ЛЮДИ ДЖАФАРА
Посвящается старому пьянчуге Ю. Ю.
Может, кто нибудь мне обьяснит, почему бы из Кременчуга поездом не отбыть сразу в Киев, домой? Тем более, что я там последние четыре года больше, чем по две недели в год, не проводил. Так нет же — вот она, загадочная русская душа! — сделал крюк через эту чёртову Полтаву. Зачем? Ностальгия замучила? Решил пощекотать нервишки воспоминаниями? Захотелось продефилировать победным маршем «по местам боевой и трудовой славы»? Дурак.
Автобус из Кременчуга прибыл в Полтаву ближе к полудню. Сразу идти «по местам боевой и трудовой славы» не хотелось. Вялая попытка растянуть удовольствие от хождения по этим ненавистным улицам в гражданке.
Зашёл в летнюю кафешку. Ларёк. Столы под навесами. Много людей. Одеты не по форме, кто во что горазд. Едят не синхронно, не по команде. Разговаривают. Безобразие! Джафара на вас нет!
Улыбаюсь сам себе. Хорош, хорош, Кондырев, дурака валять. Пора бы себя почувствовать нормальным человеком.
Становлюсь в очередь. Вокруг люди. Разнополые. Старые и молодые. Лысые и длинноволосые. Каждый второй — небрит. Стоп. Хорош. Подумай о чём-нибудь нейтральном.
«… а я ей говорю, знаете, милочка, я в ваших советах абсолютно не нуждаюсь. У меня самой — верхнее образование и муж главный бухгалтер …»
Это вон та толстуха говорит, в тесном платье в ужасные цветочки. Жарко ей, дорогуше, на летнем полтавском солнышке, взопрела вся, вот и нервничает.
«… шо, полтавский ветер пальцы покрутив?…» А это — вон тот ублюдок, в жуткой самопальной «варёнке». Лоб — на два пальца, надбровные дуги как у синантропа, глаза пустые, в общем, всё как положено. Развернулся вполоборота, челюсть ящиком комодным выдвинул и что-то втирает своему спутнику, как две капли воды похожему на него. Братья они, что ли?
Подходит моя очередь.
«У вас молотый кофе, да?… Очень хорошо. Тогда мне, пожалуйста, двойной, сахара столько же, сколько и кофе…»
«Это что же такое получится?» — с презрительным изумлением спрашивает из-за моего плеча прыщавая жердь с давно не мытыми патлами.
«О вкусах не спорят» — отвечаю.
«Ну у тебя и вкусы!..»
Продавщица, грубая баба в грязном халате, наливает кофе в чашечку прямо из джезвы.
«Простите, а ситечком Вы не пользуетесь?» — больше для проформы спрашиваю я.
«Шо?! — в её хриплом сопрано сквозит раздражение. — Каким ещё сытечком? Тебе шо, здесь ресторан, чи шо?»
«Ладно-ладно, проехали…»
Расплачиваюсь, забираю кофе, иду к свободному месту. Сажусь. Неторопливо закуриваю. В ларьке надрывается магнитофон: «Здравствуйте гости… Ай, не надо, ай, бросьте…» Оглядываюсь по сторонам. Трое алкашей, синхронно закидывающих в глотки порцию за порцией шмурдила. Дородная супружеская пара напротив, уминающая сосиски «Школьные». Воробей-жидок, торопливо и метко — глаз-алмаз! — склёвывающий крошки.
Нормальная гражданская жизнь, к которой я так стремился. Смотреть противно.
Посидел, покурил. «Срань!..» Кинул окурок в неначатый кофе, поднялся и пошёл прочь…
На КПП училища незнакомый мне дежурный. Я и заходить не стал — всё-равно не впустит. Метрах в ста от КПП привычно перемахнул через забор. Осмотрелся. Тоска. Побрёл куда-то, сам не знаю куда.
Вон казармы, вон актовый зал, бывшая церковь, вот «шилка» стоит на постаменте. Всё до боли знакомо. Именно, что до боли! Кое-где на аллеях видны идущие по своим делам курсанты, иногда в отдалении проплывает «фуражка-звёзды». Обычный будний день. И даже как-то странно, что та жизнь, которая здесь течёт и которая так долго была моей, по-прежнему продолжает течь, хотя уже вне меня. И ровным счётом ничего в ней не изменилось. Всё по-старому. Это странно и непривычно.
Никак не могу поверить, что эти четыре года уже закончились, закончились навсегда, что никогда мне не носить х/б и курсантских погон, что всё это безумие уже позади.
Я свободен! Свободен! Я сам себе хозяимн! И в моей жизни никогда больше не появятся огромные гулкие помещения казарм, и отрывистый лай команд, и сверкающие полы ненавистного туалета, и красный свет гауптвахты… Ничего этого уже не будет. Никогда.
И ещё. В моей жизни никогда больше не будет Джафара. Что может быть лучше в подлунном мире?
Я резко разворачиваюсь и возвращаюсь к стене. Выбираюсь наружу, в огромный внешний мир, который всё-же неизъяснимо прекрасен. Всё. Военный период моей жизни закончен. И горечь, и тоска его тоже закончились. Я специально побывал сейчас в училище, чтобы оставить там всё, что я оттуда взял. Отныне я буду вспоминать события этих четырёх лет без боли. Лишь с тихой, полуравнодушной грустью. Потому что отныне я свободен. Потому что всё уже закончилось.
«Прощай, Джафар!..» Я ухожу по направлению к вокзалу.
Как ни странно, Джафар вовсе не был азиатом. Он был тем, что страшнее любых азиатов на свете. Представьте себе, что получится, если взять обычного шепетовского жлоба, заскорузлого и домотканого, большим шприцом высосать у него через уши всё содержимое черепной коробки, а потом через те же самые уши запихнуть в освободившееся пространство Устав Вооружённых Сил Советского Союза; знаете, вырывать из этого талмуда страничку за страничкой, сворачивать в трубочку и проталкивать в середину. Что, по-вашему, получится? Джафар. Именно он. Как-раз таким способом его в своё время и сконструировали. Деревянную игрушку для войны в мирное время, синий от бритья и служебного рвения манекен, одуряюще пахнущий тройным одеколоном.
Когда его запакованная в военную форму фигура впервые нарисовалась перед фронтом выстроенного на плацу дивизиона, приставила негнущуюся ножку и взбросила ручку к фуражке, натянутой на те самые уши, когда гнусавый механический голосишко впервые пропел: «Дивизио-о-он!.. Равня-а-айсь!.. Сми-ирно-о!..» — мы и знать не знали, что в нашей жизни наступает новая эпоха — долгая и мрачная.
А впрочем, что могли мы — курсанты-первогодки — тогда знать? За нашими плечами пока был только КМБ, чёртов Курс Молодого Бойца, о котором, когда он наконец закончился, я мог себе позволить помнить только одно — БЫЛО ОЧЕНЬ — ОЧЕНЬ ТРУДНО. (По завершении КМБ к нам на присягу приехали родители. Когда я увидел свою мать и попытался улыбнуться, губы треснули и потекла кровь: это была первая улыбка за несколько месяцев.) Но КМБ прошёл, и мы были ещё зелёными салагами, и близко не имели пока «военного нюха», удивительного армейского чутья на неприятности, первые признаки которого появляются хорошо если в конце второго курса, и который ещё годом позже совершенно заменяет собой обычную человеческую интуицию.
Да, конечно, будь мы тогда хотя-бы третьекурсниками, нас бы наверняка уже ничем нельзя было пронять. Как ничем нельзя было пронять. Как ничем нельзя было пронять курсантов «старика-Гусева», которым мы тогда свирепо завидовали за то, что они все четыре года жили именно так, как в нашем понимании и полагается жить будущим офицерам.
Но мы пока были только курсантами первого курса, и стояли в холодный зимний день на плацу, и тупо выполняли команды нашего нового командира дивизиона.
Именно в тот недоброй памяти день мы раз и навсегда стали «людьми Джафара», гордостью и болью нашего училища, образцово-показательным дивизионом, служба в котором была не менее безысходной, чем работа белых рабов на мусульманских галерах.
Кличка «Джафар» прилепилась к майору Мирончуку сразу и намертво — словно на «танковый» клей её сажали. Может быть, стал наш комдив «Джафаром» из-за по-восточному смуглой кожи, а может, и это лично мне кажется более вероятным, из-за его по-мусульмански фанатичной преданности сурам своей Священной Книги. Кораном майора Мирончука был Устав.
Непонятно, где Джафар набрался этой мусульманщины. Может быть, на афганской границе, в Термезе, где он служил несколько лет? Тогда остаётся пожалеть, что нашему комдиву не пришлось побывать в самом Афганистане: это обычно излечивает даже наиболее ограниченных уставников; может быть, и его бы проняло? Ну хоть чуть-чуть?
Впрочем, неважно. Тогда, на первом курсе, мусульманские корни Джафара никого из нас совершенно не интересовали. Тогда у нас были совсем другие проблемы. Просто продолжалась служба. Тяжёлая, строгая служба курсантов-первогодков образцово-показательного военного училища.
Служба эта была расписана до мельчайших деталей и изо дня в день шла по раз и навсегда определённому распорядку: Подъём в семь утра. Зарядка — трёхкилометровый кросс. Завтрак. Занятия в классах и аудиториях. Обед. Три часа самоподготовки. Строевая или физическая подготовка. Ужин. Просмотр программы «Время». Полчаса свободного времени. Вечерняя прогулка со строевой песней. Вечерняя поверка. Отбой в двадцать три часа.
Кроме этого: В понедельник — утром общеучилищный развод. Генерал-майор Старун — начальник училища — доведёт приказы, выставит на всеобщее обозрение самого большого нарушителя прошедшей недели, обьявит ему десять суток ареста (другого числа генерал, кажется, просто не знал) и отправит на гауптвахту. После обеда — полтора часа строевой подготовки дополнительно и побатарейное подведение итогов за неделю. В пятницу — единый политдень. Для офицеров — после обеда читка приказов. Для курсантов — лекция на политическую тему в исполнении кого-нибудь из политработников или преподавателей. В субботу — ПХД (парко-хозяйственный день). После обеда — увезут на работу куда-нибудь на завод. В воскресенье — до обеда праздник строевой песни, а затем спортивный праздник (трёхкилометровый кросс). После обеда те, кто пробежал кросс на «хорошо» и «отлично», пойдут в увольнение (конечно, если у них нет двоек и задолженностей). Остальные перебегают кросс. Столько раз, сколько нужно, чтобы пробежать его на «хорошо» и «отлично». Праздник, всё-таки!
Вот и весь распорядок на неделю. Служба как служба. Не курорт, конечно, но жить можно. Вот только праздников с тех пор терпеть не могу. Любых. И каких бы то ни было распорядков дня — тоже.
Тогда нам такая жизнь казалась совершенно нормальной и естественной. Это просто было. Как данность. И родители наши ужасно гордились, что их дети учатся в военном училище.
Тем более, что наша alma mater — Полтавское Высшее Военное Зенитно-Ракетное Командное Училище* — вовсе не была каким-нибудь заштатным, обычным учебным заведением.
Из всех училищ ПВО, разбросаных по Союзу, оно считалось чуть ли не самым престижным. И выглядело соответственно. Представьте себе старый кадетский корпус, все эти толстые стены, стрельчатые окна, высокие сводчатые потолки, представьте залы, огромные и гулкие, в которых по ночам, кажется, ещё разгуливают тени императорских конных артиллеристов времён Кавказской войны…
Задумаешься о тех временах, о тех людях, о той цивилизации — яркой и великолепной, — которая бурлила здесь давным-давно, а потом навсегда ушла, оставив после себя эти формы и зиккураты, и становится холодно и грустно, и немного стыдно за нас — скучных и грубых эпигонов.
И — когда остановишься, оглянешься вокруг и задумаешься, — понимаешь, что такое есть настоящий офицер и каким ему надлежит быть. Но потом услышишь тяжёлый солдатский мат, вдохнёшь огуречную вонь, поднимающуюся из подвалов, заметишь какого-нибудь «фуражку-звёзды», который называется «офицером» лишь по явному недоразумению, и всё, и ушло понимание. Потому что нет больше той цивилизации, тех людей. А нынешние ни жить, ни воевать, ни строить так, как те, прежние, не умеют.
Командует здесь генерал-майор Старун — деспот и феодал, каких мало, олицетворённый ужас, состоящий из крупного квадратного тела, золотых погон и спокойного командного баса.
(Знаете, мне всегда казалось, что генералами не рождаются. Их штампуют по одной — крупнозернистой и тяжеловесной — мерке на закрытом заводе в каком-нибудь кремлёвском пентагоне. Это именно так: уж больно все они — генералы — одинаковые. И ещё. Любой человек для меня — это музыка. Грустная или весёлая, тяжёлая или лёгкая. Так вот, генерал-майор Старун — это «Accept». Бескомпромиссный, бронетанково-тяжёлый хэви-метал.)
Никогда не слышал, чтобы генерал повышал голос. Ему это просто не нужно — этот могучий стапятидесятипятимиллиметровый шёпот слышат все в радиусе добрых двухсот метров. Все. Даже глухие.
Генерал прибыл сюда за год до меня. С самой неприятной целью, с которой только может прибывать на новое место службы начальник училища — довести вверенное ему учебное заведение до реанимационного состояния «образцово-показательного».
Никто точно не знает, что обозначает это словосочетание — «образцово-показательное училище». Понятно только одно — драть будут втрое больше обычного.
Опять-таки, совершенно непонятно — зачем. Не думаю, что выпускники предыдущего начальника училища, «старика-Гусева», наплевателя, либерала и душки, хуже подготовлены и обучены, чем бройлеры старунского инкубатора. Нет, тут дело совсем в другом. В чём именно — я понял гораздо позже.
А сейчас, в самом начале, мы понимали и замечали прежде всего вот что: ни одно подразделение училища никогда не могло похвастаться, что хотя бы раз прошло мимо генерала без потерь. Каждый раз после случайной встречи где-нибудь по дороге в столовую или на плацу один-два курсанта подразделения отправляются на гауптвахту. Не важно за что. Зато всегда на десять суток. Как говорится, естественная убыль личного состава.
И происходит это всегда совершенно одинаково. Батарея идёт по аллее. Появляется генерал. «Батарея, смирно! Равнение на-право!» «Батарея, стой! Курсант Василенко, передайте командиру батареи, что я объявил вам десять суток ареста за нарушение формы одежды. Батарея — продолжать движение!»
Впрочем, можно заработать свои десять суток и каким-нибудь другим способом. Например, если у вас день рождения. По раз и навсегда заведённому порядку генерал на разводе училища после доведения до личного состава всей необходимой информации непременно сверится с услужливо пододвинутым листком и объявит: «…И последнее.
Сегодня у нас только один именинник — курсант Кузнецов, одиннадцатая батарея. Товарищ курсант, ко мне!»
Из строя одиннадцатой батареи выныривает означенный курсант Кузнецов и сломя голову бежит к трибуне. Как положено, за шесть шагов переходит на строевой, прикладывает руку к пилотке: «Товарищ генерал-майор, курсант Кузнецов по вашему приказанию прибыл!»
«Поздравляю вас с днём рождения, товарищ курсант, — пожимает ему руку генерал. — А почему у Вас подворотничок несвежий? Десять суток ареста!..»
Хорошее такое поздравление, доброе. От души. И стоят курсанты, млея под ласковым полтавским солнышком, шелестит листва, по небу текут облака, вокруг такой огромный и прекрасный мир.… И ты в очередной раз благодаришь судьбу, что родился во время отпуска.
А у тех, кого генерал всё же «поздравил», с ближайшим отпуском сразу же пропадают все и всяческие проблемы. Отпуск просто отменяется. Раз побывал на губе, значит, «политический». Какие уж тут отпуска?
А что может быть для курсанта слаще отпуска? Тем более, первого, после самого первого семестра? Не поехать в него — горше расстрела.
Мне повезло. Я в свой первый отпуск всё-таки поехал…
«…Если выещё не знаете, я вам докладываю, товарищи курсанты: никто никогда не едет в отпуск в первый же день!.. — командир десятой батареи майор Чегликов, дородный, обильно потеющий негодяй в дурно поглаженной форме и сдвинутой на затылок шапке — тотальный „Judas Prist“ — делает пируэт на каблуках и обегает пустым взглядом своих подчинённых. — Даже отличники не едут. Сначала нужно выполнить аккорд…»
«Что я тебе говорил? — шепчу соседу по строю Виталику Ведищеву. — Мне Медведь об этом рассказывал…»
«Разговоры в строю! — яростно ревёт Чегликов и тут же успокаивается. Конечно, работы будут распределяться в соответствии с результатами сесии… Двоечники, выйти из строя! Старшина, постройте этих напротив канцелярии. Они — конченые. Они в отпуск не едут.»
«Товарищ майор, разрешите обратиться…» — несмело лопочет один из двоечников.
«Не разрешаю, — обрывает его Чегликов и довольно улыбается: — У вас, товарищи двоечники, „хвосты“, так? Так, — отвечает он сам себе. Сдавать их надо? Надо. Вот я и буду их у вас принимать. Лично. Старшина, исполняйте!»
Проводив взглядом двоечников, Чегликов оборачивается к батарее.
«Разговоры в строю!.. „Политические“, выйти из строя! К двоечникам шагом марш!.. Продолжаем разговор, — бросает он поредевшим шеренгам. — Перечисляю работы для отличников. Первое. Побелка бытовой комнаты — два человека. Второе…»
«Юрка, а нам что предложат? Бетонные плиты грузить или забивать сваи?» — с улыбкой шепчет Виталик.
Улыбка получилась неубедительная: мы с ним были троечниками, а значит, шутка Виталика могла оказаться пророческой.
«Молчи, не каркай, военный, — прошипел я. — А не то…»
«…работы для хорошистов, — размеренно продолжал Чегликов. — Первое. Изготовление стеллажей для наружной каптёрки — два человека. Второе…»
«Значит так, Юрка, — опять зашептал Ведищев, — если будет что-то, связанное с плиткой, надо брать.»
«Да я в жизни никогда плитку не клал, — отвечаю. — Даже не знаю, как это делается, если честно. Так, чисто теоретически…»
В расположении — нездоровое оживление. Кто-то, кто уже получил аккорд, лихорадочно приступает к работе — отпуск ждать не будет. Остальные с нетерпением ждут своей очереди. Всем очень хочется домой.
Хорошисты один за другим «озадачиваются» и отбывают «на фронты». Наконец доходит очередь и до троечников.
«…Первое. Ремонт на КПП — три человека. Второе. Побелка актового зала — два человека. Третье. Плиточные работы в туалете — два человека. Четвёртое…»
«А много плиточных работ, товариш майор?» — возбуждается Ведищев.
«Плёвое дело. Обложить плиткой три бортика между „дючками“, — оборачивается к нам комбат. — И домой.»
«Да? — обрадованно переспрашивает Ведищев. — Отлично. Мы с Кондыревым берёмся.»
Сказано — сделано. Комбат немедленно вывел нас из строя, после развода повёл в туалет.
«Дурак, — бормочу Ведищеву, — какая там, к чёрту, плитка?»
«Сам дурак, Кондырев, — улыбается. — Прикинь, три бортика, это по максимуму квадратов девять-десять будет, да? Для плиточника — как два пальца об асфальт. Быстренько положим — и в отпуск.»
«Так то для плиточника…»
«Молчи и радуйся жизни, Кондырев, — вещает, а рот — до ушей. — Я как-раз и есть тот самый героический плиточник…»
Заходим в туалет, кидаемся к бортикам.
«Лёгких путей ищете, курсанты, — осаживает нас Чегликов. — Ваш фронт работ — не здесь.»
«Не здесь? А где же тогда?»
И тут он нас подводит к «дючкам» у стены напротив, где и бортиков-то ещё нет. (Раньше в туалете кабинки были с дверками, но Джафар приказал их «срыть», чтобы «всегда иметь возможность контролировать личный состав в его свободное время», как это он объяснил. Так вот, кабинки-то «срыли», а бортики вместо них поставить успели ещё не везде.)
«Так где ж тут плитку класть? — изумляется Ведищев. — Тут и бортиков-то ещё нет.»
«Верно подмечено, товариш курсант, — ухмыляется комбат. — Вы вот бортики тут поставьте и потом плиточкой их обложите. Задача ясна?»
«Но ведь…»
«Задача ясна?»
Стоим перед комбатом — дураки дураками: плиточниками действительно вызывались, но не каменщиками же! Однако выходим из нокдауна, начинаем задавать наводящие вопросы. О всяком-разном. Ну, там, например, о том, где брать цемент. И кирпичи. И песок. И носилки, мастерки. Лопаты, и потом ещё…
«Что вы мне глупые вопросы задаёте, товарищи курсанты? — сердится Чегликов. — Уже полгода отслужили, не маленькие. Найдёте. Или, может, вы домой, в отпуск не хотите? Так это только проще — пойдёте на казарму, чтобы так, не торопясь, без фанатизма…»
Развёл. Развёл на доверии. Как детей, как салаг зелёных. Потому что нет уж, товариш майор, «на казарму» — это не к нам. «На казарме» работают двоечники и «политические». И должны они побелить все потолки, покрасить все стены и окна, навести все «сапожки», ободрать с полов старую краску, положить новую, вскрыть сверху мастикой и натереть до блеска. И это ещё далеко не всё.
В общем, бедняги, которые «на казарме», сутками шуршат электровениками как заведенные и едва-едва успевают закончить к началу нового семестра. И дело даже не в том, что работы больше нет. Очень даже есть. Во всяком случае, найдётся, если надо. Просто по времени уже полный цейтнот — отпуск закончится. Так что нет уж, премного благодарны. Мы уж лучше плитку положим, честное слово!
Ну ладно, цемент нашли в наружной каптёрке. Кирпичи старшина дал. А песок? Легко сказать, мол, не маленькие, найдёте. А где же его найдёшь, если из училища никуда не выйдешь детские площадки потрошить. Да ещё ведь не май — зима на дворе!