался губами к женской шее.

Валентина звонко рассмеялась, поощряя Барбацуцу лаской жарких, пылких и требовательных рук.

Их сердца, исполненные нахлынувшим чувством раньше неведомой безмятежной радости, застучали в унисон. Их души, озаренные неожиданным взрывом дивной, невесть откуда взявшейся трепетной любви, закипели от непередаваемого счастья.

Да, так бывает. И блажен тот, кому на веку довелось хоть раз пережить такие минуты.