Невеста Солнца

— Но где же раненые… убитый?.. Что с ними сделали?

— Китайцы сами унесли их в свой квартал.

— Отличный народ… Живей автомобиль!

Она уже успела надеть кокетливую маленькую шапочку и торопливо натягивала перчатки. И сама села править мотором.

Они быстро спустились к муэлле[8] Дарсена. Раймонд восхищался ловкостью, с какой его невеста избегала препятствий, ее самообладанием, рассчитанностью каждого ее движения в этом квартале, полном неожиданностей. Мальчуган в ливрее — грум или «бой», как их здесь называют — скорчившийся на подножке, нисколько не пугался, когда автомобиль едва не задевал стены.

— Вы много ездите на автомобиле здесь, в Перу?

— Конечно, нет… дороги слишком плохи. Я езжу, главным образом, из Кальяо в Лиму[9], куда, разумеется, возвращаюсь на ночь. Потом иногда езжу к морю, на дачу, в Анкону или Корильос… Одну секундочку, мой милый Раймонд.

Она затормозила и ласково послала рукой привет кукольной головке, розовой и завитой, улыбавшейся ей из окна меж двух горшков цветов. По знаку Марии-Терезы голова исчезла и появилась снова в низкой двери на плечах изящного маленького старичка, разодетого в пышный мундир. Мария-Тереза соскочила на тротуар и о чем-то пошепталась с кудрявой головкой, после чего снова вскочила в автомобиль, дала сигнал рожком и продолжала свой путь к гавани.

— Это, — пояснила она, — сеньор главный инспектор, начальник местной полиции. Надо же было уведомить его о происшедшем. Все обойдется благополучно, если китайцы не будут жаловаться в суд. Я поехала этой дорогой, так как была уверена, что найду его здесь.

— То есть, где именно?

— У малютки Женни. Мы в квартале любви, мой милый Раймонд.

Они не опоздали. Буксирный пароходик только что причалил к пристани, таща за собой большой почтовый пароход Тихоокеанской компании, на котором дядя Франсуа-Гаспар, должно быть, все еще сидел над своей записной книжкой, записывая: «При входе в гавань Кальяо вам прежде всего бросается в глаза…» и так далее, и так далее.

Он обещал посылать путевые заметки в одну из вечерних парижских газет. Если бы он только слышал, с каким энтузиазмом Мария-Тереза говорила о «своем» порте! Французская строительная компания затратила на него 60 миллионов… товары перегружают прямо с палубы в вагоны железной дороги… бассейн шириной в 20.000 с лишним метров… Да, да! вы не шутите…. Ах, как она любит этот город за кипучую жизнь набережной, и судов, и гавани… А вот, погодите, выроют Панамский канал — тогда что будет!.. Возродится былое величие Перу… Перу затмит Сантьяго… О Чили и говорить-то нечего: это будет отплата за поражение 1878 года. Тогда держись и Сан-Франциско…

Раймонд с изумлением слушал, как она называла цифры, точно инженер-строитель, вычисляла барыши, точно подрядчик. Вот умная головка!.. Но это-то ему и нравилось — он терпеть не мог пустых, ни на чем не основанных фантазий, как у дядюшки, который способен был выдумать собственную всемирную историю, строя ее на каких-то химерических гипотезах.

— Все это было бы чудесно, — прибавила она, нахмурив брови, — не делай люди глупостей. Но они снова начинают глупить.

— В каком смысле?

— Да революцию устраивают.

Они вышли на набережную и ждали, когда пароход подойдет к берегу.

— А! И у вас здесь тоже? Мы проездом уже видели одну революцию в Венесуэле и другую в Гуаякиле. Город был объявлен на осадном положении. Уж не знаю, какой генерал им командовал, но только он хотел идти на Кито, где было осаждено законное правительство.

— Да, здесь это, как эпидемия — вдоль всей цепи Анд. И в Боливии тоже неспокойно. И с озера Титикака вести тревожные.

Раймонд сразу заинтересовался.

— Однако, это может помешать мне в задуманном предприятии…

— Да. Я просто не хотела говорить вам сразу… думала отложить на завтра… сегодня ничто не должно нарушать нашей радости… но и окрестности Куско в руках сторонников Гарсии.

— Кто это — Гарсия?

— Он когда-то был влюблен в меня.

— Здесь, кажется, все в вас влюблены, дорогая.

— Если б вы знали, как они мне все надоели!.. Вы понимаете, ведь я приехала из Парижа… На моем первом балу на меня так и сыпались объяснения в любви… Они здесь нестерпимы… Настоящие дети… В особенности этот Гарсия, который поднял всех индейцев вокруг Арекипы и Куско… Он хочет сесть на место нашего президента… Но Вентимилья не так-то легко поддастся.

— Что же — против него высланы войска?

— Да, целых два отряда… Но они, разумеется, не станут драться.

— Чего же они ждут?

— Большого праздника Интерайми.

— Что это за праздник?

— Праздник солнца — у кечуа… Ах, эти индейцы — ужасный народ! Надо вам знать, что три четверти войск — и правительственных, и революционных — состоят из туземцев… Ну, вот они и ждут праздника, чтобы напиться вместе… В конце концов, Гарсии придется удирать в Боливию, но пока гуано, по крайней мере на три месяца, упадет в цене… А это путает все мои расчеты…

Она обернулась к дядюшке, который махал ей с палубы своей записной книжкой, словно носовым платком. Пароход причалил; выкинули сходни. Они поднялись на борт, и Мария-Тереза с радостью расцеловала доброго старика, так удачно выдумавшего приехать в Перу. И, подобно племяннику, дядюшка первым делом спросил ее:

— Ну что? Как дела с гуано?

Прекрасные туземки

В семье Озу Марию-Терезу привыкли видеть такой молоденькой, веселой, такой «девочкой», что до сих пор не могли опомниться от ее внезапного решения вернуться в Перу и, заменив умершую мать, принять на себя заведование одной из крупнейших концессий на поставку естественного удобрения — гуано, которое производят тихоокеанские острова.

Но, когда пришло известие о смерти матери, Мария- Тереза не могла не вспомнить, что там, на родине, у нее брат и сестренка, Кристобаль и Изабелла, а отец ее — сам как ребенок и, будучи истым вельможей, умеет только тратить во время наездов в Париж все, что сумела нажить ее мать.

Эта последняя, дочь судостроителя из Бордо, вышла замуж за пленительного маркиза Кристобаля де ла Торреса, состоявшего при перувианском посольстве, как раз в тот момент, когда вельможа этот весьма нуждался в золоте, чтобы позолотить свой герб. Знакомство состоялось на морских купаньях в Понтальяке. А на следующую зиму маркиза переселилась в Перу, привезя с собой, помимо приданого, незаурядный, трезвый ум, большие коммерческие дарования и предприимчивость, — заставившую ее, к большому огорчению мужа, взяться за добывание гуано, в то время как другие разорялись, добывая золото (в Перу его, может быть, больше, чем где бы то ни было, но в стране тогда не было ни путей, ни дорог). Маркиз убедился, что может теперь с легким сердцем черпать полными пригоршнями из кассы, которая беспрестанно пополнялась, и простил жене это неожиданное богатство; а когда жена умерла, он не особенно удивился, найдя в дочери маркизы те же полезные добродетели, какими отличалась мать. Он предоставил дочери полную свободу и был очень благодарен ей за то, что она взяла на себя все серьезные дела.

— А где же мой добрый Кристобаль? — спрашивал дядюшка, зорко следя за выгрузкой своего багажа.

— Он ждал вас только завтра. В географическом обществе, господин Озу, вам готовят торжественный прием.

Оставив на вокзале на сохранение свой чемодан, Франсуа-Гаспар согласился, наконец, сесть в автомобиль, и Мария-Тереза со всей возможной скоростью помчалась в Лиму. Она хотела добраться домой засветло, а в странах Южной Америки сумерки наступают внезапно.

Миновав скопище домиков из алоба — обожженных на солнце кирпичей — и несколько красивых дач, они поехали вдоль длинной топи, поросшей камышом и диким терном и местами прорезанной банановыми и тамариндовыми рощицами, посадками эвкалипта и сосен-араукарий. Все кругом было выжжено солнцем, засухой, не освежаемой ни единой каплей дождя; окрестности Лимы и Кальяо выглядели довольно непривлекательно. Подальше виднелись хижины из бамбука и глины, смешанной с соломой.

Эта выжженная солнцем местность казалась бы совсем унылой, если б не попадавшиеся время от времени гациенды — фермы, окруженные оазисами зелени, плантаций сахарного тростника, маиса и риса. По насыпным глинистым дорожкам, выходившим на главную дорогу, тянулись обозы, конные пастухи гнали стада быков с пастбищ на фермы, и это оживление составляло неожиданный контраст с окружающим бесплодием. Дорога была тряская, но, несмотря на толчки, дядюшка Франсуа-Гаспар все время что-то отмечал в своей записной книжке… Но вот вдали показались первые отроги цепи Анд; вот и купола, и башни колоколен Лимы, придающие ей вид мусульманского города.

Они ехали теперь вдоль Римака — небольшой речушки, скорей ручья, по которому брели, сгибаясь в три погибели, негры-ловцы раков. Они тащили за собой большие мешки, привязанные к поясу и погруженные в воду для того, чтобы сохранить пойманных раков живыми. Раймонд обрадовался: он очень любил раков. Признаваясь в этой маленькой слабости своей спутнице, он был поражен озабоченностью, выражавшейся на ее лице, и осведомился о причине.

— Странно, очень странно, — ответила она, — нигде ни одного индейца.

Они уже въезжали в знаменитый Сьюдад де лос Рейес, «город царей», основанный Конквистадором. Мария-Тереза, любившая Лиму за ее оригинальность, захотела похвастаться ею своему гостю и направила автомобиль в русло Римака, рискуя изорвать шины об острые камешки, заготовленные для мощения берега. И минуту спустя они очутились в живописнейшем уголке. Дома здесь почти исчезали под наружными галереями, прикрепленными к стенам. Эти галереи походили на резные, затейливые ящички, изукрашенные решетками и арабесками, на маленькие подвесные комнатки, кокетливые и таинственные, напоминающие турецкие мушарабие — с той разницей, что из рамок этих галерей выглядывали прехорошенькие мордочки, очаровательные личики, и не думавшие прятаться. Обитательницы Лимы славятся своей красотой и кокетством. В этих кварталах они не выходят на улицу иначе, как закутанные в манту — большую черную шаль, которой драпируют голову и плечи; только южноамериканки умеют так красиво драпировать ее. Подобно гаюку — фате мавров, манта закрывает все лицо, позволяя видеть лишь большие черные глаза. Но порой вуаль распахивалась и Раймонд мог мельком полюбоваться изящной правильностью линий и матовым цветом лица, ставшего еще белее от пребывания в постоянном полумраке. Молодой человек не скрывал своего восхищения, и Мария-Тереза побранила его:

— Нет, они здесь, в этих мантах, положительно слишком красивы! Я лучше покажу вам европеянок…

Она повернула руль, и скоро они очутились в новых, европейских кварталах, с широкими улицами, с просветами, откуда открывались дивные виды на окрестности и близкие Анды. Медленно проехали они через Паско Аманкес, где Марии-Терезе на каждом шагу приходилось отвечать на поклоны. Это были уже аристократические кварталы. Здесь женщина «из общества» уже не позволит себе выйти на улицу в скромной манте и заменяет черную вуаль парижским туалетом. Это был час прогулки, час отдыха за мороженым и болтовней о любви, тряпках и политике. Когда они въехали на главную площадь — плаза Майор, на небе уже загорались звезды. На площади была такая толпа, что ехать можно было только шагом. В колясках полулежали женщины, разряженные, как на бал, без шляп, с цветами в волосах. Молодежь, гурьбой стоявшая возле фонтана в центре площади, разглядывала их, посылая им улыбки и поклоны…

— Удивительно странно! Ни одного индейца, — прошептала Мария-Тереза.

— Разве они бывают и в этих кварталах?

— Среди них много любителей посмотреть на гулянье на плаза Майор.

Напротив кафе стояла и разглагольствовала о политике маленькая группа метисов. Слышались имена Гарсии и Вентимильи, президента республики, сопровождаемые более или менее лестными эпитетами. Крупный коммерсант, вздыхая, выражал опасение, как бы снова не началась эра пронунциаменто[10].

Автомобиль обогнул собор и свернул в довольно узенькую улицу. Видя, что путь свободен, Мария-Тереза прибавила скорость, но неожиданно мотор остановился — так внезапно, что сидевшие в нем едва не вылетели на мостовую. Мария-Тереза чуть не раздавила человека, стоявшего посередине улицы и гордо задрапированного в яркий пончо. И она, и Раймонд сразу узнали индейца.

— Гуаскар! — гневно воскликнула она.

— Гуаскар просит вас не ездить по этой дороге, сеньорита.

— Дорога принадлежит всем одинаково, Гуаскар! Уйди с дороги.

— Гуаскару нечего больше сказать сеньорите. Можете переехать через меня.

Раймонд хотел вступиться, но девушка жестом остановила его.

— Послушай, Гуаскар, твое поведение очень странно. Можешь ты объяснить мне, почему во всем городе не видать ни одного индейца?

— Братья Гуаскара делают, что им угодно. Они — свободные люди.

Она пожала плечами, подумала немного и, уступая просьбам Гуаскара, стала сворачивать в другую улицу. Но прежде, чем повернуть, обернулась и задумчиво спросила индейца, который не двигался с места:

— Ты по-прежнему друг мне, Гуаскар?

Услышав эти слова, индеец медленно снял шляпу и поднял глаза к первым звездам, как бы призывая небо в свидетели, что у Марии-Терезы нет на земле более преданного друга. Это было его единственным ответом. Молодая девушка коротко бросила ему: Adiós![11] и автомобиль тронулся.

Он остановился перед роскошным зданием. Швейцар бросился навстречу молодой хозяйке. Но кто-то оказался проворней его — то был маркиз Кристобаль де ла Торрес, только что подъехавший в открытом экипаже. Он страшно обрадовался гостям, которых ждал не раньше завтрашнего дня, приветствовал дядюшку витиеватой речью и, указывая на входную дверь, учтиво пригласил:

— Apease, señor, у descanse, aqui esta usted en su casa! (Входите, сеньор, и располагайтесь на отдых — вы здесь у себя дома).

Маркиз был небольшой человечек, одетый, как юноша, необыкновенно изысканно, и в ботинках на высоких каблуках, прибавлявших ему роста. Он был оживлен, подвижен, весь сверкал. Он минуты не мог усидеть на месте, а когда он двигался, все блестело в нем, на нем и вокруг него: глаза, яркий галстук, бриллиантовые булавки и перстни, и от этого все, казалось, сверкало кругом. Эта странная суетливость не мешала ему держаться с достоинством и оставаться вельможей даже в такие моменты, когда другие, пытаясь сохранить достоинство, напускают на себя строгость и невозмутимость. После клуба и географии он больше всего любил шалить со своим семилетним сыном Кристобалем. В такие минуты оба казались школьниками и наполняли дом шумом и криками, между тем как маленькая Изабелла, по шестому году, любила чинность и выговаривала им за баловство с надменной строгостью инфанты[12].

Жилище маркиза также было особенное — полусовременное, полуисторическое. В нем были уголки совсем старинные, интересные и неожиданные: изъеденные червями дубовые панели, обветшалые лестницы, старинные балконы, мебель чуть ли не эпохи завоевания Перу, выцветшие ковры, всякий хлам, благоговейно подобранный маркизом в разных городах, где жили его предки; и о каждой такой реликвии он рассказывал особый анекдот, который гость из любезности вежливо выслушивал. В одном из таких исторических уголков дядя и племянник были представлены двум старушкам, словно сошедшим с картины Веласкеса. Тетушка Агнесса и ее старая дуэнья Ирена были одеты по какой-то древней, давно забытой моде. Казалось, их привезли в дом вместе с прочими редкостями. Большую часть времени они проводили, рассказывая друг другу страшные сказки. Каждый вечер после обеда в этом уголке воскресали все перувианские легенды, которые оба Кристобаля, отец и сын, слушали, замирая от жути, между тем как Мария-Тереза на другом конце комнаты при свете лампы писала письма и подводила итоги рабочего дня.

Франсуа-Гаспар от души обрадовался, увидав эти два живых обломка Новой Испании, притом в обстановке, которая и так, сама по себе, возбуждала его кипучую фантазию. Он сразу подружился с обеими старушками, наскоро переодевшись, вернулся к ним и за обедом уселся между ними. Они уже начали было рассказывать свои обычные истории, когда Мария-Тереза перебила их: она сочла своим долгом сообщить отцу о более важном — о столкновении между индейцами и китайцами. Узнав, что Мария-Тереза прогнала индейцев, тетушка Агнесса насупилась, а Ирена всполошилась, доказывая, что молодая девушка поступила крайне неблагоразумно, — да еще накануне праздника Интерайми. Маркиз был того же мнения. Узнав, что с индейцами ушел и Гуаскар, он даже рассердился. Гуаскар — старый преданный слуга. Что такое могло произойти, что побудило его оставить место? Мария-Тереза вкратце объяснила, что она в последнее время вообще была недовольна манерой Гуаскара держаться и дала ему это понять. Маркиз несколько успокоился.

— Тогда другое дело. А все-таки я не совсем спокоен… Индейцы как-то отрешились от своего обычного равнодушия… Атмосфера вокруг напряженная… Давеча на плаза Майор я слышал странные речи между метисами и вождями кечуа.

Приближение праздника Солнца

— Почему это, — осведомился Раймонд, — мы от самого Кальяо не встретили ни одного индейца, и здесь, в городе, тоже?

— Да все потому же, сударь, — сказала старая Агнесса. — Потому что праздник близко. У них идут тайные собрания в горах или просто в норах, известных им одним; тут есть даже настоящие катакомбы, в каких прятались первые христиане. Достаточно приказа, полученного Бог весть из какого ущелья в Андах, чтобы они все разом исчезли, а потом вдруг опять нахлынули, как саранча.

— Моя сестра преувеличивает, — улыбаясь, прервал маркиз, — и, между нами, индейцы не слишком-то опасны.

— Но ведь и ты не совсем спокоен, Кристобаль. Ты же сам сказал.

— О, я считаю, что они вполне способны на какую-нибудь неожиданную манифестацию.

— Разве они когда-либо бунтуют? — спросил Раймонд. — Мне они показались до того отупевшими…

— Не все… да, несколько восстаний было, но не особенно серьезных.

— А много их?

— Две трети населения. Но они так же мало способны к серьезному восстанию, как к труду. Это Гарсия взволновал их своей авантюрой. Они слишком долго жили безмятежно. А что говорит президент? — обратилась молодая девушка к отцу.

— Президент не особенно тревожится. По-видимому, такое брожение среди индейцев повторяется каждые десять лет.

— Почему каждые десять лет? — заинтересовался дядюшка Гаспар, уже вытащивший свою записную книжку.

— Потому что каждые десять лет индейцы-кечуа с особой торжественностью отмечают праздник Солнца, — объяснила древняя Ирена.

— Где же они его празднуют и как? — спросил Раймонд.

— В точности этого никто не знает, — начала тетушка Агнесса, понижая голос и словно собираясь доверить своим слушателям большую тайну. — Видимо, на этом празднике совершают жертвоприношения… тела жертв сжигают, а пепел бросают в ручьи, которые в своем течении уносят все грехи народа.

— Великолепно! — вскричал Франсуа-Гаспар. — Как бы мне хотелось присутствовать на этом празднике.

— Молчите, сударь, — простонала тетушка. — На этом празднике приносят человеческие жертвы.

— Человеческие жертвы?!!

— Ну, тетя уж нарассказывает, только слушай ее, — засмеялась Мария-Тереза.

— А почему же не слушать? Почему не верить? — возмутился дядюшка. — Всем известно, что инки приносили такие жертвы Солнцу; а мои исследования, труды Прескотта и все, что написано о Перу, подтвердят вам, что индейцы-кечуа, сохранившие прежний свой язык, сохранили и прежние верования и обычаи.

— Но ведь они все приняли католичество после того, как были завоеваны испанцами, — возразил Раймонд.

— Ну, этим-то они нисколько не стесняются, — сказал маркиз. — Просто у них теперь две религии вместо одной, и они путают обряды с поразительной наивностью.

— Но чего же они добиваются? Вернуть владычество инков?

— Разве они знают, чего хотят? — вмешалась Мария-Тереза. — До того, как сюда пришли испанцы, под владычеством инков все они, мужчины, женщины и дети, вынуждены были работать каждый по мере сил и способностей. Сыны Солнца держали их в железных рукавицах. Теперь, когда никто не стремится их поработить, индейцы пользуются своей свободой исключительно для того, чтобы проводить время в праздности. Отсюда и нищета, и материальная зависимость, которая заставляет их вздыхать о прежних временах и желать возвращения царства сынов Манко Капаки; так, по крайней мере, объяснял мне Гуаскар… Я могла только ответить, что это не принесло бы счастья его братьям, так как они утратили привычку к труду. Лично я очень довольна, что избавилась от банды Гуаскара… Это стоило мне одного китайца — я нахожу, что это не слишком дорого.

— А это правда, что они и теперь приносят человеческие жертвы? — спросил Раймонд.

— Да нет же, что за вздор! — засмеялась девушка.

Но тетушка Агнесса и старая Ирена запротестовали:

— Она не знает… Она воспитывалась в Париже… Откуда же ей знать? Дорогой месье Озу, вы нас послушайте… Тут ничего нет смешного — напрасно ты смеешься, Мария- Тереза… Мы безусловно уверены — слышите: безусловно уверены, — Бог мой, доказательств сколько угодно, — что каждые десять лет (у инков это считалось большой мерой времени)… каждые десять лет кечуа избирают невесту Солнца и приносят ее в жертву.

— То есть как невесту? — задыхаясь от любопытства, допытывался дядюшка.

— Да так… В своих старинных, уцелевших с древних времен храмах, куда не ступала еще нога европейца, они приносят в жертву Солнцу молодую женщину… Это ужасно, но это правда.